Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - читать онлайн

В самой подлинной Венеции,

Под балконом у Лукреции,

В позе дьявольски-картинной,

Этак – боком, с мандолиной

Целый час себе стою

И – пою, пою, пою:

– «Под балконом, о, синьора,

Врос я в землю, словно куст!

Жду я огненного взора

И таких же самых уст!..

И палаццо, и каналы,

И фискалы, и кинжалы

Задремали до зари!..

И на бархат ночи южной —

Нитью трепетно-жемчужной —

Опустились фонари!

Посмотрите, посмотрите,

Как обвились эти нити —

Сладострастным ожерельем —

Вкруг каналов и дворцов!

Посмотрите

Как дворцы те

Ночь пьянит любовным зельем —

Пряной сказкой грешных снов!

Эта сказка пьяной Дремы

Разлита, волной истомы,

И – на звездном небосклоне,

И – на кручах мощных гор.

И – на крошечных букашках!»…

………………………….

Но… тут на балконе

Показался какой-то синьор

В сиреневых подтяжках!..

…Прошла минута —

E tutto caputto!..

Для тех, кто это не поймут,

Вот перевод:

– И тут – капут!

Над черным, как деготь, каналом

Мерцают гирлянды огней.

Гондолы прижали к причалам

Поникшие крылья коней.

Спят портики, спят парапеты,

Стихает людская молва,

И город, туманом одетый,

Похож на уснувшего льва.

От старости выпали зубы,

Оборвана с временем нить.

Не грянут архангелов трубы

Его мертвецов разбудить.

Сиянием льнет к небосводу

Размытый узор позолот.

Дворцы погружаются в воду,

В них больше никто не живет.

Венеции странное чудо,

Быть может, скрывается в том,

Что в мире извечно, повсюду

Витает сказанье о нем.

Не Китеж и не Атлантида,

Ведь нам и сегодня дано

Земными глазами увидеть

Ее не ушедшей на дно.

Жемчужина черного цвета,

Ты створки едва приоткрой —

И тусклая радуга эта

Останется вечно с тобой.

Нам помахал рукою гондольер,

Уже не молодой и смуглолицый.

Вот лестница Гигантов, сумрак сер,

Где, кажется, всегда вода струится.

Отсюда Марко Поло вел суда,

Там, где сегодня, ночью или ранью,

Под черными мостами спит вода,

Оправленная тонкой филигранью.

Все отгорело – дожи, львы и Марк,

Ушло в багрово-черный холст картины,

И прямо без помарок, без причины

Каналов темнота штрихует мрак.

Но здесь еще живет огромный зал,

Без потолка, у славной базилики,

Где остается прошлое великим,

Где праздничный кружится карнавал.

Жаль только, что он создан для зевак,

Ты хочешь превратиться в каплю света,

Что ж, уличный, безвестный Тинторетто

Мгновенно наведет невечный лак.

Час музыкантам спать, статистам спать,

Художники свои уносят кисти,

Тогда-то естество глубоких истин

В том зале возрождается опять.

Достойное искусство мастеров,

Творцов, что возводили эти стены,

К лазури прибавляя блеск сиены

Для ярких мозаичных куполов.

Уже перед рассветом тает мрак.

Гиганты вновь взбираются на башню.

Соединив грядущее с вчерашним,

Часы бьют: «Так! Да будет только так!»

Над городом куранты нараспев

Пробили, пробудилась площадь Марка,

И вновь под голубой небесной аркой

Два золотых крыла расправил лев.

Нет дожей, не осталось их врагов,

Убийца и святой почили в бозе,

Лишь не боится времени коррозий

Великое искусство мастеров!

На молу и ветрено, и ярко,

Пеной стынет моря влажный пыл.

В давний день здесь лев святого Марка

Омочил концы державных крыл.

С той поры плывут волнами годы,

Трепет волн всё так же чист и синь,

Так же о дарах святой свободы

Возвещает стройная латынь.

Этот звон – и этот камень серый…

Если ж взгляд на Локрум подниму —

Вижу в дымке царственной галеры

Плавно уходящую корму.

Ах, гондольеры на Пьяцетте!

Они как птицы на рассвете,

как голуби или скворцы.

Они на все лады щебечут, —

орел иль решка, чет иль нечет?

А утро размывает дали,

и отражаются в канале

венецианские дворцы.

Ах, гондольеры на Пьяцетте!

Они как птицы на рассвете,

как ласточки или дрозды,

на солнцепеке у воды,

трещат себе на все лады.

О чем?

Не стоит ждать ответа.

Проходит мимо вапаретто .

И это вам не оперетта,

а просто догорает лето,

как трубка или сигарета,

и затянуть его нельзя.

А вапаретто – род трамвая,

проходит, волны поднимая,

осадкой цоколям грозя.

Все выше солнце. Будет жарко.

Все многолюдней у Сан-Марко.

И музыка и жизнь – ключом.

И гондольеры на Пьяцетте

шумят и возятся, как дети,

галдят, как птицы на рассвете.

О чем?

А птицы-то о чем?

И то сказать, мне что за дело?!

Ну, побыла. Ну, поглядела.

Достаточно. Пора домой.

А гондольеры на Пьяцетте,

они как птицы на рассвете.

Но лето гаснет.

А зимой?

Ах, незнакомое наречье!

Ах, любопытство человечье!

О чем так голуби воркуют?

С чего так ласточки ликуют?

Ликуют или негодуют?

Ну что за важность, боже мой!

Одиноко выйти в час рассвета,

растворяясь в ощущеньях новых,

и пойти туда, где Тинторетто

с кистью шел путем Страстей Христовых.

Благовест.

Кусок цветного штофа.

Яркий луч.

Дырявый стул треногий.

Бог рожден.

А вот его Голгофа.

Близко как!

Крутой виток дороги.

На переднем плане крупным планом

крест несет неведомый бродяга,

а Христос повыше, за туманом…

Странный ракурс. Странная отвага.

В верхнем зале Скуола ди Сан Рокко

малолюдно, глухо, нет ответа.

Жадно, упоенно и жестоко

пишет путь Христовый Тинторетто.

Ненависть, предательство, измену

пишет, задыхаясь от презренья.

Доводилось. Видел. Знает цену.

И горят вокруг его прозренья.

Терпкое питье – земная слава.

Правда оглушительнее чуда.

Был ли, нет Христос,

но был Варрава.

Был ли, нет Христос,

но был Иуда.

Вековая торная дорога.

Ты стоял у каждого порога.

Ты испил из каждого истока.

Ты судил бесстрастно и жестоко.

…Крупным планом за столом Иуда,

а Христос в тумане и далеко.

Так всегда.

Тебе видней отсюда,

Тинторетто,

Скуола ди Сан Рокко.

Венеция! Наемный браво!

Романтика и плащ, и шпага,

Лагун зеленая отрава —

Век восемнадцатый – отвага!

Венеция, невеста, вашим

Быть постоянным кавалером.

Адриатическая чаша

И теплый ветр над Лидо серым.

И бегство, – бегство Казановы,

Свинцовых крыш покатый холод.

Венеция! Последним словом,

Как ночь к плащу, – я к вам приколот.

Пред Вами полтораста лет,

Послушные, сгибают спины.

Лагун и дней тогдашних свет

Знаком в глазах Марины

Цветаевой.

Неугомонный плащ и пистолетов пара

И снежной пылью пудренный парик.

Душа – несвоевременный подарок

И времени понятный всем язык.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,

Сквозь пепел встреч

Единственную в свете

Не сметь

И не суметь сберечь.

Так, так, – вон там, из глубины зеркальной

Мелькнувшее, в последний раз, – прощай.

Полсотни лет! Полет первоначальный

Его неугомонного плаща.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,

Сквозь пепел встреч

Единственную в свете

Не сметь

И не суметь сберечь.

Полсотни лет! Там, в воздухе, недвижен,

Там, на стекле, чуть уловимый след.

Воспоминание! Что день, то ближе

Неумолимых дней великолепный бред.

Сквозь смерть, сквозь ночи,

Сквозь пепел лет

Все тот же почерк —

Oh, tu oublieras Henriette.

Невольник памяти! Он тот, кто верен

Сквозь жизнь и смерть – бессмертнейшей Henriette.

Что эта жизнь? Легчайшая потеря

Старинного плаща, и мира нет.

—

Это имя знакомо всякому,

Кто в мире, как он, – иностранец.

Джакомо

Казанова —

Венецианец.

Не знаю – во сне ли то было:

Над нами светила луна,

Гондола бесшумно скользила

По спящим каналам темна.

И где-то играли и пели,

И звуки росли в тишине.

Дворцы на нас строго глядели.

Не знаю – то было ль во сне.

Венеция вдали, как странный сон,

Виднеется в предутреннем тумане.

А в сердце боль, как в незажившей ране

И просится на губы стон.

Моя душа уж прежде здесь была

И здесь мучительно страдала.

Когда скольжу по зеркалу канала

И слышу мерный всплеск весла, —

Я что-то узнаю, но что не знаю

И все, что вспомнить не могу переживаю,

И тяжкая рука ложится мне на грудь,

И ночью не могу заснуть…

Вот день блеснул за гладью водяной

И вспыхнул ангел золотой на колокольне…

Не то, не то, здесь все не то – и больно

Пред этой чуждой красотой.

Вечереет… И в Фонтанке

Отраженные огни,

Как лукавые приманки,

Соблазняют нас они.

Под мостом тягучей лентой

Тихо плещется река,

Огоньки, как позументы,

И манят издалека.

Не Венеция, я знаю,

Эта серая вода,

Но тоской по ней сгораю,

Полюбила навсегда.

И усталыми глазами

Провожаю здесь в тиши

Нагруженные дровами

Тупоносые баржи…

Золотая голубятня у воды,

Ласковой и млеюще зеленой;

Заметает ветерок соленый

Черных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных лиц в толпе.

В каждой лавке яркие игрушки:

С книгой лев на вышитой подушке,

С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,

Стынет небо тускло-голубое,

Но не тесно в этой тесноте

И не душно в сырости и зное.

Совсем вдали висел какой-то мост,

И в темноте декабрьской влажной, грязной

Предстала ты как будто во весь рост…

Чудовищной, преступной, безобразной.

Во мраке та, а завтра расцветет

Венецией – сокровищницей мира —

Я крикнула: Бери все, твой черед,

Мне больше не нужны ни лавр, ни лира.

Чем в сердце горечь неизбывней,

Тем глуше ночь, тревожней день,

Тем все чудесней, все призывней

Твоя задумчивая тень.

Еще храня в душе истому,

Но, не ревнуя, не любя,

Я тихо погружаюсь в дрему

И вижу, дальнюю, тебя.

Твои рассказы, как преданья,

Владеют сонною душой,

И ты во мгле воспоминанья

Опять проходишь предо мной.

Проходишь светлою и юной,

В глазах – любовь, мечта, печаль,

И ветер веющий – с лагуны

Колеблет кружевную шаль.

И, замедляя шаг спокойный,

В невольной, сладостной тоске

Певучих струн и песни стройной

Ты слышишь звуки вдалеке.

И там, на площади соборной,

Где лев крылатый на столбе,

Все с той же думою упорной

Ты смутно грезишь о судьбе.

И все печальней, все нежнее

Твой взгляд мерцает синей мглой,

И вьются голуби дружнее,

Взлетая плавно над тобой.

И может, в плеске крыл веселом,

Сквозь лепет ласковой волны,

Спускаясь к медленным гондолам,

Ты обо мне лелеешь сны.

И, преклоняя взор смущенный,

Всегда ты видишь – вновь и вновь —

И город, снегом занесенный,

И наши встречи, и любовь…

Я верю смутному виденью, —

Как сны, исчезнули года,

Но этой венецейской тенью

В душе моей ты навсегда!

Истерично забилось паровозово сердце.

Приближалась Венеция. Воскресал Веронэз.

К легендарному городу в легендарных инерциях

Лихорадочно ринулся вдохновенный экспресс.

Перепутались в памяти Тинторетты с Лоренцами,

Закружились под музыку кружевные дворцы.

Все обычные кажутся вдохновенными Денцами,

А душа так и мечется в голубые концы.

Гондольеры с гондолами… мандольеры с мандолами…

Базилики с пьяцеттами… Монументы… мосты…

Все звенит канцонеттами, все поет баркаролами,

Все полно изумляющей голубой красоты.

Хорошо после бешеных утомительных Лондонов

Приласкаться к Венеции, заглядеться в простор!

Сколько слышится музыки, когда плещется «гондола»!

Сколько прелести в шелесте шаловливых синьор!

Почему-то все веселы, почему-то все молоды,

Почему-то все ласковы, ничего не тая,

Все синьоры изморфлены, все сердца их исколоты,

Все мошенники – милые, все мальчишки – друзья!

Побывал в академии утонченной поэции,

Зафиксировал кодаком разновидность красот;

Под Риальто красавицу целовал для коллекции

И прощался с Венецией с кампанильских высот.

Истерично забилось паровозово сердце…

Изменил я Венеции. Оскорблен Веронэз.

И с мечтами о будущем в голубую Флоренцию

Уносил меня пламенно вдохновенный экспресс…

Я не хочу тебя, сверкающую ярко

Цветными бусами и вазами Мурано,

Ту, что на площади Святого Марка

Bсе продает настойчиво и рьяно.

Что, старину на вынос разбазарив,

Устало хрипнет от рекламных криков,

Где в знойном туристическом yгаре

Воистину «смешение языков».

