Я был рождён, чтоб за собою наблюдать —
травинкой незаметной в чистом поле.
В нём то построят дом, то воинская рать
его разрушит по бездушной воле.
Другие травы так хотят успеть
стать кто кустом, кто деревом плодовым…
Не надо ничего: взрасти и умереть…
И будет ночь… И день родится новый…
Как я хотел бы рассказать тебе
об этом небе
и о том что в нём
над озером нависшим чтоб смотреть
как ветер теребит траву
и слушая лягушечье ворчанье
в едином хороводе гнёт траву к земле
и слёзы жёлтые цветов
как будто дремлют
и будто в невесомости дрожат
и небо
глядя в эту бесконечность
мгновенных шевелений леса трав
устало хмурится
и по краям разводит руки
спокойных облаков
ну а за ними
закатная и розовая нежность
с какой-то ясной
слишком ясной верой
что день грядущий
принесёт нам счастье
и нам
и ветру
и траве
и озеру
и даже всем воркующим лягушкам
и всем цветам
и всем кто есть живой
Под синим небом – чёрная земля
и старых яблонь робкое цветенье.
Беременна весною родина моя.
Ей сладостно земное тяготенье.
И я, одна из многих диких трав,
любуюсь днём апрельским беззаботным.
Под этим небом здесь любой рождённый прав —
и здешний, и нездешний, и безродный…
За городом – бескрайние поля…
Лишь тёплый ветер волосы шевелит.
Сухие губы. Мягкая земля.
И пыль дорожная, как омут колыбели.
Ни впереди, ни сзади – ни души…
Дорога пыльная под солнцем сквозь поля.
Топтать её, благословляя жизнь
за то, что Господом дана эта земля…
Я сено ржавое ощупывал лицом
от теплоты его засушливой пьянея.
И летний день был просто сладким сном,
в котором забывал, зачем я, где я.
А в мыслях – ощущение стихий:
глаза любимые, пути, что пройдены.
И над рекою тихие стихи,
в которых прозвучало слово «Родина».
Завалило город снегом
после стылых холодов.
Он застыл под мутным небом.
будто бы на всё готов.
Пятна чёрные прохожих
движутся туда-сюда…
Мы как прежде жить не сможем:
будешь тужиться – беда.
Время не ползёт, не гонит.
Каждому – своя тропа…
Чистый снег укутал город.
Старые следы пропали.
Сможешь – протопчи дорожку.
Шанс один – сейчас и здесь…
Бог смеётся понарошку —
сыплет с неба благовесть.
Гомель меняет обличье, как проститутка платье:
вместо бус уникальных домов —
монисто рекламных штампов.
Будто циничный богатый «папик»
поманил в объятья
из транс-сексуальной Европы
или олигархических Штатов.
И нам, людишкам, уже никуда не деться —
бородки надо отращивать, зауживать пиджачки.
Гомель пораньше иных наслаждался детством.
А ныне моду ему навязывают чужаки.
Пластиковый интернет
выхолащивает мозги и души.
Специализированные роботы
программируют жизни бег.
И Гомель меняет обличье, чтоб выглядеть лучше
на карнавале безумцев в очереди на Ноев ковчег.
Большой Игрок тасует карты.
Халдеи подают коньяк.
Партнёры тупо, без азарта,
гадают, кто из них «дурак».
На окнах – графика решёток.
Швейцар у входа – как Харон.
Мелькают партии без счёта
под музыку для похорон.
Статисты расставляют «птички»
против имён узнавших крап,
подсчитывают соль и спички
и обсуждают теле-храп.
Снаружи где-то – шум и пенье,
а здесь всегда игра идёт.
И остановленное время
надежды юности жуёт.
Игра. Карнавальные пляски.
Утерянный всуе покой.
В веселье так просто увязнуть.
Так просто не бредить тоской.
Не думать о смерти и муках,
не знать о страданьях чужих.
Играть заставляет наука
о том, как спокойней прожить…
Мы с рождения под наблюдением:
то родители, то Большой Брат.
Приключений переплетением
всякий жизненный путь богат.
Мы с рождения под наблюдением —
что в Кейптауне, что в Караганде.
Видно каждого поведение
и в бою, и в труде, и в беде.
Мы с рождения под наблюдением —
что дитя, что юнец, что старик.
У смотрящего хватит терпения.
Он ко всяким безумствам привык.
Мы с рождения под наблюденьем.
Осознавшему ясен итог:
кино-видео-изобретения
никогда не покажут, как видит нас Бог…
Война никогда не кончается —
хоть жив ты, хоть делаешь вид.
Бывает – на грани отчаяния.
Бывает – в оковах обид.
У каждого мига – трепет
сомнений, соблазнов, вер.
А Он нас всё ещё терпит —
как прежде и как теперь.
Бывает – разум туманит.
Бывает – болезнь нашлёт.
Как будто лишает манны
за веру в то, чем живёшь,
за веру в безбрежную вечность,
в которой бессмертны мы.
