Ничего, блядь, не было…
© Александр Георгиев
Любовь – лабиринт.
Самый огромный. Самый запутанный. И самый, мать вашу, фантастический.
Не зря Соня обозвала меня когда-то Минотавром. Сейчас чувствую себя именно им. Блуждаю по темным коридорам, не находя выхода. А выход у этой любви только один. Если найду путь, доберусь до Сони. Нет – останусь в лабиринте навсегда. Один.
Я не умею жить в безверии. Всегда ориентируюсь на какую-то истину. Придерживаюсь определенных убеждений. Первый раз их пошатнула Соня Богданова, влюбив в себя и вызвав желание стать кем-то особенным. Настоящим. Для нее.
Второй раз мою веру разрушила тоже она. Вместе со всем остальным миром, заточив меня в эти чертовы туннели ада. Я поступил как чудовище. На пике боли я снес свою святыню физически. Я ее ударил. Никакая измена не может служить оправданием подобному. Но в своей тьме я цеплялся именно за нее. Отгораживаясь от всех интуитивных сомнений и инстинктов, которые кричали, что Соня Богданова по-прежнему моя, верил в измену, как в ту самую истину. Цеплялся за мучительные страдания разрушенного обладания, как за спасательный круг.
Иначе как?
Я бы не выплыл.
И вот Соня в третий раз отнимает эту, пускай черную, но поддерживающую меня, как химиотерапия, веру.
Зерно сомнения облито бензином и подожжено. Но под воздействием этого пламени оно не гибнет, а, напротив, дает поросль и заплетает мне душу терниями. Обширная рана с моей виной открывается и заливает все внутри меня кровью. По самое горло. Под завязку. Так, что вкус ее во рту ощущаю.
Я ведь ее… Я ее… Я ЕЕ!!!
Звериный вопль в груди. И я разорван.
Если раньше чувство вины жрало мне сердце, то после Сониного признания оно ломает мне спину и ноги, придавливает к почве и вбивает, на хрен, в землю.
Вопреки тому, что видели глаза, душа тотчас отзывается на сказанные слова. Просто она умнее разума. Когда я пытался выжить, поклоняясь ложной вере, она уже знала, что является истиной.
И эта истина… Вот, что оказывается по-настоящему страшной мукой.
Темная ночь выпускает наружу все полчища демонов. Пока они, опутывая мороком мое сознание, с мятежными криками и безумным смехом носятся вокруг меня, я закрываю глаза и вижу повешенного в этом мраке ангела. Темноволосая девушка в белом, заляпанном кровью, платье.
Убил ее я. Убил ведь. Убил.
Не иду за ней больше. Нельзя. Позволяю сбежать. Даю возможность уехать.
Лиза сообщает всем, что у Сони заболел кот. Какой кот, блядь? Даже если эта животина реально существует, я же понимаю, что причина не в ней.
«Я никогда не спала с Лаврентием. Ни с кем тебе не изменяла. Ты был единственным! Даже поцелуи были только с тобой. Ну вот… Дождался? Жить с этим сможешь, Саш? Хватит силы поверить? Принимай!»
Жить? Вряд ли… Разлагаться.
Я закрываюсь в квартире. Врубаю на полную катушку музыку. Но голос Сони все равно громче звучит. Я в том состоянии, когда легче бы было, будь ее признание ложью. Уже ведь не выбраться из этой преисподней. Сделанного не отменить. Жизнь – не игра. В ней нет рестарта.
Но…
Именно в этой квартире, в дополнение ко всему, мозг распиливают счастливые воспоминания. Просыпаются и другие, более давние слова.
Слова-наркотики.
«Са-а-аша… Я люблю тебя…»
«Ау… Мы же… Мы – вечность…»
«Санечка… Я так тебя хочу… Сейчас… Поцелуй меня…»
«Я всегда буду твоей…»
Моя? Как такое возможно? Как?!
Была… Пока я не убил нас.
Я… Только я сам… Лишь моя вина… Моя!!! Осознаю, даже не зная подробностей.