Трещат моторы быстрых «вапоретто»

И мрачно дремлют старые гондолы…

Нет, не такой была ты для поэтов

В былых веках, и гордых и веселых.

И я бегу, спасаясь от туристов,

Стадами совершающих прогулки,

Чтоб отыскать твой лик, спокойно-чистый,

В каком-нибудь далеком переулке.

И вот ты здесь. Глицинией увита

Стена. И окна, словно привиденья.

В канал, налитый мутным хризолитом,

Спускаются тяжелые ступени.

Они былые тайны сохранили,

По ним ступали долгими веками…

И всех твоих церквей и кампанилий

Дороже мне вот этот старый камень.

создали когда-то город

подобный сказке?

нет, опустилась на белых крылах

Лебедь

на поверхность зеркальных вод – Венеция

Венеция

на закате солнца

вдыхающая как амфибия

тревоги

Северной Адриатики…

и галеры у галерей

и нерукотворных – в порту – кораблей

желто-голубые ромбы

и дожди, о Каналетто, времен дожей

изумрудами рассыпанные над

каналами…

и кажется, что не только Лагуна

но и вся ширь

успокоенного уже сегодня

Средиземноморского мира

плещется о площадь Святого

Марка

Св. Марк – гондольеры тут грезили

провозившие по Лагуне гортензии

здесь загорелые видны хребты матросов,

торсы микеланджеловских мук – торосов

но этому городу нечем вздохнуть жабрами

выпученными судорожно глотать жабами

хоть желтым вздохнуть бы асфальтом с хлором

хоть с Томасом Манном рыдать по холере хором

бесспорно хочется быть даже спорам

строительным сором по порам

гниющим в лагуне опорам

безбожно и в воздухе даже Меркуриевом

накурили уже хмурым куревом

так и в нашем ряду мы колышемся

от якобинцев до мелких кубистов

и до совсем уж тут лишних

помнящих все об убийствах

Затихающий голос кварталов,

Полузнойный вечерний туман,

Зеркала неподвижных каналов,

Легкий ветер серебряных стран,

И Твое легендарное имя

И звучащие глухо шаги.

Так недавно мы были чужими

И встречались, как будто враги.

Ни за что не нарушу истому

Отзвучавшего знойного дня…

Если смеешь, отдайся другому,

Все равно не покинешь меня.

Я нежности не ведал без шипов,

И терниями лёт мечты овеян.

Еще я помню: перегар кофеен,

Мадонны уличной пропевший зов.

О, ветер феерических голгоф, —

Где под аркадой древнего палаццо

Подруга лет не устает смеяться

Над огненными россыпями строф.

Как Ариосто, я страданье пел.

(Канцона лени – лишь слепых удел.)

Мне в пламени благоухала роза.

И вот поник от осмоленных стрел…

А все-таки еще бы я хотел

Адриатической звезды наркоза.

Закат веницейской судьбы вспоминать не забуду.

По-прежнему строен прибой католических месс,

Размеренный голос кварталов, – и верится чуду,

Свидетелем коего был и певцом Веронез.

Свисают ночных площадей колонадные своды, —

Я чувствую долгую жизнь величавых святынь,

Где Гоци на старости зрит неподвижные воды,

Где падает медью на камень святая латынь.

Я запомнил тонкий рот колдуньи,

Выраженье льстивое лица.

В первый день морского новолунья

Легкий челн с чугунного кольца

Я спустил на глубину канала,

И адриатическая ночь

Образ твой тогда нарисовала,

Но не мог я ревности помочь.

Голая и пышная, и злая

И любимая до немоты —

Ничего уж больше не желаю

В звездных коридорах темноты.

Кто же ты, – Мадонна, Догаресса,

Дароносица глухих веков

Или дочь Гоморры!? Твой повеса

Рядом – на подушках облаков!

Сплетались времена, сплетались страны.

Мы из Венеции на север шли,

Мы видели дождливые туманы.

Оторвались, – и к Лидо подошли.

Но берег пуст, и даль оделась в сети

И долгого и тонкого дождя.

Мы подождем. Мы будем только дети,

В живой игре на север уходя.

Так началось времен изображенье.

Игра веков! О, как ты дорога!

Бесчисленные развернулись звенья,

Летели брызги, искры, жемчуга.

Но кто прошел? кто заглянул в туманы?

Игру, мечту – кто видел издали?..

Сплетались времена, сплетались страны,

Мы, не свершив, на север отошли.

Мы шли на Лидо в час рассвета

Под сетью тонкого дождя.

Ты отошла, не дав ответа,

А я уснул, к волнам сойдя.

Я чутко спал, раскинув руки,

И слышал мерный плеск волны.

Манили страстной дрожью звуки,

В колдунью-птицу влюблены.

И чайка – птица, чайка – дева

Всё опускалась и плыла

В волнах влюбленного напева,

Которым ты во мне жила.

1.

С ней уходил я в море,

С ней покидал я берег,

С нею я был далёко,

С нею забыл я близких…

О, красный парус

В зеленой дали!

Черный стеклярус

На темной шали!

Идет от сумрачной обедни,

Нет в сердце крови…

Христос, уставший крест нести…

Адриатической любови —

Моей последней —

Прости, прости!

2.

Холодный ветер от лагуны.

Гондол безмолвные гроба.

Я в эту ночь – больной и юный —

Простерт у львиного столба.

На башне, с песнию чугунной,

Гиганты бьют полночный час.

Марк утопил в лагуне лунной

Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галлереи,

Чуть озаренная луной,

Таясь, проходит Саломея

С моей кровавой головой.

Всё спит – дворцы, каналы, люди,

Лишь призрака скользящий шаг,

Лишь голова на черном блюде

Глядит с тоской в окрестный мрак.

3.

Слабеет жизни гул упорный,

Уходит вспять прилив забот.

И некий ветр сквозь бархат черный

О жизни будущей поет.

Очнусь ли я в другой отчизне,

Не в этой сумрачной стране?

И памятью об этой жизни

Вздохну ль когда-нибудь во сне?

Кто даст мне жизнь? Потомок дожа,

Купец, рыбак, иль иерей

В грядущем мраке делит ложе

С грядущей матерью моей?

Быть может, венецейской девы

Канцоной нежной слух пленя,

Отец грядущий сквозь напевы

Уже предчувствует меня?

И неужель в грядущем веке

Младенцу мне – велит судьба

Впервые дрогнувшие веки

Открыть у львиного столба?

Мать, что поют глухие струны?

Уж ты мечтаешь, может быть,

Меня от ветра, от лагуны

Священной шалью оградить?

Нет! Всё, что есть, что было, – живо!

Мечты, виденья, думы – прочь!

Волна возвратного прилива

Бросает в бархатную ночь!

Латинским парусом погас

Закат на взморье и затеплил

Венеции иконостас,

Венеции остывший пепел.

И стали воды глубоки,

Неизреченны и бездонны:

С небес, по выгибу реки,

Плывут гондолы и мадонны.

Та с яслями, та со стены,

Где зреют розовые гроздья,

Та в синем, праздника весны

Беллини благостная гостья.

Их много, много протекло,

Покуда не замкнулись своды…

И тяжело стучит весло

О поглотившие их воды.

Тут мастера из дальней Византии.

Сожженный солнцем остров мирно спит,

И потемнели ризы золотые

Над алтарем мерцающих абсид.

Но строги неулыбчивые лики

Святых, и свеж, как новозданный храм,

И корабли воздушной базелики

К восточным нас уносят берегам.

Морей жемчужина, давно ли

Мой взор восторженный ловил

Знакомый ряд у старой воли

На страже гордых компанилл,

Я снова твой – мечты крылаты, —

И мне – каналов мерный плеск.

И весел шум, и зданий блеск,

Как в небе радуга, богатый,

И возникающий вдвойне

Излом уже забытых линий,

Джудекка в зоревом огне,

И узких улиц сумрак синий.

Все будит старую любовь —

Лагуны ширь и моря ласка,

И красный парус, точно кровь

На зыби светлого дамаска.

И спит Венеция, и будто бы не спит

В сияньи лунной ночи:

Безмолвье там царит в той сказочной стране…

…Преодолеть мечты охоты нет, нет мочи;

Как будто грезишь все в забвеньи, в полусне…

Вот, словно птица, вдруг скользнет вдали гондола…

А там еще одна; их много: целый ряд,

Так нежно прозвучит оттуда баркарола…

Сверкнули фонари, как светляки горят…

Недвижим будто сфинкс, загадочный, как море,

На гондоле стоит красавец гондольер;

Поет он про любовь, про счастье, негу, горе,

Про красоту поет, склонившись на барьер…

И слушают ту песнь блистающие воды,

И звезды в небесах, и бледная луна…

Отдавшись чарам тем, внимает вся природа…

В ответ вздыхает ей синьора у окна…

Как нимф играющих любви настигнул сны

Безжалостный сатир – могильный час разлуки.

Ты подошла к окну, вдыхая свет луны,

И в диком ужасе вдруг заломила руки.

Внизу, у выхода, скрывая под плащами

Сердца из дерева и злую сталь клинка,

Чернели облики, недвижные пока,

Подосланных убийц. Безумной мысли пламя

Взметнулося в мозгу: «Предупредить, помочь!»

Но тщетно о стекло нагие бились груди…

И жаркие уста, безбожные всю ночь,

Про Бога вспомнивши, взмолилися о чуде.

Но нет случайности, когда вся жизнь случайна!

Беспечный, как дитя, он ступит на крыльцо.

Дыханье гибели пахнет ему в лицо,

И над поверженным сольются мрак и тайна.

По водам Риальто гондола скользила,

Вперед ее гнал гондольер молодой.

«Потише, Джузеппе, ведь дама просила,

Чтоб ты не будил ее быстрой волной».

Прекрасная дама ужасно устала,

В гондолу вошла вся объятая сном:

В роскошном палаццо всю ночь танцевала

С прелестным и милым французским послом.

Ей чудится шепот таинственно нежный

И говор чуть в нос молодого посла,

И кончик манишки его белоснежной,

И хвостики фрака, как ушки осла.

Какие смешные и узкие плечи

У этих комичных французских послов,

Зато как пленительно страстны их речи

Под чувственный запах японских духов.

Так юная дама мечтала в дремоте,

А юный Джузеппе стоял на корме

И песню мурлыкал в тоске и заботе

О сером и будничном завтрашнем дне.

Я видела в окно: на маленькой гондоле

Он уплывал от стен монастыря,

И за кормой пурпурная заря

Дрожала в синеве цветком желтофиоли.

Как плавно, как легко, как смело – Анатолий

Скользил веслом по брызгам янтаря,

Но всплески волн чуть долетали с воли,

И покрывали их напевом псалтыря.

Я отошла смущенно и тревожно…

С толпой подруг спустилась в церковь я,

Но жить казалось мне смешно и невозможно.

О Господи! да будет власть твоя.

Надломлены мечты, но я роптать не вправе…

О сердце, замолчи… Ехресtans expectavi…

По улицам Венеции, в вечерний

Неверный час, блуждал я меж толпы,

И сердце трепетало суеверней.

Каналы, как громадные тропы,

Манили в вечность; в переменах тени

Казались дивны строгие столпы,

И ряд оживших призрачных строений

Являл очам, чего уж больше нет,

Что было для минувших поколений.

И, словно унесенный в лунный свет,

Я упивался невозможным чудом,

Но тяжек был мне дружеский привет…

В тот вечер улицы кишели людом,

Во мгле свободно веселился грех,

И был весь город дьявольским сосудом.

Бесстыдно раздавался женский смех,

И зверские мелькали мимо лица…

И помыслы разгадывал я всех.

Но вдруг среди позорной вереницы

Угрюмый облик предо мной возник.

– Так иногда с утеса глянут птицы —

То был суровый, опаленный лик.

Не мертвый лик, но просветленно-страстный.

Без возраста, не мальчик, не старик.

И жалким нашим нуждам не причастный,

Случайный отблеск будущих веков,

Он сквозь толпу и шум прошел, как властный.

Мгновенно замер говор голосов,

Как будто в вечность приоткрылись двери,

И я спросил, дрожа, кто он таков.

Но тотчас понял: Данте Алигьери.

Кем открыт в куске металла

Ты, святого Марка лев?

Чье желанье оковало

На века – державный гнев?

«Мир тебе, о Марк, глашатай

Вечной истины моей».

И на книгу лев крылатый

Наступил, как страж морей.

Полузверь и полуптица!

Охраняема тобой,

Пять веков морей царица

Насмехалась над судьбой.

В топи илистой лагуны

Встали белые дворцы,

Пели кисти, пели струны,

Мир судили мудрецы.

Сколько гордых, сколько славных,

Провожая в море день,

Созерцали крыл державных

Возрастающую тень.

И в святые дни Беллини

Ты над жизнью мировой

Так же горд стоял, как ныне

Над развенчанной страной.

Я – неведомый прохожий

В суете других бродяг;

Пред дворцом, где жили дожи,

Генуэзский вьется флаг;

Не услышишь ты с канала

Тасса медленный напев;

Но, открыт в куске металла,

Ты хранишь державный гнев.

Над толпами, над веками,

Равен миру и судьбе,

Лев с раскрытыми крылами

На торжественном столбе.

Почему под солнцем юга в ярких красках и цветах,

В формах выпукло-прекрасных представал пред взором прах?

Здесь – пришлец я, но когда-то здесь душа моя жила.

Это понял я, припомнив гóндол черные тела.

Это понял, повторяя Юга полные слова,

Это понял, лишь увидел моего святого Льва!