Война за Него бесконечна
для каждого каждый миг.
Сегодня – так,
завтра – этак.
Жизнь – пятак,
разменная монета.
Сегодня – орёл,
завтра – решка.
Сегодня – король,
завтра – пешка.
Князь ли, холоп —
одно солнце в небе.
Всё равно:
одному – гроб,
другому – пепел.
Пока живы, псы
топчут мёртвого льва.
Блудит сын
справа налево.
Ищет дочь
золотое руно.
Если ночь,
всё разрешено.
Если день —
на душе свет.
Красатень!
Лучше рая нет!
У ангела света
каждому свой знак:
одному – этак,
другому – так…
Мы по-прежнему просто врём —
и себе, и тому, кто рядом.
Машем ластами в водоёме
и за это клянчим награды.
Рыбой быть – уникальная роскошь.
Стать ловцом – неподъёмная блажь.
Перископу просто и плоско
океан рисует мираж.
Нам, убогим, к чему сомнения?
То ли айсберг плывёт, то ли бриг…
Просто врём – наслаждаемся самомнением…
Просто плаваем без вериг….
Жизнь всё так же
и мучительна, и прекрасна.
Расцветают пионы.
На деревьях – листвы изумруд.
Бесшабашный июнь,
самовлюблённый и властный,
настоятельно рекомендует:
живи лишь сейчас и тут.
И не будет, кажется, больше
ни февраля, ни ноября.
Ни тоски не будет,
ни безденежья, ни одиночества.
В бесшабашном июне птицы над головой парят,
помогая авгурам2 слагать о счастье пророчества.
Поэты как прежде зовут
в какие-то смутные дали.
Реальности неуют
слова их заменят едва ли.
На время погрузят в сон,
в прекрасную томную грёзу.
Послушный станет спасён
от будней убогой прозы.
И рифмы всё манят и манят
начитанных «дураков»
забыться в густом дурмане
пустых и красивых слов.
Сколько нас таких, умеющих читать,
а потом писать о чём-то личном?!
Жизнь укладывает каждого в кровать
беспощадно, преднамеренно, привычно.
Там у каждого – свой подвиг и позор.
Там не нужно прятать откровения.
Сколько нас, взметающих словесный сор,
ради глупости сиюминутного забвения.
Сергею Павленко
Покажи мне ещё одно видео!
Про рассветы в лугах – покажи!
Все мы сморим, но часто ли видим мы,
как прекрасна и трепетна жизнь?!
Уберечь красоту и мгновение
не любому подвластно поэту.
Покажи мне опять откровение
про обыденные предметы.
Нам туманят и взгляды, и чувства,
страсти, боли, политика, быт.
Только Бог, да любовь, да искусство
помогают плохое забыть.
Но художник божественным зрением
мир творит на нирвану похожий…
Так что новое откровение
покажи мне ещё раз, Серёжа!
А просто не надо врать —
ни себе, ни кому другому.
Всё равно когда-нибудь умирать —
выселяться из этого дома.
А в доме другом – и расклад другой.
Как там, никто не знает.
Может, смола там течёт кипящей рекой,
а может, озеро с лебедями.
Чего ж суетиться и ныть зря,
судьбу насилуя ближних?!
Даже те, кто не ведают, что творят,
в этом доме не лишние.
Потому что небо – одно на всех.
Потому что солнце каждому светит.
Жив ещё – вот главный успех.
И чем тут гордиться, если не этим?!
Внуку Платону в день рождения
Позволил Господь
появиться ещё одному человеку
в этом взбалмошном омуте скуки, грехов и труда.
Ещё одна жизнь в подношенье жестокому веку.
Надежда ещё одна тайну судьбы разгадать.
Кем станет он дальше,
к открытиям истин готовый?
Какие пути и разочарованья
ему предстоит испытать?
Желанный, рождённый в любви,
окружённый любовью…
Позволь ему, Господи, тем, кем начертано стать…
Чужая жизнь… Я ублажаю зависть…
Там хлеб вкусней и веселей вино.
Там у плодов всегда крупнее завязь.
Во снах там интереснее кино.
Я снова глупо к Богу вопрошаю:
чужая жизнь – уже ль так хороша?
Уже ль мой путь мной не был предрешаем?
Или в сомнениях измаялась душа?
Чужая жизнь… Я брежу странным мигом,
когда себя сумею погрести во прах.
Своё же непереносимым игом
рождает в каждом проявленьи страх.
Тускнеют притуплённые желанья.
Дела становятся банальны до тщеты.
Чужое жадно обновленьем манит
и недоступностью… И счастьем маеты…
Захер-Мазох, я зависть ублажаю…
И на коленях к Богу: вразуми!
Аз есмь! Я вновь и вновь перерождаюсь!
Но эта жизнь – моя! Какая есть – пойми!
Чужая жизнь… Всего лишь наблюдатель…
Не пожелать! Гордыню не впустить!
О, Боже, моего мне бесконечно хватит!
И за моё меня карай… Или прости…