И куда теперь с этим бежать? Куда, блядь?!
Я должен узнать все. И подохнуть, наконец.
Пишу своей Богдановой лишь с этим намерением. Чего мне еще опасаться? Только Соня отказывается посвящать в подробности, которые я не попытался спросить и услышать в прошлом.
Это будит меня ледяной водой. Обмораживая и сковывая морозной коркой, заставляет выключить все чувства и собраться физически.
Выдвигаясь в Болгарию, куда мать упрятала от меня парня, который, как я полагал, отнял у меня Соню, беру с собой Шатохина.
– Можно уточнить? – выдает Тоха уже в салоне самолета, переморгав на старте всем присутствующим бабам, включая стюардесс. – Понял, что ты боишься добить Еблантия. Но никак не догоняю, что именно может вызвать это желание. Что ты хочешь у него спросить?
– Было, не было? – сухо выдаю я.
– Ну, ок, – мотает гривой. – И сейчас… – протягивает, утыкаясь в мое лицо въедливым взглядом. – Что способно тебя порвать? Положительный или отрицательный ответ?
– Не знаю, – отвечаю так же ровно, защелкивая ремень. Пока самолет выезжает на взлетную полосу, бездушно смотрю прямо перед собой. – Оба варианта – смерть. Которая из них мучительнее? Скоро поймем. В любом случае, хочу разобраться. Если ничего не было… – ощутив зарождающую в груди дрожь, беру паузу. Медленно вдыхаю и тяжело выдыхаю. – Мне нужно узнать, кто и с какой целью устроил спектакль. Может, эта падаль Христов что-то сделал Соне и, прислав фотки с адресом, таким образом попытался опорочить ее в моих глазах. А возможно… Я им просто помешал. Вероятность того, что секс был запланирован, но не успели, тоже есть.
– Да хуйня это, – выталкивает Тоха приглушенно. – Не верю я, что Сонька могла загулять. Сразу тебе говорил. Ты баран, – последнее растягивает жестко. У меня аж рожа загорается, так охота вмазать ему. – Был тогда. И сейчас продолжаешь тупить.
– В твоих выводах я не нуждаюсь, – грубо отсекаю я и, откидывая голову, прикрываю глаза.
– Не спи, пока не взлетели, – буркает Тоха, присаживая мне, как обычно, добродушно под дых.
Я, не открывая глаз, лишь слегка ухмыляюсь.
Если бы я мог спать… Без транквилизаторов не отключаюсь.
В Варне, чтобы выйти на след Христова, приходится пометаться. Пробивая имеющиеся у меня адреса, двое суток петляем от двора ко двору, стараясь при этом не привлекать особо внимание. Последнее удается слабо. Болгарским я, увы, владею коряво. Да и без того мы, это очевидно по взглядам, выделяемся.
К вечеру второго дня теряем надежду.
Усаживаемся задницами прямо на песок. На загородном пляже, ясное дело, ни души. Холодно, недавно шел дождь. Мы в сырой одежде. Голодные. Измотанные. И одинаково злые.
Не в первый раз начинаем на ровном месте грызться.
– С чего ты вообще решил, что он здесь? – выплескивает Тоха скопившееся раздражение.
– Отслеживал по денежным переводам, которые проводила теневая фирма отца, – поясняю я столь же угрюмо. – Адрес за три месяца раз десять менялся. Этот был одним из последних.
– Еботня какая-то, – выплевывает Тоха.
И в этот самый момент… Поворачиваем головы и одновременно впечатываемся в Христова, идущего к тому самому дому, из которого мы недавно вышли ни с чем.
– Ты как? – протягивает Шатохин на поверку, не отрывая взгляда от ныряющего в подъезд Еблантия.
Вместе его провожаем.
Молниеносный выплеск адреналина в кровь гонит сердце как комету, но я перевожу дыхание и абсолютно сухо отвечаю:
– Нормально.