От условий повседневных жизнь свою освободив,

Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив.

Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,

И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века.

И доныне неизменно все хранит здесь явный след

Прежней дерзости и мощи, над которой смерти нет.

Опять встречаю с дрожью прежней,

Венеция, твой пышный прах!

Он величавей, безмятежней

Всего, что создано в веках!

Что наших робких дерзновений

Полет, лишенный крыльев! Здесь

Посмел желать народный гений

И замысл свой исчерпать весь.

Где грезят древние палаты,

Являя мраморные сны,

Не горько вспомнить мне не сжатый

Посев моей былой весны,

И над руиной Кампаниле,

Венчавшей прежде облик твой,

О всем прекрасном, что в могиле,

Мечтать с поникшей головой.

Пусть гибнет все, в чем время вольно,

И в краткой жизни, и в веках!

Я вновь целую богомольно

Венеции бессмертный прax!

Качались гондолы, как черные звери,

Вокруг разноцветно мелькавших огней.

Казалось, раскрылись вдруг тайные двери

В волшебное царство прозрачных теней.

Вставали виденья из темной лагуны,

Дворцов отражался таинственный ряд,

Звенели вдали серебристые струны,

И вздохи дрожали ночных серенад.

Мы плыли в гондоле, как бледные тени,

К неведомо дальним, манящим огням,

И, полная сонно-задумчивой лени,

Гондола скользила по мрачным волнам.

Не знаю, на землю ли грезы спустились,

Иль мы приближалися к царству мечты,

Но призраки с жизнью в душе нашей слились,

Мы были за гранью волшебной черты.

Восемь лет в Венеции я не был…

Всякий раз, когда вокзал минуешь

И на пристань выйдешь, удивляет

Тишина Венеции, пьянеешь

От морского воздуха каналов.

Эти лодки, барки, маслянистый

Блеск воды, огнями озаренной,

А за нею низкий ряд фасадов

Как бы из слоновой грязной кости,

А над ними синий южный вечер,

Мокрый и ненастный, но налитый

Синевою мягкою, лиловой, —

Радостно все это было видеть!

Восемь лет… Я спал в давно знакомой

Низкой, старой комнате, под белым

Потолком, расписанным цветами.

Утром слышу, – колокол: и звонко

И певуче, но не к нам взывает

Этот чистый одинокий голос,

Голос давней жизни, от которой

Только красота одна осталась!

Утром косо розовое солнце

Заглянуло в узкий переулок,

Озаряя отблеском от дома,

От стены напротив – и опять я

Радостную близость моря, воли

Ощутил, увидевши над крышей,

Над бельем, что по ветру трепалось,

Облаков сиреневые клочья

В жидком, влажно-бирюзовом небе.

А потом на крышу прибежала

И белье снимала, напевая,

Девушка с раскрытой головою,

Стройная и тонкая… Я вспомнил

Капри, Грациэллу Ламартина…

Восемь лет назад я был моложе,

Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!

В полдень, возле Марка, что казался

Патриархом Сирии и Смирны,

Солнце, улыбаясь в светлой дымке,

Перламутром розовым слепило.

Солнце пригревало стены Дожей,

Площадь и воркующих, кипящих

Сизых голубей, клевавших зерна

Под ногами щедрых форестьеров.

Все блестело – шляпы, обувь, трости,

Щурились глаза, сверкали зубы,

Женщины, весну напоминая

Светлыми нарядами, раскрыли

Шелковые зонтики, чтоб шелком

Озаряло лица… В галерее

Я сидел, спросил газету, кофе

И о чем-то думал… Тот, кто молод,

Знает, что он любит. Мы не знаем —

Целый мир мы любим… И далеко,

За каналы, за лежавший плоско

И сиявший в тусклом блеске город,

За лагуны Адрии зеленой,

В голубой простор глядел крылатый

Лев с колонны. В ясную погоду

Он на юге видит Апеннины,

А на сизом севере – тройные

Волны Альп, мерцающих над синью

Платиной горбов своих ледяных…

Вечером – туман, молочно-серый,

Дымный, непроглядный. И пушисто

Зеленеют в нем огни, столбами

Фонари отбрасывают тени.

Траурно Большой канал чернеет

В россыпи огней, туманно-красных,

Марк тяжел и древен. В переулках —

Слякоть, грязь. Идут посередине, —

В опере как будто. Сладко пахнут

Крепкие сигары. И уютно

В светлых галереях – ярко блещут

Их кафе, витрины. Англичане

Покупают кружево и книжки

С толстыми шершавыми листами,

В переплетах с золоченой вязью,

С грубыми застежками… За мною

Девочка пристряла – все касалась

До плеча рукою, улыбаясь

Жалостно и робко: «Mi d’un soldo!»

Долго я сидел потом в таверне,

Долго вспоминал ее прелестный

Жаркий взгляд, лучистые ресницы

И лохмотья… Может быть, арабка?

Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,

Но тепло и мягко. На пьяцетте

Камни мокры. Нежно пахнет морем,

Холодно и сыро вонью скользких

Темных переулков, от канала —

Свежестью арбуза. В светлом небе

Над пьяцеттой, против папских статуй

На фасаде церкви – бледный месяц:

То сияет, то за дымом тает,

За осенней мглой, бегущей с моря.

«Не заснул, Энрико?» – Он беззвучно,

Медленно на лунный свет выводит

Длинный черный катафалк гондолы,

Чуть склоняет стан – и вырастает,

Стоя на корме ее… Мы долго

Плыли в узких коридорах улиц,

Между стен высоких и тяжелых…

В этих коридорах – баржи с лесом,

Барки с солью: стали и ночуют.

Под стенами – сваи и ступени,

В плесени и слизи. Сверху – небо,

Лента неба в мелких бледных звездах…

В полночь спит Венеция, – быть может,

Лишь в притонах для воров и пьяниц,

За вокзалом, светят щели в ставнях,

И за ними глухо слышны крики,

Буйный хохот, споры и удары

По столам и столикам, залитым

Марсалой и вермутом… Есть прелесть

В этой поздней, в этой чадной жизни

Пьяниц, проституток и матросов!

«Но amato, amo, Desdemona», —

Говорит Энрико, напевая,

И, быть может, слышит эту песню

Кто-нибудь вот в этом темном доме —

Та душа, что любит… За оградой

Вижу садик; в чистом небосклоне —

Голые, прозрачные деревья,

И стеклом блестят они, и пахнет

Сад вином и медом… Этот винный

Запах листьев тоньше, чем весенний!

Молодость груба, жадна, ревнива,

Молодость не знает счастья – видеть

Слезы на ресницах Дездемоны,

Любящей другого…

Вот и светлый

Выход в небо, в лунный блеск и воды!

Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,

Перелив зеркальных вод и тонкий

Голубой туман, в котором сказкой

Кажутся вдали дома и церкви!

Здравствуйте, полночные просторы

Золотого млеющего взморья

И огни чуть видного экспресса,

Золотой бегущие цепочкой

По лагунам к югу!

Колоколов средневековый

Певучий зов, печаль времен,

И счастье жизни вечно новой,

И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье

И утешенье: все пройдет!

И золотые отраженья

Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,

И солнце, смешанное с ним,

И встречный взор, и опахало,

И ожерелье из коралла

Под катафалком водяным.

Венеция! Когда среди твоей волны

Громады гордые стен мраморных потонут,

Над их руинами в тот день твои сыны,

Быть может, в ужасе отчаянья застонут!

Но ныне плачет здесь пришлец родной страны,

А слезы их не льются на обломки

Веселья твоего минувшего! Потомки

Могучих прадедов, они подобны им,

Как тина грязная у берегов залива

Подобна тине, по хребтам морским

Вослед пловцу стремящейся бурливо!

Смотрите: вот они средь улиц водяных

Как раки ползают… О Боже неужели

Прошли столетия за тем, чтобы созрели

Столь жалкие плоды, – чтоб длинный ряд веков

Богатства, славы – обратили тленьем?

Здесь каждый памятник – печаль; среди дворцов,

Средь храмов, веет все тоской и разрушеньем!

И символ вольности и гордой власти – лев,

Теперь стоит как будто присмирев.

Презренным громом звуков барабана

Могил нарушена святая тишина

И будто эхо голоса тирана

Им вторит обмелевшая волна!..

Таким ли звукам вторила она

В те дни, когда, дробясь под светом лунным

Вслед за гондолою катилась, серебрясь,

Журча под лад напевам тихоструйным

С толпой веселой дружно веселясь!

С толпой, которой преступленье было

Лишь только в том, что у нее в груди

Живое сердце слишком скоро било

И слишком счастие стояло впереди!

Затихли похоронные гимны…

Но еще лежит роковое проклятье

На моем бледном челе…

Я изгнана из моей родины…

Меня бы презирали, преследовали,

Я бы погибла здесь на чужбине,

Но любовь властелина Флоренции

Охраняет и защищает меня…

О если бы я могла примириться

С моим отцом, с моей матерью,

О если бы я могла вернуться на родину!

Венеция, милая Венеция!

Ты встаешь передо мною из синих волн

В чудном обаянии твоей красоты!

Увижу ли тебя вновь, дворец Дожей!

Увижу ли тебя вновь, Riva de Sciavoni?

Увижу ли вас, колонны Пьяцетты,

И тебя, бронзовый лев св. Марка,

Уносящийся в голубую высь небес?

Увижу ли я вновь золототканые знамена,

Развевающиеся с высоких-высоких мачт,

И на них три герба трех королевств;

Гербы Кипра, Мореи и Кандии?

Услышу ли я в тишине лунной ночи

Плеск весла, говор серебряных вод,

Разрезанных плавною гондолою,

Несущейся точно черногрудый лебедь

Под сладкий напев сладкой песни

Моей Венеции, моей милой родины!

Так на закате дней суровых,

Посеребренный сединой,

Я жажду впечатлений новых

И ласки и любви святой.

Как ни скорблю, как ни страдаю,

Всегда печален и угрюм,

Я вновь о счастии мечтаю

В минуты невеселых дум…

И верю: рок мой беспощадный

Мне даст душою отдохнуть:

Проглянет солнца луч отрадный

И озарит тернистый путь.

Я в Риальто спешу на гондоле,

Предо мной «Маргарита» сидит,

Но мой взор утомлен поневоле,

И печально он в воды глядит…

Мне мерещится наша отчизна

И далекий родной идеал,

По приятелям шумная тризна

И токайским налитый бокал.

Я в России тоски не страшуся

И не знаю докучливых бед —

Предо мной дорогая Ануся

Тихо шепчет: мой милый Альфред.

Лет шестнадцать живя одиноко,

Ласки женщины ты не встречал…

– Но поверь, тебя любит глубоко

Твой духовный земной идеал.

И я там был над тем холмом,

Остатков жалких и разбитых!

Народ, в отчаянии немом,

Теснился на церковных плитах.

Свидетель славы мировой,

Стояла гордо Кампанилла;

Века прошли над головой —

И в миг один – ее склонила!

Звонили в лад колокола,

Когда венчались дожи с морем;

К ее подножию текла

Толпа, – с веселием иль горем…

В ней несся в высь хвалебный хор

Процессий, песней многогласной;

И узник слал прощальный взор

Твердыне стройной и прекрасной.

Ей в дар свой гений посвящал

Благословенный сын отчизны.

И ангел светлый шпиц венчал —

Как верный страж достойной жизни.

Все те же блещущие дни,

Такой же негой ночи полны,

Гондол и звезд все те ж огни,

И тихо плещут в сваи волны.

Лазурны так же небеса…

Но рок свершил глухое дело:

Величья прошлого краса —

Ты в прахе розовое тело!

Беспощадно солнце светит

И палит и ослепляет

Воздух жаркий напояет

Золотым своим туманом

Эй вы бронзовые кони!

Слуги верные San Marco

Вам конечно тоже жарко

Там высоко на фронтоне

Кондотьеру Коллеони

Верно тоже очень тяжко

Восседать в тяжелой брони:

Вот вспотел-то чай бедняжка!

На каналах так пустынно

Дремлют в лодках гондольеры

Только храбрый кондотьеро

На коне сидит так чинно

И покрова путник ищет

У San Rocco, Тицианом

Замалеван где Джорджоне

Иль у San Pantaleone,

По палаццо старым рыщет.

Влажная луна появилась над Венецией.

Бледно-лимонная луна закачалась в ее водах.

Напрасно она употребляла всевозможные специи —

Ей не вернуть утраченные и милые года,

Ведь она встает над огромным трупом,

Ведь она светит червяком в мертвеце.

Ведь она видит, как ходят с лупой

Бледные люди с печалью на лице.

Ведь она знает, что все погибло,

Что нет пурпура и драгоценных камней…

И только в море, как в месте гиблом,

Хранятся золотые кольца дожей.

О Венеция! Моя грустная подруга,

Плачет горько увядшая луна,

Нет теперь у нас ни любовника, ни друга,

Скоро окутает саваном тишина.

И только в шкафу у какого-нибудь синьора

Будут храниться твои ткани и жемчуга,

И, скрытая от чуждых, холодных взоров,

Воплотясь в них, ты переживешь века.

Голубой Канале-Гранде

не сказать чтобы широк.

Но вы

вдоль канала

гляньте —

не сыскать под стать дорог.

Это вам не в оперетте,

а взаправду —

не зевай! —

мчит проворный вапоретто,

то бишь лодочка-трамвай.

Тянет малый транспорт водный,

а на нем,

на нем,

на нем,

как вчера,

так и сегодня,

утром,

вечером

и днем —

пассажиры,

пассажиры,

не пытайся – не сочтешь,

горожане-старожилы,

старики

и молодежь.

