– Нет, фантазёрка ты, Соня! Не говори глупостей! – он говорит, а голова неестественно вращается на собственной оси, как шестёренки заведённых часов.
– Нет, правда, всё время о вас думаю! – я не иду, выпрыгиваю, как тихоокеанский лосось, способный во время нереста достигать высоты до четырёх метров и выше, отчего семейство рыб так и названо «прыгунами».
– Не ври! – глазки-стрелки на пятнадцать часов.
– Не врю! – прыг и смех.
Он всегда повторял это «Не ври!». А я всегда не врала. Ему никогда не врала.
Пару раз отлучался. Один раз пописать – бросал меня посреди одинокого острова на асфальте, а сам скрывался в тёмном переулке меж низких домов.
– Ой, вы куда? – я щедро, как часто прежде, хохочу.
Возвращается и роскошно извиняется, называя меня, как никогда раньше, по имени-отчеству.
– Ничего, вы же мальчик, – вычерчиваю носком туфли на асфальте, как на географической карте, территорию распространения верблюдов.
– А что, девочки не писают?
Писают ещё как! От страха писают в трусики. Так я его боялась – горячим страхом, от которого моментально становилось холодно и чесалось.
Другой раз отлучился ответить на назойливый беззвучный звонок.
– Закрой уши.
Я, как послушная обезьянка, безропотно подчиняюсь. Телефон красиво ложится в его ладонь, а у тени на асфальте образуется горб. Позвоночник у верблюдов прямой, несмотря на наличие горбов.
До этого мы не виделись где-то около года, может, чуть меньше или чуть больше. Наши встречи после того летнего вечера на веранде ресторана «Дача» я могла пересчитать по пальцам. Это мало. Но для меня – много. Я так его боялась, что даже одного свидания было для меня много, ведь он и так всё время был у меня в голове. И я никогда ему не врала.
Конечно, врала, если считать враньём стремление всем своим существом угадать, что он хочет услышать. Я только этим и занималась – угадывала. Сколько воды может выпить верблюд? До 200 литров за раз.
– Не верю! – глаза вращаются в глазницах, как заведённые. Я слышу движение с высокой башни старых часов.
– Конечно, правда, ведь прошло совсем немного времени. Год или два.
Часовой механизм останавливается. Задумывается. Взвешивает время на весах вечности.
Мы проводили вечер в ресторане «Дача» после ночи на даче. Все началось в ресторане «Дача». Всё закончилось в ресторане «Дача». Как бы закончилось, но не закончилось. Я осталась заядлой дачницей – взращивала сад, который он во мне создал. Сначала сжёг напропалую все сорняки, которые там росли, превратил в золу. А потом совершил чудо – разбросал тут и там фруктовые деревья и дикий пронзительно-кислый виноград. Чёрную смородину и крыжовник. Карликовую вишню и фиолетовый базилик. Тыковку и грецкий орех. Клубнику и малиновый куст. Зрелые ягоды падали с веток и гнили. Плакал грустный жасмин.
Раз в год мы гуляли по саду, как Данте и Беатриче. Он, как раньше, как многих девушек, отмеченных печатью избранности или попросту попавших под руку, называл меня Мусей, Мусечкой. Упруго тянул:
– Мусь, ну Мусь, ну что?
Я мычала в ответ.
– Удивительно, Соня, каждый раз с тобой я чувствую себя, так сказать, странно…
– Как в саду?
– Да! Как взрослый в детском саду.
– И я себя чувствую, как в детском саду, а вы – взрослый, который меня забирает.
Забрал он меня не из сада, но из Школы, прямо с занятий. Приходилось прогуливать.
– Там ничего интересного, какая-то скучная лекция.
Я заговорщически перемигиваюсь на пороге альма-матер с заинтересованным охранником, носившим замечательное немецкое имя Рудольф и седые курчавые брови.
Как радостно вывалиться в дождливый полдень и скакать галопом по лужам вокруг Мастера! На мне, по парижской моде, чёрный плащ, подпоясанный красным ремнём, и берет цвета бургундского. Придумываю стишок:
Mon cher petit рара[2]
Хочу бургундского вина!
Mon cher petit рара звонко прихлопывает меня ладонью по голове, как мячик.
– Соня, не стыди меня!
Ждём поезд на платформе метро. Сжимаю его руку и незаметно оглядываюсь – нет ли поблизости ещё прогульщиков. В другой руке держу розовый квадратный портфель с тетрадками.
– Что же ты обо мне думаешь? – тик-так, снова металлический звук точных механизмов.
– Думаю, что вы – волшебник! А ещё – Мастер, часовщик, а я – механическая кукла, которая вдруг заговорила.
Смеётся – в это он верит. Сам говорил:
– Я – волшебник. Превращу тебя в лягушку, если будешь говорить глупости.
– Я не буду, не буду! – я не буду.
– Не веришь? А я так уже превратил пару девочек, говоривших глупости, – выпученные глаза заискрились.
Волшебник. Колдун на сельской свадьбе.
Я, конечно, верила. Он мог устроить что и похуже. Его сад был заселён лягушками. Мой сад был заселён лягушками. Сколько раз я слышала, как он говорил другим неопытным девочкам то же самое на той же даче: «Превращу тебя в лягушку!» Он всегда говорил одно и то же, а потом забывал, и опять говорил теми же словами, но уже другим людям. Я таяла, подмечая и запоминая его слова. Мне нравилась эта жестокая игра: я – дипломат, миротворец. Утираю слёзы и приказываю молчать малышкам, в первый раз оказавшимся на подмосковном пляже, изначально предназначенном для дипломатической элиты и зарубежных гостей. Кстати, на нём же Светлана Светличная – любимая актриса Мастера – позировала в бикини для фотографов немецкого журнала «Штерн».
– Тоже ты придумала – волшебник! Неоригинально.
Механизм в голове отсчитывает секунды в такт экрану с электронными часами над чёрной дырой туннеля.
– Ну и что, что волшебник? Что ещё ты обо мне думаешь? – я уже слышу нотки раздражения в его голосе.
На этот вопрос трудно угодить с ответом. Мозг отключается, нужно быть готовой – придумать что-нибудь эдакое заранее. У меня было несколько заготовок:
Думаю о том, как сделать вам приятно.
Думаю, чем вас удивить.
Думаю, как вам благодарна.
Думаю, как мне хорошо с вами.
Думаю о том, как вы ходите.
Выбираю последний:
– Думаю о том, как вы ходите.
– И как же я хожу? – лягушачий рот растягивается в удивлении.
– Так красиво… Величественно, как рок-звезда! – смотрю снизу вверх и, довольная, упиваюсь своей находчивостью.
На груди он носил две звезды. Одна – маленькая на тонкой цепочке. Другая – большая и тяжёлая, грубо отлитая из серого металла. Эта, большая, звонко и ритмично стучала мне по зубам.
– Глупая ты, Соня, фантазёрка!