– Знаешь же, что в случае чего, я тебя сам не удержу? Могу только вырубить, – уточняет Тоха тем же приглушенным и безэмоциональным тоном.
По массе и силе проигрывает мне. Но, владея каким-то необычным боевым искусством, способен выключить любого Кинг-Конга.
– Знаю, – даю добро, если что.
– Тогда пойдем.
Поднимаемся и, машинально отряхиваясь от песка, неторопливым шагом валим к дому. Ускоряемся уже в подъезде. Пока лифт поднимается, взбегаем по лестнице вверх и перехватываем Христова аккурат на входе в квартиру. Узнав меня, он начинает визжать, как девчонка. Затыкаю ему рот и заталкиваю в квартиру.
Пульс в висках выстукивает бешено. По разгоряченному телу выступает пот. В груди нарастает дикая тряска. Сердце я не отслеживаю.
Стараюсь держать себя на контроле, в то время как охота просто разорвать этого долбаного Ромео на куски и закончить.
– Жора? – хрипит вопросительно Тоха.
Проверяет.
– Все нормально, – заверяю я.
И толкаю Христова на стул. С такой силой, что он, качнувшись, влетает затылком в стену.
Перевожу дыхание, не отрывая от этой мрази взгляда. Чувствую, как в груди очередная волна ярости поднимается. Прикладываю тотальные усилия и давлю ее.
– Пару дней назад я узнал, что все это дерьмище с фотками, твоей квартирой, гондонами и моей, сука, девушкой, было подстроено, – выдаю ледяным тоном, двигая тупо наобум. – Мне нужно знать, кто и зачем это сделал? Кто тебе, мать твою, помогал? С какой, блядь, целью?
Христов выкатывает глаза и вываливает язык, заходясь в непонятном нам с Тохой припадке. Благо, длится эта хрень недолго. Только я шагаю к нему, он приходит в себя.
– Я не могу тебе сказать! Меня убьют! – вопит на всю квартиру.
– Ты, сука, ебаный пернатый шут, думаешь, я тебя теперь в живых оставлю?! – рявкаю, прижимая подошву кроссов ему между ног и толкая чертов стул снова к стене. – Называй имена! Объясняй, пидор, кому это надо было?!
Жму ему на яйца, Христов визжит, но упорно отказывается говорить. А у меня в мозгах на гребаном повторе одна-единственная хрень кружит: он не отрицает, что та блядская «измена» была постановой.
Он не отрицает!
Блядь… Блядь… Блядь…
Первым порывом охота бросить все и лететь обратно в Одессу. Сука, бежать! Потому что рейса я, мать вашу, не дождусь!
– Я не могу сказать! Не могу, даже если ты меня резать станешь!
Не сдержавшись, хватаю его за шею и яростно бью головой о стену. Раз, другой, третий… Пока Тоха не оттягивает и не толкает меня в противоположный угол кухни. Поймав равновесие, тотчас валю обратно на Христова.
– Жора, ебаный ты Прокурор, – орет Шатохин, силясь усмирить пробудившегося во мне монстра. – Так ты ни хуя не выяснишь! Приди в себя, пока не убил его!
Мелкая падаль в этот момент рискует подскочить на ноги и броситься к двери. Перехватываю, поймав за шкирку. Сжимаю ладонью тонкую шею, готовый на хрен ее свернуть. Тоха вовремя выдирает. Деремся с ним за эту жалкую добычу, как коты – за воробья.
– Я тебя сейчас выключу, – предупреждает, естественно, меня. – Выйди, на хуй, из кухни. Остынь!
И таки выталкивает, захлопывая перед носом дверь.
Разворачиваюсь, и вместе со мной весь этот долбаный мир раскачивается.
Бурный надрывный вдох.
Перед глазами пелена. Резь. Жжение. Влага.
В голове – гребаный армагеддон. Яростная пульсация. И лютая боль.
В глотке – горечь и слизь. Тошнота непреодолимая. Критическое состояние удушья.