Винт клокочет под водою,

а за ним,

за ним,

за ним

лебединой чередою,

гладким строем расписным,

снявшись

с тихого прикола,

словно

встав

с морского дна,

за гондолою

гондола,

за принцессою

княжна.

Та —

стройней виолончели,

эта —

с модою в ладу,

с нарисованным на теле

попугаем какаду.

А у этой,

а у этой

стан

струит

голубизну,

как у грации,

одетой

в набежавшую волну.

Правда,

если дымку снимем,

то почуем —

боже мой! —

та —

пропахла керосином,

эта —

рыбьей чешуей.

А на этой,

а на этой,

форс держащей с давних пор,

под соломой,

под газетой —

полный рыночный набор:

крабы,

устрицы,

лангусты,

перец – красные бока,

кочаны цветной капусты,

баклажаны,

лук,

мука…

Ну еще бы: непрестанно

ждут провизию с утра

всех отелей рестораны,

всех альберго повара.

Вот тебе и роскошь тяги!

Нет

гондол – морских богинь,

есть

гондолы-работяги,

грузовые, как ни кинь…

Но зачем же зря лукавить —

я плыву на легковой.

Гондольер

умеет

править,

видно, парень с головой.

Как большим смычком

крылатым,

он орудует веслом.

Мол,

почтенье демократам,

старый мир пора на слом!

Шляпа

сдвинута бедово,

в воду скатится вот-вот.

То по-русски вставит слово,

то по-аглицки ввернет.

А палаццо,

а палаццо,

стройных портиков ряды

так вплотную и толпятся

возле вспененной воды.

Знаменитых зодчих слава,

что ни дом —

фасад со львом.

Вот, к примеру, этот справа,

вдоль которого плывем.

Пришвартованный к поверью,

он распахнут в два крыла,

с кружевной парадной дверью

из латуни и стекла.

Дверь бананово-лимонна,

из нее,

того гляди,

выйдет краля Дездемона

с белой розой на груди…

Кто ж плывет со мной в гондоле,

взор соседством веселя?

Человек пять-шесть, не боле,

не считая кобеля.

Два монаха-тугодума,

как бы скованных во сне,

да два явных толстосума

с пестрым догом на ремне.

Два лощеных иностранца,

по всему видать, туза,

оба два американца,

спеси полные глаза.

Намекают гондольеру:

дескать, жми,

да меру знай,

а коль скоро знаешь меру,

нас

с другими

не равняй,

дескать,

ты не очень с нами…

Захотим лишь – и адью! —

купим вместе с потрохами

всю Венецию твою!

Вот один из толстосумов

«стоп!»

презрительно сказал

и, за борт со смаком сплюнув,

плыть к причалу приказал.

И вот тут-то,

и вот тут-то,

в пику

спеси мировой,

в украшение маршрута

выдал на кон рулевой.

Подвернув ладью к приколу,

он помог сойти тузам

и запел…

не баркароллу,

а вот так (я слышал сам!):

«Ох, страданье,

ты, страданье!» —

раздалось вдруг над кормой.

«Выйди, милка,

на свиданье!» —

как у нас под Костромой.

Толстосумы обомлели,

чуть не тронувшись в уме,

а монахи еле-еле

усидели на скамье.

Как чумной,

кобель залаял,

на задок, рыча, присел.

Только,

будто против правил,

я один повеселел:

– Слышь, дружище!

Ты откуда?

– Я в России был в плену…

– То-то, вижу, чудо-юдо!

Был в России! Ну и ну!

И опять пошла гондола

гладким днищем по волне,

ходом спорым и веселым

с вапоретто наравне.

И опять

монахи стыли,

пустотелые до дна,

как порожние бутыли

из-под кислого вина.

Первый голос

Болтовня, беготня; беготня, болтовня

От зари до полуночи, день изо дня.

Скольких ты приютила незваных гостей,

Лицемерных, неверных друзей-не-друзей!

Твой убор многоцветный с узорной каймой

Поистерт, поизмят их нечистой рукой.

Когда вольной была и привольной слыла,

И когда умирала, когда умерла,

Все то бражничали, пировали они,

О красе твоей жребий бросали они,

Продавали ее, подновляли ее,

Мишурою своей приправляли ее.

И росла суета; становилась возня

Безобразней, назойливей день ото дня…

Второй голос

Не спеши, не суди; потерпи, погоди;

Тишину не зови, в темноту не гляди:

Для живых, неживых, грубых, нежных сердец

Все равно тот же самый настанет конец,

Все равно подойдет тысяча девятьсот

Девяносто девятый обещанный год —

Ослепляющий луч, леденящий огонь,

А потом непробудная серая сонь.

Только пепел летит, только ветер свистит,

Погребальным псалмом над лагуной гудит,

В переулках кривых, на горбатых мостах,

Вдоль церквей и палат развевает он прах.

Пощадил их, хоть был и свиреп, и могуч,

Черепицы не сдвинул мертвящий тот луч.

Первый голос

Что здесь было весной, погубило весну,

Да и лето, и осень склонило ко сну,

Но теперь, в день всех мертвых, ноябрьский день,

В королевском саду зацветает сирень,

Обвиваются розы, с утра заалев,

Вкруг высоких столбов, где Феодор и лев,

А на площади – тешилась ею молва —

Вместо мраморных плит зеленеет трава

И гуляют по ней и летают над ней

Сонмы кротких и белых как лен голубей.

Предзакатный сияет над городом свет —

Здесь такого не видели тысячу лет —

И мерцают и гаснут в закатных венцах

Все хоромы и храмы на всех островах.

Второй голос

Слышу звон колокольный всех звонов звончей,

Вижу – в храмах зажглись сотни тысяч свечей.

Разорделся их стен драгоценный убор,

Загремел в низ воскресших ликующий хор,

Из далеких и ближних восстали могил

Все, кто город сей создал, украсил, любил,

Дожи, старцы седые, сто двадцать числом —

Голоса их у Марка грохочат , как гром —

Все сыны его славные славу поют,

Робко вторит им путников набожный люд,

И слагатель сих строк, недостойный пиит,

Рядом с милой женой на коленях стоит

Перед дверью – не раз тут бывали они —

Церкви Santa Maria Mater Domini.

Оба голоса

До зари ярким воском те свечи горят,

До зари песнопенья к Пречистой летят,

И Пречистая жаркой молитве вняла,

Со плечей своих плат златотканый сняла

И покрыла им город, сокрыла его,

В высоте-глубине схоронила его,

А поющих и славящих всех собрала,

Ко престолу Всевышнего их вознесла.

И сейчас, когда в Местре сирена ревет

И в Маргере, ревя, на работу зовет,

Ты оттуда взгляни на восток: тишь да гладь,

Колоколен тех стройных вдали не видать,

Вся лагуна, как зеркало, реет над ней

Только веянье легких жемчужных зыбей.

Золотисто здесь стало и розово:

Ветерок. Он под осень бывает.

Ветерок, ветерок, от которого

Сердце ослабевает.

Да и биться зачем ему? Незачем.

Заслужило оно благодать

Под крыльцом у цырюльника Чéзаре

Розовым камнем спать.

Четыреста мостиков и мостов

Со ступеньками вверх и вниз.

Я по ним до утра ходить готов,

К ним спешу и лечу – зовет их зов —

Как лунатик на свой карниз.

А под ними чуть слышный зыбкий плеск,

Потускневших огней неверный блеск,

Исчерна зеленая муть,

Где мерещится мне затонувший лес

Кораблей, потерявших путь.

Хворый говор домов, воркованье веков,

Перебор приглушенный – слышь:

Порча пудренных париков,

Червоточина челноков,

Пришепетывающая тишь.

Разговор-перебор, перегар, – пустоцвет

Нескончаемых прошлых лет,

Суховей пролетевших дней.

Нет, нет, нет. Нет в домах людей,

Нет на Площади голубей,

И не я, тень моя

С мостика на мост

До предутренних звезд —

По ступенькам скользит,

Вдоль каналов летит…

Нет!

Нет меня. Нет меня.

Нет.

Темнеет жизнь. Но тут

Милосердный не меркнет свет.

Тут, где не сеют, не жнут,

Внятен зыбкий завет

Всех улетевших лет, —

Всех минувших милых минут

Неисследимый след.

Жгучих, жгучих минут…

Камни о них поют,

Ветры возврата их ждут,

Воды им плещут в ответ.

Тут, где не сеют, не жнут,

Небо – нежнее нет.

«Забудь свой век, свою заботу,

Себя и всех и все забудь,

Сквозь предрассветную дремоту

Скользи, плыви – куда-нибудь,

Под крутобокими мостами,

Вдоль мраморов и позолот,

Туда, где светлыми шелками

Расшит янтарный небосвод.

Ты в гондоле без гондольера,

Во власти ветреной волны

Тебе неверие и вера

В двойном их трепете даны.

И помни не внутри: снаружи

Душа всего, чем ты живешь,

В узоре тех нездешних кружев,

В улыбке уст, чья ложь – не ложь.

Правдивей злата позолота,

Жемчужней жемчуга заря,

С тех нор, как опустил в болото

Безвестный кормчий якоря.

И воссиял над синевою

Сон, что тебе приснился вновь.

Не просыпайся: я с тобою;

Проснешься – разметет грозою,

Зальет соленою волною

Твою последнюю любовь».

Моросит зауряднейший серый дождик,

А за дождиком – смутное что-то виднеется…

Вот это и есть – Дворец дожей?

Вот это все и есть – Венеция?

Я стою на мостике. Холодно и сыро…

Может быть, от старости мостик горбат?

От канала тянет плесенью и сыром…

Извини, Венеция, виноват.

Ты ведь не такая, совсем не такая.

Утром на канале – голубо, светло,

И гондола, будто тетива тугая,

Целит в глубь канала тонкое весло.

А вокруг не камни – кружева сквозные!

Светлые, как свечи, колонны дворцов…

Почему же в памяти снова возникло

Серое, в дождинках, как в слезах, лицо?

У тебя, Венеция, не жизнь, а малина.

Круглый год – туристы, песни, гульба…

Прокатиться в лодке, в храме помолиться —

Вот и вся забота…

Чао!.. Гуд бай!..

Правда, не задаром достаются лиры.

За день их не много нагребешь веслом.

Я стою на мостике. Холодно и сыро.

То ли гондольеру – угрелся…

под мостом!

Венеция! О, диво сочетанья

Восточной красоты и западного знанья!..

Послушная ума перунам

Славянских удальцов,

Ты распростерлась по лагунам

На зыбкой ткани островов,

Узором кружев и твоих мозаик…

Едва ль на свете явится прозаик,

Что смел бы не понять поэзию стихов

Твоих из мрамора рифмованных дворцов!..

Кому же не постигнуть чар,

Под серебристый звон гитар,

Неслышно реющих гондол,

С распевом страстных баркарол,

Или толпою «лаццарон»

Импровизованных канцон?

Кого же может не пленить

Огней мерцающая нить,

Сиянье нежащих ночей,

Сверканье девичьих очей,

Улыбка дня, услада сна,

Румянец пьяного вина,

Иль пряность крабов и поленты,

И прелесть «dolce far niente»?!

Кто позабудет площадь Марка

И воркованье голубей,

Резные арки, где так ярко

Сказался гений рыбарей?

И дом, где выливал Петрарка

В сонеты яд своих скорбей?

Палату дожей, мостик вздохов

И многолюдный «брег славян»,

Где слышно столько томных охов

От восхищенных англичан,

Приехавших лечить свой сплин

Под нежный рокот мандолин?!

Нет, нет! Перед твоей красой

Не устоять, о город кружевной!

Венеция, «невеста моря»!

Трагикомедия утех и горя,

Ты вся – элегия из камня и воды,

Из барской роскоши и нищенской нужды…

Томится в своем заключеньи

Фальеро Венеции дож.

Заутро над гордой главою

Сверкнет правосудия нож.

Спасения нет. Ему судьи

Уж вынесли свой приговор.

Предстанет он, дож, пред народом

Как клятвопреступник и вор.

Хотел у республики дерзко

Похитить священную власть.

Попрал дерзновенно присягу,

И должен позорно он пасть.

Одиннадцать славных вельможей

Вчера поутру казнены,

Спасения нет для Фальеро.

Минуты его сочтены.

Вся жизнь перед взором проходит,

И юности светлой пора,

И слава, и звание дожа,

И приговор страшный вчера.

И вот он, могучий и гордый,

Не может тоски превозмочь.

Меж тем на Венецию мирно

Спустилась волшебная ночь.

Все смолкло; безмолвна Пьяцетта.

Луной серебрится волна.

А ночь вся полна обаянья

И сказочной неги полна.

Серебряным светом залита

Вся площадь, и башня, и храм,

И мост – этот вечный свидетель

Житейских страданий и драм.

«О ночь, проходи же скорее.

Я жду тебя, страшный конец.

Скорей пусть главу увенчает

Последний терновый венец».

И раннее утро настало,

Уж тени ночные бегут.

Венецья от сна пробудилась.

Ладьи и гондолы плывут.

Пьяццетта – что бурное море.

Шум, говор, волненье кругом.

И только лишь дож в заключеньи

Забылся предутренним сном.

И вдруг ему снится победа.

Он слышит восторженный крик,

Народ ему скипетр вручает.

О славный, о радостный миг!..

Оковы разбиты… свобода!

«Я твой, дорогой мой народ»…

Сейчас на ступени он выйдет

И хлынет толпа из ворот…

Проснулся Фальеро – оковы

И мрачная сырость кругом.

Зловещие слышит он крики

Под узким тюремным окном.

И говор вдруг смолк на Пьяцетте.

Объяла всех жуткая дрожь.

Раскрылася дверь – на ступенях

Предстал пред толпой ее дож.

Весь бледный, с тоскою во взоре,

Но с поднятым гордо челом

Стоял пред народом Фальеро,

И дрогнула площадь кругом.

Все жадным окинул он взором,

Главу пред распятьем склонил.

И ловко привычной рукою

Палач свой топор опустил.

Глава по ступенькам скатилась.

Палач ее в полог поймал.

И полог кровавый высоко

Для взоров толпы он поднял.

Года протекли… и поныне

В Венеции, в дожей дворце

Среди их портретов найдете

Вы надпись на черном столбце:

«Здесь место Фальеро. Мятежный

Чтоб заговор сразу пресечь,

Над дерзкой главой опустился

Святой правосудия меч».

Венецианская работа

Теперь забытых мастеров.

Как нежно вьется позолота

У голубеющих краев.

Хранит упорно камень древний

Сказанья темные свои,

И служит только той царевне,

Чье сердце сохнет без любви.

В минуту радости победной

Забудь неласковый значок:

Зеленый камень будет бледный,

Как потухающий зрачок.

Но в час мучительно-бессонный

Гляди на камень иногда.

Пылает талисман зеленый,

Как раскаленная звезда.

Ты помнишь низкую ступень

Венецианского канала

И наклоненную устало

Седую, старческую тень.

Во тьме кого-то дразнит шаль,

Играют в карты гондольеры,

Но в детском сердце старовера

Неиссякаема печаль.

Ему увидеть суждено,

Как за руинами аркады

Кружатся снова домино

Великолепной буффонады.

И в темной зелени плюща

На фантастичных паутинах

Пестреют лоскуты плаща

Освистанного Арлекина.

О, как мне памятен из Местре краткий путь

К тебе, Венеция… Какое ожиданье,

Какая музыка – одно твое названье,

Какие образы способна ты вдохнуть.

Дорога берегом… почти совсем темно,

Неясно стелется изменчивое лоно…

Какою влагою живительно-соленой

К нам Адриатика врывается в окно!

Заснувший город, теплой ночи лень,

И что-то черное, скользящее, как тень,

Каким-то влажным, узким коридором…

Дворцы заглохшие… величие и пыль…

Какой-то сон пред упоенным взором,

Из тьмы веков лепечущая быль…

В воде каналов тени от приколов.

Как ночь венецианская густа…

…Я помню акварельную гондолу

Под аркой акварельного моста.

Ведь столько лет в уютном доме мамы

Она недвижна на стене была…

И вдруг скользнула рыбкою из рамы

И по каналу плавно поплыла!

И облака поплыли в небосводе,

И ожила под веслами вода.

…Растет мой мир, подвижный по природе,

И чаще все из рам своих выходят

Мосты, гондолы, волны, города…

Резные фасады, узорные зданья

На алом пожаре закатного стана

Печальны и строги, как фрески Орканья, —

Горят перламутром в отливах тумана…

Устало мерцают в отливах тумана

Далеких лагун огневые сверканья…

Вечернее солнце, как алая рана…

На всем бесконечная грусть увяданья.

О пышность паденья, о грусть увяданья!

Шелков Веронеза закатная Кана,

Парчи Тинторето… и в тучах мерцанья

Осенних и медных тонов Тициана…

Как осенью листья с картин Тициана

Цветы облетают… Последнюю дань я

Несу облетевшим страницам романа,

В каналах следя отраженные зданья…

Венеции скорбной узорные зданья

Горят перламутром в отливах тумана.

На всем бесконечная грусть увяданья

Осенних и медных тонов Тициана.

Я был в Венеции недавно.

Дворцов не мало обошел;

И, как туристу достославно,

И на Мост Вздохов я взошел.

Взойдя туда, я вспомнил Нину —

Она предстала в полный рост!

И я воскликнул, сделав мину:

– Так вот какой он, «Вздохов мост»!

Нет, Нина, дорогая Нина!

Нет, Нина милая моя —

Ничтожна здесь была картина

В сравненьи с тем, что вспомнил я!

Когда ты трепетно дышала,

Вздыхая сладко и любя,

И воздух речью оглашала,

Не помня в счастии себя —

Когда со вздохами твоими

Я на мосту сливал свой вздох,

Когда под ласками моими

Казалось, весь бы мир иссох, —

То я, скажу без всяких «охов»,

И буду прав, хотя и прост:

Что там… там было больше вздохов

И много лучше был там мост!

На площади святого Марка,

Где мажордомом птицевод,

Всплывает прошлое, как барка,

На золотых ладонях вод.

Плюясь, как ведьма, черной кровью,

По лишаям священных плит

Еще Италия влачит

Тяжелый шлейф Средневековья.

Парит сегодня, как вчера,

Над адом Данте диадема,

Но не от нашего эдема

Ключи апостола Петра!

О, до чего ж, старик, ты дожил, —

Мы оборванцы! Мы не чтим

Серебряных камзолов дожей

И папе верить не хотим!

Пусть лобызает Муссолини

Христу кровавое ребро,

Парламентарной Мессалине

Даря любовь и серебро.

Пусть под фиалковою тканью,

Как сенью распростертых крыл,

Останки Борджиа сокрыл

Небесный шулер в Ватикане —

Но Пульчинелло – тут как тут,

Он не заботится о троне,

И перст полиции не тронет

Шутом задуманный маршрут.

Какой вельможа устрашится,

Что горб лукавый невзначай

По ходу пьесы облачится

В традиционный горностай?

И, внемля пафосу спектакля,

Какой премьер сожмет висок,

Когда брызгучей клюквы сок

Подмочит ореол из пакли?

Министров тешит этот бум

На улице и на гитаре,

А между тем – седой горбун

Речист, как юный карбонари!

О папа, Лютер и левит,

Из моды вышли ваши платья

И гриф гитары, как распятье,

Толпу на бунт благословит!

Венеция!.. Луна… бесшумная гондола

У мраморных ступень старинного дворца.

Над сонною водой – канцона, баркарола…

На голос мы плывем незримого певца.

Случайный спутник мой, веселый и красивый,

С улыбкой мне сказал: «Здесь хорошо вдвоем!»,

Зачем нарушил он покой мой горделивый?

Зачем былая страсть в душе зажглась огнем?

Зачем забыла я всю прелесть южной ночи?

И унеслась к тебе я силой прежних чар?

Мне вспомнились твои тоскующие очи, —

А сладкий голос пел вдали «Vorrei baciar’…».

Заброшена сюда капризною судьбою,

Мечтой погружена в красу былых времен,

Пленилась морем я и далью голубою;

Мне снился наяву какой-то дивный сон.

«Здесь хорошо вдвоем!»… Тоска мне сердце сжала.

Волшебной сказкой спал завороженный мир.

Но греза таяла, тоска же нарастала,

А сладкий голос пел вдали: «Vorrei morir»…

Небо все – расплавленный жемчуг,

Море все – зыбящийся топаз.

Храмы выплыли из волн вокруг,

Паруса горят, как солнца глаз.

Черные гондолы пашут луг,

С длинных весел капает алмаз.

Замирает жизненный испуг,

Возрождается в душе экстаз.

Все – неслышный, все – беззвучный сон.

Даже стих – муранское стекло.

Тени меж коралловых колонн.

Всякое исчезло в мире зло,

Все как облачный вверху виссон,

Все как чайки белое крыло.

Слава венецейскому цехину,

Выстроившему волшебный сон,

Слава и купеческому сыну,

Полюбившему леса колонн,

И готическую паутину,

И державных дожей славный трон,

И великолепную картину,

И художников родных сторон.

Никогда еще полезней злато

Не было истрачено никем,

Никогда прелестнее заката

Мир не видел, изумлен и нем.

Нет лучистей на земле броката,

Что скрывал бы немощь и ярем.

Тяжелый с позолотой потолок.

В овалах много величавых драм:

Змий Медный, брызжущий в толпу поток,

Жезл Моисея, бьющий по скалам.

А рядом где-то слышен молоток:

Там распинают жертвы по крестам…

Уже висит, склонясь челом, Пророк,

И два разбойника по сторонам.

Вокруг толпа безмолвная. Лишь кони

Центурионов беспокойно ржут.

Марии в обмороке. Кто-то стонет,

И кто-то плачет. Молнии и жуть.

Трагический аккорд на небосклоне,

И гений Тинторетто грозен тут.

Средь шпажных трав и низкорослых ив

Есть островок покинутый в лагуне.

Чуть виден он меж волнами в прилив.

Но там спасались при свирепых гуннах,

Там выстроили храмы среди нив,

Где Богоматерь, синяя в трибуне

На фоне золотом, как вещий див,

Стоит на каменной в болоте шкуне.

Теперь там бродят на ходулях цапли,

И кулики гнездятся в камышах,

Теперь там чайки белые, как грабли,

Клювами рыбок скородят в волнах.

И слезы у меня текут по капле:

Я вижу Понт родимый мой в мечтах.

Лес колонн. Изящные аркады.

Золотой на фоне Божий храм.

Голуби служить в нем мессу рады,

С башни красной рея по утрам.

Крылья, крылья, крылья от услады

Нас уносят прямо к небесам.

Крылья солнечной полны отрады,

Сродны полудневным облакам.

Крылья, крылья, теплые как щеки

Девушки любимой, как венки,

Ангел будто подле темноокий,

Ласка мертвой матери руки.

Слез горючих катятся потоки,

Медные поют в лазури языки…

Луна Венеции ничуть не лучше

Луны Москвы, Тамбова или Тулы,

И корки апельсинные в Фонтанке

Такие же, как и в канале Grande.

Но если в полночь ты пойдешь с Пьяцетты

По узким улицам, таинственным и темным,

Шаги замедли у моста Риальто:

И ты услышишь эхо песни дальней,

И чей-то вздох и чей-то робкий шепот,

И Дездемоной брошенную розу

Поднимешь ты у стен палаццо Ферри.

Былых столетий летопись живая,

Прощай, Венеция, прощай, о город-призрак,

Прощайте, голуби «святого Марка»,

Прощай, Лоренцо, гондольер кудрявый!

В моей стране далекой и холодной

Тебя не раз я вспомню, день счастливый,

И станут влажными мои ресницы,

Как влажны стены в подземельях Дожей.

I

У входа на мост – грек из бронзы, голый.

Канал закован – в лед, гранит, чугун.

А кто-то лжет, что видел край веселый,

Где голые любовники с гондолы

Глядятся в зеркало лагун.

Не верю! Верю в скованные реки,

В жестокой жизни злую красоту

И – в родину, единственную, ту,

Где вечно зябнут радости, как греки

На скользком северном мосту.

II

Невской ночи мрак тяжелый

Сотрясен ознобом струн.

Вижу легкие гондолы,

Звезд серебряные пчелы

В зыбком зеркале лагун.

Вижу утро: блеск запястий,

Смуглых грузчиков возня,

Перепутанные снасти;

Отраженье знойной пасти

Синькой крашенного дня.

Над вздремнувшим гондольером

В вышине – крылатый лев…

Брось! Начни другим размером:

Дождь. Фонтанка. В небе сером

Стынет «Барыни» припев.

III

Разлюбишь? Отвечу просто:

Пройду только пять шагов.

В Венеции бросали с моста

Соперников и врагов.

Я долго буду виднеться —

Пока не дойду до дна.

Наш город совсем Венеция,

Только – волна холодна!

В заложенном шестеркою возке,

В чужой молве не смыслящий ни слова,

Приехал Джиакомо Казанова

В холодную Россию налегке.

Был чопорен французский разговор

Придворных дам, жиреющих жеманниц,

Насмешливый, бывалый итальянец,

С улыбкой созерцал царицын двор,

Чужой мороз, чужие злость и веру,

Харит в мехах, Венеру в зипуне.

Он мысленно докладывал Вольтеру

О варварских царице и стране.

Здесь холод груб, гуляки скорбно пьяны,

Здесь мрамор наг, а женщины в меху.

Широкие проспекты и кафтаны,

Но тесно человеку и стиху.

На площади казнимый в жалкой позе,

Мужик палач ведет ударам счет.

Раздетый щеголь дрогнет на морозе —

И пудрой с кос осыпан эшафот.

За будкой степь сияет незнакомо.

Катят возки, – и скорбен долгий гул

Их бубенцов. И думал Джиакомо:

«Я королей и женщин обманул.

На троне те, а эти на постели

Равно слабели, лесть мою ценя.

Нет, не тебе, страна степной метели,

Припудренным обманом взять меня.

Твоих цариц, твоих печальных пьяниц,

Мне не понять»… И вот уж по полям

Катит сквозь снег беспечный чужестранец

К веселым европейским королям.

Именовать венецианским

Сей праздник – правильно едва ль,

Но был вполне американским

«Международный» фестиваль.

Он шел по Маршаллову плану:

Нахально вторгшись в край чужой,

Как на Бродвее, по экрану

Гуляли гангстеры толпой.

Шло дело к свалке…

Лев святого Марка

Рычал, косясь на пришлый люд.

Пред ним, как фирменная марка,

Светились буквы: ГОЛЛИВУД.

Свое «искусство» ввозит нынче

Американский капитал

В страну, в которой жил да Винчи

И Тинторетто обитал…

Льются звуки баркаролы,

Тихо гондолы скользят;

Вдоль Скьявоне и вдоль Моло

Огоньков мерцает ряд.