Из ноздрей на пике летит юшкой кровь. Не пытаясь ее остановить, съезжаю по стене на пол. Даю горячей и густой кровяхе свободно стекать, мечтая, на самом деле, ею захлебнуться.
Не было… Ничего, блядь, не было… Не было!!!
Это осознание размазывает меня до основания. Кажется, после него уже не выплыть. Да и нет такого желания!
Кроме порыва узнать, как случилась все эта хрень, никаких значимых стимулов не возникает! Кроме… Ха-ха… Блядь… Кроме адского стремления увидеть Соню!
Но это я как раз себе позволить не могу.
– Сунул ему в пасть кляп и пристегнул к стулу, – оповещает Тоха, присаживаясь рядом со мной на корты. Вставляя в рот спичку, жует ее зубами. – Пусть посидит.
Я утираю футболкой кровь и стреляю у него сигарету.
Подкуриваем вместе. Первая тяга, вторая… Сердцебиение идет на спад.
– Что делать думаешь? – спрашивает Шатохин, поймав момент, когда меня накрывает апатия.
– Женюсь, – выталкиваю без каких-либо эмоций.
– Пф-ф… Уже вижу, как Сонька тебе на твое блядское предложение в рожу плюнет!
– Не на ней, – блекло отбиваю я.
Внутри же все переворачивается, летит кубарем и стискивается в огненный камень.
– Сука… А на ком тогда? – изумляется Тоха.
– На Владе.
– На хуя?! Вконец ебанулся?! Жора, мать твою! Вместо того, чтобы порвать теперь… Где, сука, твоя логика?!
– Если я с ней порву, через пять часов буду в Киеве. А так нельзя. Мне нужно себя связать.
– Почему нельзя? Что ты городишь? Ну, Сонька, конечно, попинает тебя, как говно! Ты полюбэ заслужил, не отрицаешь же… Но со временем, я уверен, заработаешь и прощение.
– Да блядь… Нельзя, чтобы она меня прощала!
– Чё ты зарядил? Нельзя, нельзя…
Глубокий вдох. Шумный выдох. Сигарета – пальцами в крошево.
Новый судорожный вдох… И признание, которого не слышал никто, кроме мозгоеба, к которому я третий месяц хожу.
– Я ее ударил.
– Что?!
– Что слышал! Когда я увидел Соню голой в квартире Христова, я, блядь, зарядил ей пощечину, понимаешь?! – проорав это, вскакиваю на ноги.
Ошарашенный Тоха подрывается следом. Смотрит на меня как на ублюдка. Да я им и являюсь. Несомненно. Не отрицаю. Обиды не ощущаю. Только выжигающие нутро боль и стыд.
– Я хренею… Блядь… – выплевывает Шатохин агрессивно и вместе с тем все еще растерянно. – Ты конченый, ясно?!
– Думаешь, я этого еще не знаю?! – выдаю звериным ревом. – Потому никаких долбаных иллюзий и не строю! Не должна Соня меня прощать! Не должна! Сейчас… Тем более!!!
– Безусловно. Сейчас согласен.
Я отворачиваюсь. Иду в ванную. Скидываю окровавленную футболку. Не заостряя внимания на своем отражении, умываюсь. И нащупав состояние какого-то извращенного хладнокровия, направляюсь к Христову.
Нахожу в шкафчике бутылку водки, вскрываю ее, выдергиваю из Еблантия кляп и, запрокинув ему голову, заливаю в него алкоголь, пока он не начинает давиться и блевать.
Никаких эмоций его мучения у меня не вызывают. Все то время, пока длится экзекуция, я думаю лишь о том, что должен наказать каждую причастную к той катастрофе тварь.
Тоха в процесс не вмешивается. Видит, что я контролирую себя и легко сдохнуть Христову не позволю. Перед новой порцией водки даю ему проблеваться и даже отдышаться.
А потом… Обессиленный шут раскалывается, и я узнаю, что режиссером-постановщиком того ебаного спектакля была моя мать.
Моя родная, блядь, мать.