Полны тайнами каналы,

Грезит Пьяцца о былом;

Много видевший, усталый,

Лев поник своим крылом.

Смотрит, мудрый, так спокойно

На толпу пришельцев он,

Что дерзают недостойно

Нарушать царицы сон.

Все равно ей не проснуться,

Не вернуть далеких дней,

Слуха гордой не коснутся

Толки пошлые о ней.

Тихи трепетные всплески

Темных вод ее лагун.

Вспоминают время блеска

Старый лев да рокот струн…

Венеции благословенной дожи

Обручены таинственно с волной.

Так Родина обручена со мной

В изгнан<ь>и мне роднее и дороже.

И пели вдохновенные поэты

Союз счастливый дожа и волны.

Мне о грядущей славе снятся сны

И Русь свободная в сиянии рассвета.

Но умер дож. От мрамора гробницы

Звала его, звала бессмертная волна.

Настанет час, и позовет она

Домой меня из плена заграницы.

Перед моим окном Венеция

Горят огни в палаццо дожей

Играющий в воде венец их я

Люблю в голубоватой дрожи

Гондолы нет но где-то слышится

Призывный звон гитарный

И замирает сердце тише все

Рассыпан сон янтарный

Плещет о берег гранитный волна,

Мчится по волнам гондола,

Слышишь – вдали зазвучала струна,

Льется со струн баркарола…

Ночь… Воцарилась кругом тишина,

На душу грусть навевая….

Только вдали не смолкает струна,

Песню любви напевая.

Крылатый лев святого Марка,

Отверзши пасть, глядит вперед.

Здесь солнце ласково, не ярко,

Не слепит глаз, души не жжет.

Над паутиною каналов

Вспорхнули легкие мосты.

Лишь здесь душа моя узнала

Про непробудный сон мечты.

В часы вечерние я слышу

Лишь только плеск весла гондол;

Но вот и он все дальше… тише…

Молчанье… Жуть… Куда зашел?

Куда проник я? Запах влажный

В мой мозг впивается, как бич…

Нет! Мне – Венеции миражной

Великой тайны не постичь!

Боюсь тебя! В твоем молчаньи

Мне зрится скрытым страшный маг!..

Вот шаг ступил… И вдруг все зданья

Громовым эхом вторят шаг…

Еще шагнул… И вновь сердито

Родятся тысячи шагов…

Ступив на каменные плиты,

Я разбудил толпу врагов…

Бегу, бегу… А грохот, хохот,

За мной в погоню мчат войска.

И силы нет для крика, вздоха!..

И я бегу, бегу пока.

Вдруг, среди тьмы, в одном оконце

Мелькнула тень… Она, она!..

И вновь из сердца льется солнце,

И песен требует струна…

И я пою, пою для тени,

Пою для призрака – мечты…

И на подводные ступени

Из окон падают цветы…

Реклама – как электросварка.

Хохочет истеричный джаз.

На площади святого Марка

Два мавра прозвонили час.

В тени блаженно млеют пары,

Коты глазеют из углов.

И пустота, заполнив бары,

Беспечно дремлет у столов.

За гулкой набережной, тесно

Прижавшись, будто для тепла,

Чернеют глянцево-помпезны

Гондол летящие тела.

Созвездья медленно качая,

В лагуне морщится вода.

А я отчаянно скучаю

Вдали от дома, как всегда!

Брожу, рисуя время оно

По книжным фразам…

Семеня,

Куда-то спешно Дездемона

Прошла, плечом задев меня.

Вопя надсаженным сопрано,

Роняя скрип, как старый шкаф,

В Мурано нас доставил рано

Вертлявый катер – мотоскаф.

Тягучий дым стального цвета

Из труб клубился тяжело.

Мурано, между прочим, – это

Венецианское стекло.

Но про стекло расскажут книжки.

Я речь о людях поведу.

Меня тревожат те мальчишки,

Что задыхаются в чаду.

Им за двенадцать только-только,

Им только брюки в играх рвать,

А не потеть у адской топки

И легкие не выдувать.

О, как легко и убежденно

Их выдавал огонь зрачков,

Когда в ладонях обожженных

Блестели ромбики значков!

Когда за яркую матрешку

Трясли друг друга, теребя,

Что даже нам, чужим, немножко

Досадно было за себя.

Все одинаковые дети.

Гагарин?! – лезут напролом,

Забыв про постные спагетти

В дешевом баре за углом.

И сквозь нахлынувшую жалость,

В какой-то миг, со стороны,

До умиления казалось:

Играют мирно пацаны,

Из камышинок выдувая

Прозрачно-мыльные шары…

Звонком далекого трамвая —

К ногам осколки. Нет игры!

Пузатый тип, жуя сигару,

Уходит с модной вазой прочь,

Чтоб подарить для будуара

Своей любовнице за ночь.

Он никогда не вспомнит даже

Про запыленный неуют,

В котором черные от сажи

Мальчишки детство продают.

Стою, прищурившись от света,

Смотрю на дивный город зло…

Мурано, между прочим, – это

Венецианское стекло.

Мост вздохов.

День за стенкой замер.

Отстала где-то суетня.

В холодный мрак

Свинцовых камер

Ведут, как смертника, меня.

Гудят загробной тишиною

Проходы, давит теснота.

Огромной пастью предо мною

Тоннель зловещего моста.

Сквозь вязь решетки, торопливо,

С тоской идущего на смерть,

Гляжу на солнечное диво,

О коем думать мне не сметь:

На облака, на позолоту

Лагуны с крохотной волной…

Вдруг померещилось, что кто-то

Вздохнул печально за спиной.

А может, это просто камень,

Видавший ненависть и зло,

Всего наслушавшись веками,

Теперь вздыхает тяжело.

И в этом вздохе – стон эпохи

Над черным пламенем костра.

И боль Джордано в этом вздохе,

Живьем сожженного вчера…

Мост вздохов. Понте дей Соспири.

Музей далекой старины.

А где-то рядом, в шумном мире

Те вздохи до сих пор слышны.

Нас волшебница даль в свой чертог позвала.

Мы услышали зов, мы пришли – и ввела

Нас она в сказку волн и сияний;

С неба месяца тихие льются лучи;

Тихо плещет волна, и несутся в ночи´

Песни сбывшихся, тихих желаний.

Милый друг, предадимся певучим мечтам!

Предадимся сребристым лучам и волнам!

Пусть летит за мгновеньем мгновенье;

Пусть гондола плывет при луне и звездах.

В этих светлых водах, в этих вечных лучах

Нашей вечной любви отраженье!

Голубая дымка окарино

Тает в венецейской тишине,

Или улыбнулся Палестрина

Траурной гондоле, и весне,

И случайным, робким, нищим звукам

У благословенных берегов,

Чтоб на миг невоплощенным мукам

Даровать бессмертие богов.

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой;

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой…»[563]

Словно яркий жемчуг в море,

Красотой горит она.

Адриатика во взоре

У нее отражена.

Станом девственным Диана

Не могла бы спорить с ней,

Краской нежной Тициана

Золотится шелк кудрей.

В серебре лагуны зыбкой

Сквозь туман плывут они

И приветствуют с улыбкой

Их небесные огни.

И таинственным светилам

Все внимает, присмирев,

И Феодор с крокодилом,

И святого Марка лев.

Догаресса негой ночи,

Лаской звезд утомлена

И смыкает тихо очи,

Уступая власти сна.

Сон лелея безмятежный,

Дож любуется женой

И, обняв с заботой нежной,

Сторожит ее покой.

Гладит локон ароматный

Он дряхлеющей рукой,

Шепот страстный и невнятный

Ловит с уст ее порой.

Что же вздрогнул он смущенный

И бледнеет отчего?

Имя назвал шепот сонный:

Это имя – не его!

И мгновенно в сердце дожа

Подозрение встает

И, суровый дух встревожа,

Муки ревности зовет.

Знает он, кого случайно

Выдает беспечный сон;

Перед ним раскрылась тайна, —

Убежден в измене он…

И, простясь навек с покоем,

Он обдумывает месть,

Казнь кровавую обоим

За поруганную честь.

Страсть в нем разум поборола, —

Приговор уже готов…

По волнам скользит гондола

Мимо храмов и дворцов…

Спят каналы и палаты

В серебристой полутьме…

Яд, оковы, казематы

Дожу грезятся в уме…

Разгорается все боле

Сердце местью роковой…

Тихо все… в небесном поле

Блещет месяц золотой…

Адриатика плачет… Из дальней страны

Донеслась ко мне жалоба бледной волны:

«Умерла, умерла Кампанила!»

И я вижу, как город тоскою объят,

Как печальны каналы и мрамор палат,

Как волшебница моря уныла. —

И гондолы грустнее, чем прежде, скользят

По каналам немым, как могила,

Словно черные лебеди горя и зол…

Отуманены образы мрачных гондол…

Все твердит: «Умерла Кампанила!»

Над столицею дожей, как дума морей,

Окруженная стаей ручных голубей,

Возносилась она и царила; —

И витали вокруг нее голуби-сны,

Легкокрылые тайны седой старины,

И небесная билась в ней сила:

Повесть долгую лет, дивных дел и побед

И злодейства и бед заколдованный след

Своим звоном она разносила.

Серенады любви, упоительный сон,

Из свинцовых темниц умирающих стон,

Все хранил и твердил обо всем ее звон…

Но теперь умерла Кампанила!

И пучина морская возлюбленный прах

Под лазурью своей схоронила.

Там уснула навек Кампанила. —

И достойна ее в безмятежных водах,

В мавзолее хрустальном могила.

Ей родная стихия осталась верна,

Ее сон сторожит голубая волна,

А с небес повторяют светила:

«Умерла, умерла Кампанила!»

Но, как стройная мысль, рассыпая мечты,

Возродишься ты снова, дитя Красоты; —

Не погибнет небесная Сила; —

И незримо ты вновь зазвонишь с высоты…

Возродись, возродись, Кампанила!

И в душе вдохновенной Поэтов живи,

Призывая во храм Красоты и Любви!..

Как ты, полная дум, нам звонила,

Как звонила ты дожам, в те давние дни,

Так звони во все дни, о звони и звони!

Возродись, возродись, Кампанила!

Мы как в Венеции в своей Москве живем,

В окно любуемся и воду созерцаем,

И струи шумные за отпертым окном —

Глухую музыку – пустой душой черпаем.

И пусть незыблемый, как каменный ковчег,

Недосягаемый, в спокойствии и в силе,

Не Кремль красуется – досужий человек

Скликает голубей, чтоб музыки испили.

Здесь город борется, но мало силы в нем,

А волны цепкие подобны хищным стаям,

Здесь – мы в Венеции, а не в Москве живем,

В окно любуемся и воду созерцаем.

Как напуганная птица,

В белом меховом боа,

В шляпе с перьями, блудница

Мечется, едва жива.

Бьются гондолы о камень

И стучат, как скорлупа.

Солнечный забывши пламень,

Твердь нема, черна, тупа.

Кружево Палаццо Дожей

Нежится на черноте.

Старый Марк сияет строже,

Чем в полдневной суете.

На колоннах, меж которых

Объявляли казнь живым,

Кровь жестоких приговоров

Светит заревом ночным.

Кампанилла острой крышей

Будет в небо до зари

Улетать все выше, выше…

На часах пробило три.

Мощны твердыни упорной Специи,

Грозен у крепости рокот волны.

Но голубая лагуна Венеции, —

Сказка нежнейшая, сон тишины —

Ей ли под силу смятенье войны?

Так, убаюкан каналами алыми,

В думах вечерних пытал я судьбу,

Все вспоминая мечтами усталыми

Розовый мрамор дворцов над каналами

И голубей голубую гурьбу.

В городе вздохов, в селенье единственном,

Где лишь о счастье мечтала мольба,

Можно ли думать – родиться воинственным?

Мне отвечала глаголом таинственным

Жизни владычица, матерь Судьба:

Силы, овеянной сказками старыми,

Много сокрыто в певучей стране.

Слабые крепнут в бою под ударами,

Самые тихие самыми ярыми

В праведной будут войне!

Над зеленою лагуной,

Вечно светлой, вечно юной,

Словно пестрые птенцы,

Дремлют древние дворцы.

Весь молчит, глядясь в каналы,

Город призраков усталый,

Упиваясь тишиной,

Беспечальной, неземной.

О, Венеция! Ты дышишь?

Плеск весла в тебе услышишь,

И опять в тиши веков

Город вздохов и мостов.

Легок отдых твой блаженный,

Храм твой нерукотворенный,

Золотого Марка храм —

Гимн сладчайший небесам.

Всем, кто мог в нем помолиться,

Будут сны о рае сниться

И о жизни голубой

С голубиною судьбой.

Город женственный, любимый,

Марком исстари хранимый!

Слышишь: грянул в мире гром,

Мир в бореньи огневом!

О, Венеция, царица!

В красоте ты голубица,

Но в борьбе велик твой гнев:

У тебя есть грозный лев!

Он взлетит – ведь он крылатый —

Защищать твои палаты,

Смоет он врага волной

Адриатики родной!

В каналах дома, дрожа, отражаются:

Миндальный пряник-фасад в водяной борозде,

Кровли, как лесенки, в небе и в сизой воде.

А к горизонту город дымливый смягчается.

Вот, на квадратах площади люд прохлаждается:

Капуцины в капюшоне, торговка, маклак…

Чей-то длинный башмак.

На баркасах скрипом вздыхают уключины

И голубь твердит свой бормот заученный.

Бродит Марко скучный по родине скученной.

А там… где-то там,

Куда плыл он и брел, по морям, по хребтам,

Куда шел он и ехал те годы долгие

Через пески и снега и мочаги волглые…

Там бамбуки, сады раскидные и пагоды,

Кочевник свой лук прячет в сайдак,

И манящие взоры

– Косые ягоды —

Качаясь навстречу ему, замедляют шаг.

Снятся Марко – хоть он и не спит —

Друзья далекие:

Кубилай могучий и дети его узкоокие;

И славы монгольской дикий зенит.

Ведь был всемирный захват

Кубилая причудою!

…На круглых подножьях с улыбкой сидит

Божество полногрудое:

Бог их улыбчивый,

Бог необидчивый…

Друзья его там, беспредельно отважные,

Разложив пред собою свитки бумажные,

Гадают свой рок по звездам.

…Все то, что он полюбил, – то не здесь, а там.

Мысли его беспрестанно в тот край отлучаются.

А езды туда – уже не года, а века.

Ложатся на город мгла и тоска.

Последний отблеск на шпиле кончается.

В каналах оконные свечи чуть-чуть отражаются.

Никто не поверил ему. Ничего не случается.

И никто, до скончанья веков, не узрит, не узнает

Тех стран,

Где дух его пребывает.

Лунный луч волшебно,

Вешними ночами,

Храм святого Марка

Серебрит лучами.

У палаца дожей,

Тенью величавой,

Прячется во мраке

Вздохов мост кровавый…

Много слез и муки

Видел он когда-то,

Но былого тайны

Бережет он свято.

И ему каналы,

Словно в подражанье,

Под покровом ночи

Все хранят молчанье.

Ряд дворцов старинных,

И зимой, и летом,

Смотрится в каналы

Темным силуэтом.

Бойкие гондолы

Тут и там несутся…

И из окон звучно

Серенады льются.

То они затихнут,

Замирая страстно,

То безмолвьем ночи

Овладеют властно.

И луна спокойно

Вешними ночами

Чудную картину

Серебрит лучами…

Этот город воды, колоннад и мостов,

Верно, снился тому, кто, сжимая виски,

Упоительный опиум странных стихов,

Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

В освещенных витринах горят зеркала,

Но по улицам крадется тихая темь,

А колонна крылатого льва подняла,

И гиганты на башне ударили семь.

На соборе прохожий еще различит

Византийских мозаик торжественный блеск

И услышит, как с темной лагуны звучит

Возвращаемый медленно волнами плеск.

Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили три.

Сердце ночами бесстрашней.

Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдуний

Завесы черных гондол

Там, где огни на лагуне

– Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы крылат.

А на высотах собора,

Где от мозаики блеск,

Чу, голубиного хора

Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство,

Марево? Путнику жутко,

Вдруг… никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.

В сухом гербарии морали, словно розу,

Лелял дружбу ты под пылью всех дорог,

И свой побег из Пьомби угадать ты мог

По вещей строчке из «Orlando Furioso».

Теченью следуя, в фатальном зная позу,

Аббат, вельможа, мот, иерофант, игрок,

Распутник пламенный, – ты вечности в залог

Чудесней всех поэм дал мемуаров прозу!

Но добрый Бог простит греховную весну

Тому, кто жизнь любил до ненависти к сну,

Кто сам избрал свой ад и не хотел другого!

Ты, плача, счастлив был, и ты страдал, шутя,

Блестящий де-Сейнгальт – беспечный Казанова,

Беспокоянный мой!.. Авантюрист – дитя!

Канал меж высоких домов

С нависшими грозно мостами,

Как крови струя от оков,

С плывущими роем ладьями.

Давно уже город стоит,

И стар стал, почти развалился…

Но все же он гордо глядит

И этим, как прежде, гордится.

Венецию я не забуду,

Как первой любви поцелуй…

Умчимся к прекрасному чуду,

К журчанью тоскующих струй:

Вот в черной, высокой гондоле

Плыву я с мечтою своей;

Мой слух отдался Баркаролле —

Не слышал я песни звучней.

О, звуки чарующих песен

Среди итальянских лагун,

Вам мир этот радостный тесен,

Слаба для вас музыка струн.

Вдали рисовалась Пьяцета

И ряд ее стройных колонн,

И волнами лунного света

Был дожей дворец озарен;

За аркой сверкающей арка…

Аркады нависли кругом,

А площадь печальная Марка

Облита луны серебром.

Музеи, дворцы, арсеналы,

В них роскошь далеких времен…

Картин Возрождения залы…

О, сладкий, единственный сон!

Волна мелодично шептала

О города славном былом,

А сонные воды Канала

Дремали задумчивым сном.

Венеция, долго слыла ты

Великой «царицей морей»,

Соседи же, страхом объяты,

Дрожали пред мощью твоей.

Но слава твоя миновала,

Как цепь золотых облаков —

Ты городом прошлого стала

Руин, мавзолеев, дворцов…

Лишь женщин пленительность взора,

Как прежде, разбудит любовь…

Скажите, шепните, сеньора,

Когда мы увидимся вновь?

И вот Венеция. Скажу вам прямо,

Большая робость овладела мной:

Здесь побывали Блок с Прекрасной Дамой

И современный лирик Н. с женой.

Ну что сумею написать теперь я,

В гостинице прожив четыре дня,

Когда такие избранные перья

В каналы окунались до меня?

Я подтверждаю: этот город – чудо,

Он поражает странной красотой.

Но я себя здесь чувствую так худо,

Как будто мальчик с отнятой мечтой.

Сменилась рок-н-роллом баркарола,

Не всплеск весла – моторов нудный зуд.

Проходит полицейская гондола,

В наручниках преступника везут.

Клубится сырость, и воняют свалки,

Покойник проплывает в катафалке.

День, словно перегруженная барка,

Вздыхая и ворча, вплывает в ночь.

…Виденье площади Святого Марка

Все горести отбрасывает прочь.

Но вы к виденью этому прибавьте,

Что перечеркивает всю красу:

На близком рейде крейсер «Гарибальди»

С ракетной установкой на носу.

Вот до чего ты дожил, город дожей,

На сказку детства больше не похожий!

Ослабли на гитарах старых струны.

Облачена в прозрачный плащ дождя,

Ползет Венеция на дно лагуны,

Как Китеж-град, под воду уходя.

Тихая звездная ночь опустилась.

Дремлющей негой мир весь объят;

Теплой росою кругом все покрылось,

Всюду разлит от цветов аромат.

Моя милая, ненаглядная,

Я люблю тебя до безумия.

Ночь, ночь волшебница!.. Ночь упоенья!

Ночь, ночь восторгов, желанья любви,

Ночь грез мечтания, ночь вдохновения…

Ночь, ночь пожара и бури в крови…

Моя милая, ненаглядная,

Я люблю тебя до безумия.

Чудная ночь!.. темно-синее небо,

Освещенное полной луной,

Веет дыханьем влюбленной красотки,

Венецианки молодой.

Тихо плывет по каналу гондола,

Мандолина звучит в стороне,

Струйки от весел сверкают, как искры,

В меланхолической луне.

Южные звезды! вы право целуете,

Как возлюбленной глазки в тиши,

Само море-то дышит как нежно! —

Кругом, миленок, ни души.

Свеж гондольер и красавец собою,

Как он мил и любезен для нас!

Звук его голоса ласков и силен,

Приятен блеск красивых глаз.

Мы очарованы, счастливы, милая!

Трудно выразить нежности чувств,

Здесь и любовь, и поэзия, прелесть —

Здесь царство роскоши, искусств.

Южное солнце с чарующим блеском,

Утро нежное, воздух морской…

Розовый вечер… пахучие рощи… —

Да на земле ли мы с тобой?..

Венеция уходит. Не тревожь

Венеции дождей и старых дожей,

Смущавшей оборванцев и вельмож

Осанкою и золотистой кожей.

Венеция уходит в глубину,

Венеция скрывается из виду,

Перечеркнув старинную вину

И позабыв последнюю обиду.

Венеция уходит навсегда.

Уходят тротуары и подмостки.

И куполом смыкается вода

Над рыжим завихрением прически.

Там в изумрудном забытьи воды

Ее кольцо колышется неярко,

И медленно смываются следы

Моей любви с камней Святого Марка.

Венеция! Уходит страсть и стать.

Сестра моя, а мне куда податься?

Венеции положено блистать,

Венеция устала торговаться.

Венеция уходит. На канал

От железнодорожного вокзала

Оплакивать последний карнавал

Последняя гондола опоздала.

Парада нет, и пушки не палят.

Обманутая временем жестоко,

Венеция уходит в Китеж-град,

Как женщина, легко и одиноко.

Горит ее пленительная прядь,

Прочесанная солнцем над волною.

…О чем ты призадумалась? Присядь.

Когда мы снова встретимся с тобою?

Сверкает мрамором даль тихого канала.

В Венето вешние ласкающие дни

Играют водами лазурного зерцала,

И тени, гордые величьем искони,

Нисходят легкие по ступеням гигантов.

Им в позднем сумраке ночные адаманты

Горят, как вышние извечного огни.

Мерцают звезды яркие в спадающей тени

Над бездной с издавна минувшим ритуалом,

Где в празднестве Венеции не гаснули огни,

Когда без страстного моленьем кардинала

Дож перстень свой вручал и море – гименей

Свершало брак священный перед ней

Венецией, где даль все уплывала.

Волной, воспринявшей блеск брачного металла,

Порфирно-бархатный увенчан моря князь.

Глубоким таинством верховная настала

Из Адриатики лазурной дожу связь;

К стихии праздничным отъездом Буцентавра

Приветствен берегов победный нежный лавр.

В ней, брачно-голубой, песнь волнами неслась.

В ней участь мрачная на мраморе сбылась

Фальеро пред минующею далью.

Сан-Марко из‐за вод священным ипостась

Чудилась кормчему под вышнею эмалью;

И медленно стихал напевный звук гондол;

И пурпур, за морем – вечернего посол,

Тонул за днем с закатною печалью.

Виднелся лишь неясной тусклой сталью

Остывший диск, где пенилась волна,

И с ней плыла мечта под сумрачной вуалью;

Стихией вечному она обречена.

В поющем вод далекого мотива,

В просторе голубом бегущих горделиво

Им лютни звучная вторит еще струна.

Стихая слышится мелодия одна

За морем ропщущим у мраморов устало.

С душистой влагою истомная весна

Сменяет вечером цветное опахало

И дали волн, пока взойдет луна;

Из сумрака она уже грустна

Пред гаснущим в лучах собой закатно вялых.

В лучах, склонившихся над глубиной устало,

Кончаются задумчиво ласкающие дни,

Когда еще прощальное начало

С заходом солнечно величьем искони,

Где слышалась звуча у волн эпиталама

Для моря венчанного. Купол яркий храма

Не виден здесь из сумрачной тени.

И бархатом полей темнело все в тени

В Венето радостном, где небо излучало

Весенне-ясные ласкающие дни,

Играющие водами прозрачного зерцала.

И старым гордая чеканенным гербом

Пред таинством венчанного в извечном голубом

Венеция была, где даль все уплывала.

Морям у берегов мечом грозящий лев…

Адриатической столицы друг старинный…

Как гордо прошлое пред грозною пучиной

Он защищал у вод, сменивших бурный гнев.

Свободы старый герб, где мраморы дворцов

Лобзает днем лазурь, где брак с стихией дожа

Ввергает золото на обручальном ложе

Бегущих волн, – хранит предания отцов.

Победоносный, смерть являющий мечом,

На рыцарском щите чеканен он для славы.

Пред ним морской вулкан шлет голубую лаву,

Сверкая пламенно в волнах лазурным днем.

Хранитель чести вновь, лишь звонкою гурьбой

В пылу несутся шумные порывы боевые, —

Средь мирных дней – здесь волны громовые,

Готов грозить оружием средь бури пред собой.

Морям у берегов мечом грозящий лев,

Адриатической столицы друг старинный;

Он гордо прошлое являет пред пучиной,

Где отражал грозивший в водах гнев.

В каналы падают зеркальные дворцы,

Красиво гордые у вод, где утро сонно.

И виды – старые. И кисти – Скиавоне,

Каналэ, Тьеполо. Там ранни багрецы.

И медленно плывут еще во все концы

Пурпуры древние для солнца-Аполлона.

И предсказания – для мглы далекодонной…

Здесь перстни бросили с короною жрецы.

И перстни падали венечные давно,

Волну красивую священно обручая;

Их ярких – несколько опущенных на дно.

И гаснуть золоту из бездны суждено,

Когда меж пенами дож брачно отличая

Плыл, в первенстве стихий торжественно встречая.

Жил здесь богатый чудак, что в Венецию крепко влюбился,

Делать там деньги не мог – и решил возвратиться к себе.

Вновь Калифорния? Вздор! На судьбу человек ополчился —

Будет Венеция тут, вопреки этой самой судьбе.

Начали строить, пилить, разрушать и дома и лачуги,

Мрамор, гранит привезли – даже дюжину старых гондол.

«Спятил безумный старик!» – завопили соседи в испуге;

Он и соседей купил, и дома им другие нашел.

Выжгли бурьян и кусты – и прорыли кривые каналы,

Плохо подделали их, над подделкой воздвигли мосты.

Чем не Венеция, сэр? Но зоилы плечами пожали:

«Нас дураками назвал, в дураках же останешься ты:

Выстроил плохонький сквер, а написано: площадь Сан Марко.

Джо – гондольер? Не шали – под одеждой он тот же ковбой;

Дожем оделся чудак, – но не холодно нам и не жарко,

Лозунг – America First, – нам Европы не нужно второй».

Сей предприимчивый маг, именованный Абботом Кинни,

Тут же наладил театр и театру пожаловал дар:

Доллар был богом его, не хватало одной лишь богини —

Плох театральный Олимп без божественной Сары Бернар.

Золота много ушло – но на золото падки актрисы;

Вот вам и Сара Бернар. . На премьеру никто не пришел.

Лишь за кулисами шум – это шмыгали злобные крысы.

Где-то залаяли псы – и пронзительно крикнул осел.

. . . . . .

Дело забыто давно. Все иссохло – и рвы и каналы.

Самый блистательный мост лопухом безобразным зацвел.

Мнимой Венеции нет; мексиканцы под вечер скандалят,

А на Сан Марко – увы! – негритята играют в футбол.

Здесь все поют. По-своему – певец и я,

Но голос мой не звонок, невысок:

Таким ли воспевать тебя, Венеция?

Прими взамен присягу верных строк.

Твоими я не очарован дожами,

И кардиналов мне не мил наряд,

Не восхищен богами нежнокожими,

Что в галереях царствуют подряд.

Венецию не выявишь портретами

Иль вереницей окрыленных книг,

Иль чудом перспективы Каналетто: мы

Нетронутую любим Венедиг.

Гнусаво гондольеры баркароллами

Туристов зазывают. Друг мой, ты

Поедешь с итальянками веселыми

Глазеть, как Пьетро Лонги, на мосты,

На простенькую церковь Сан-Грегорио,

На страшную процессию веков —

Тут смерть – обыкновенная история,

Тут мертв и тот, кто молод и здоров.

О, Серениссима! От маск и факелов,

От кладбищ, от церквей мне не уйти,

Как не ушел и петербуржец Дягилев,

Свернув к тебе, для отдыха, в пути.

Не слушайте разноязычный крик

И голубям не сыпьте кукурузы,

Тогда Венеции забытый лик,

Но на один всего короткий миг

Покажут вам воспоминанья музы.

Внимательно вглядитеся в канал;

И вот гондолы черной отраженье,

В которой Казанова проезжал,

Спеша на масок пестрый карнавал,

Увидите, призвав воображенье,

За ним Пьеро, Тарталья – весь парад

Знакомцев по Commedia dell’Arte,

Здесь риск, любовь, интрига и азарт —

Таков Венецианский маскарад,

Где рядом шпага, домино и карта.

За аркой арка на пьяцетте

Бежит со смелостью вперед.

На гладком старом парапете,

За аркой арка на пьяцетте

Веселый пляшет хоровод.

И мнится там в палаццо старых,

Среди зеркал, средь пустоты,

Толпа вельмож в беретах алых,

И мнится там в палаццо старых,

Проходят молча, как мечты.

И залы странно оживают,

Горят огнями алтари,

И тени латами бряцают.

И залы странно оживают

До бледно-розовой зари.

И тихо в зеркале потонут

Черты бесплотного лица.

До серебра перстами тронут.

И тихо в зеркале потонут,

До солнца красного конца.

На пьяццо С. Марко дрожит карнавал,

Зажглись все лампьоны и волны цветов,

Синьоры и донны пришли как на бал,

В античных костюмах и разных цветов.

Вот здecь Арлекин братается с дожем,

Джоконда с Барнабою вновь говорит.

И в говоре шумном, на драку похожем,

И смех, и острота к каналу летит.

Все пляшет, хохочет, ревнует, поет.

Толпа все забыла, поднявши забрало,

Все здесь отрицает, волнуется, рвет,

Все здесь позабыла, что будет, бывало.

В палаццо покинутом тут тишина.

Дремлят портали, уснули дворцы,

Мистической грусти зала полна,

Что здесь посещали, вернувшись, бойцы.

Лишь призрак усталый, главу опустивши,

Задумался в кресле, в залe своей,

Не хочет и видеть, руки скрестивши,

Ни возгласов громких, ни ярких огней.

Насмешка ли это над жизнью теней?

Игра ли народа? Невинные шутки?

Видит Джиоконда под маской своей,

В дешевом костюме – лицо проститутки.

Сильфиды сказка днем,

А ночью гроб ужасный,

Ты рядишься лучом,

А ночью ты опасен.

Ты пахнешь скверно очень,

И летом, и зимой,

Культурой ты испорчен,

Тебя люблю, ты мой.

Я далеко родился,

И не в твоих стенах,

Страдать я научился,

И не в одних мечтах.

Ты нервы не исправил,

И слезы лил я тут,

Цветы любви оставил,

И здесь они цветут.

Покуда на солнце не жарко

И город доступен ветрам,

Войдем по ступеням Сан-Марко

В его перламутровый храм.

Когда-то, ограбив полмира,

Свозили сюда корабли

Из золота, перла, порфира

Различные дива земли.

Покинув собор Соломона,

Египет и пышный Царьград,

С тех пор за колонной колонна

На цоколях этих стоят.

И точно в большие литавры,

Считая теченье минут,

Над ними железные мавры

В торжественный колокол бьют.

И лев на столбе из гранита

Глядит, распростерший крыла,

И черная книга, раскрыта,

Под лапой его замерла.

Молчит громоносная книга,

Владычица древних морей.

Столица, темна и двулика,

Молчит, уподобившись ей.

Лишь голуби мечутся тучей,

Да толпы чужих заправил

Ленивой слоняются кучей

Среди позабытых могил.

Шагают огромные доги,

И в тонком дыму сигарет

Живые богини и боги

За догами движутся вслед.

Венеция! Сказка вселенной!

Ужель ты средь моря одна

Их власти, тупой и надменной,

Навеки теперь отдана?

Пленяя сердца красотою,

В сомнительный веря барыш,

Ужель ты служанкой простою

У собственной двери стоишь?

А где твои прежние лавры?

И вечно ли время утрат?

И скоро ли древние мавры

В последний ударят набат?

На этот раз не для миллионеров,

На этот раз не ради баркарол

Четыреста красавцев-гондольеров

Вошли в свои четыреста гондол.

Был день как день. Шныряли вапоретто.

Заваленная грудами стекла,

Венеция, опущенная в лето,

По всем своим артериям текла.

И вдруг, подняв большие горловины,

Зубчатые и острые, как нож,

Громада лодок двинулась в теснины

Домов, дворцов, туристов и святош.

Сверкая бронзой, бархатом и лаком,

Всем опереньем ветхой красоты,

Она несла по городским клоакам

Подкрашенное знамя нищеты.

Пугая престарелых ротозеев,

Шокируя величественных дам,

Здесь плыл на них бесшумный бунт музеев,

Уже не подчиненных господам.

Здесь всплыл вопрос о скудости зарплаты,

О хлебе, о жилище, и вблизи

Пятисотлетней древности палаты,

Узнав его, спускали жалюзи.

Венеция, еще ты спишь покуда,

Еще ты дремлешь в облаке химер.

Но мир не спит, он друг простого люда,

Он за рулем, как этот гондольер!

I.

«Эй, синьор, плывите с нами,

Мы помчимся вдоль канала,

Вы споете с нами песню

О безумье карнавала».

«Нет, синьоры, не поеду».

«Дерзкий, он же и не хочет!»

И гондола мчится дальше,

И красавицы хохочут.

«Эй, синьора, что вы спите,

Подымите ваши глазки,

Я за это»… – уж промчались…

Всюду крики, всюду маски.

Мчатся пестрые гондолы,

Все шумит, горит, клокочет,

Всякий должен веселиться,

Тот, кто хочет и не хочет.

«Осторожнее!» «Смелее!»

«Все равно ведь не потонем!»

«Эй, идите к нам, синьора,

Вмиг мы вашу грусть разгоним!»

На Лагуне, у Пьяццеты

Ад веселого безумья,

Нет здесь места для печали,

Нет здесь места для раздумья.

И дворец венчанных дожей

Весь горит, как от пожара,

И несутся серенады

Под аккордный звон гитары.

Но далеко от Лагуны, но вдали от ликований,

В темных замерзших каналах так уныло и темно;

Дремлют илистые стены опустелых древних зданий;

Все здесь кажется заснувшим беспробудно и давно.

Небо с яркими звездами полосой вверху сверкает,

У железной темной двери дремлет мертвая волна.

Далеко отсюда месяц… он над жизнию сияет,

Здесь – холодный запах ила и покой и тишина.

Но под черной аркой моста раздается плеск гондолы,

Кто осмелился проникнуть в царство дремлющих теней?

Гладь свинцового канала рябью дрогнула тяжелой,

И волна плеснула глухо у гранитных ступеней.

Неподвижно и спокойно гондольер гондолу правит,

Черный нос ее безмолвно режет темную волну,

Прорезает сумрак влажный, и уж мгла кругом не давит.

И уж мрак кругом с улыбкой обнимает тишину.

Если прежде было страшно, если прежде было мрачно,

То теперь примчались тени без тоски и без забот,

Ложе смерти, ложе муки дышит лаской новобрачной,

Жизнь проснулась, сердце бьется, – то любовь во мне плывет.

Обнимая Догарессу,

Шепчет страстный Джиованни:

«Здесь темно, никто не видит,

Слепы стены древних зданий.

Здесь с тобою мы далеко

От веселья карнавала,

Не расслышат поцелуя

Воды темного канала.

Гондольер на нас не смотрит,

И ему какое дело,

Только были бы червонцы,

А тогда целуйтесь смело!

Право, некого стыдиться,

Догаресса, будь смелее,

Видишь, все кругом спокойно,

Догаресса, будь моею!»

И плывет, плывет гондола,

Воды носом рассекая,

И кругом все так же тихо

И клубится мгла ночная…

Луч луны мелькнет-исчезнет,

Гладь воды плеснет и стихнет:

Пусть – в тиши, во мгле полночной

Пламя страсти ярче вспыхнет.

Пусть же мрак не поднимает

Свою темную завесу,

Пусть – во мгле обнимет крепче

Джиованни Догарессу.

И плывет, плывет гондола, носом воды рассекая.

Тени счастья мчатся следом, тени счастья и любви.

Джиованни, бойся мрака, тишина страшна ночная,

Джиованни, Догарессу ты своею не зови…

На мосту стоит безмолвно кто-то грозный и суровый

И глядит на рябь канала, пробужденную веслом,

Бойтесь все, кто ждет объятий, бойтесь сумрака ночного,

Лучше ждите, чтоб сверкнуло солнце в небе голубом.

Но плывет, плывет гондола, носом воды рассекая,

Неподвижно дремлют стены ветхих каменных домов,

Все, что видят, все запомнят, никому не открывая,

Все, что видят, все запомнят и умчат в туман веков.

II.

«Синьоры, песню не повторим?»

«Довольно!» Мчится на покой

Пьерро и ведьм усталый рой,

А уж восток вдали над морем

Горит предзорней белизной!

Звенящий скрежет мандолины

Замолк внезапно, и везде

Плывут венки и серпантины

По засыпающей воде.

Готова ночь с землей расстаться,

Бледнеет темный небосклон,

В великолепные палаццо

Вошел забытый ночью сон.

Упали сброшенные маски,

И опьяненные сердца

Ждут неги полусонной ласки

И поцелуев без конца.

…………………………………

Под говорливый звон курантов

Блеснул на небе первый день,

Но не ушла ночная тень

С широкой Лестницы Гигантов.

Там, преклонив свои главы,

Смотря и ничего не видя,

Дремали каменные львы

На славу гневной Немезиде!

И в этот час любви и грез

В прозрачном утреннем тумане

Во львиный зев упал донос

На поцелуи Джиованни…

Суров венецианский дож,

Суровы тайные советы,

Они хотят изгнать и ложь,

И страсть преступную со света.

В плащах и в масках по ночам

Верховный суд они вершают

И что-то долго рассуждают.

Замолкли, участь решена,

В подземной мгле звенят оковы,

Открылась дверь, закрылась снова,

И тьма молчанием полна.

III.

«Сладкими, долгими муками

Сердце трепещет, любя,

Знаю, аккордными звуками

Мне не утешить себя!

Звезды горят над Лагуною,

В волнах купая лучи,

Ночью весенней и лунною

Ласки твои горячи…

Тихо под темною аркою,

Свет не проникнет сюда,

О, если б ласкою жаркою

Был я согрет, как всегда!

Нет, я один, молчаливая

Спит вереница дворцов,

Дремлет Лагуна тоскливая,

Дремлет без грез и без слов».

—

«Эй, кто поет, кто смеет петь?

Все люди спят давно!»

Он смотрит, нет, не разглядеть,

Кругом совсем темно.

«Эй, гондольер, ударь веслом,

Плыви скорей на свет!»

«Постой, постой, мы не о том!

Ответишь или нет?

Ты кто?» «А вы кто?» «Хочешь знать? —

Мы сторожим закон!

Да что тут долго рассуждать,

Хватай!» «А вдруг не он?»

«Ты сын Антоньо?» «Ну, так что ж?»

«Ты Джиованни?» «Да».

«Тебя схватить велели!» «Ложь!»

«Сдаешься?» «Никогда!»

Сверкнули в воздухе клинки,

Раздался звонкий лязг,

Короткий быстрый взмах руки —

Он сшиб одну из маск.

«А, это ты, мой вечный враг!

Я узнаю тебя!

Ты на меня донес никак,

Ревнуя и любя?»

«Молчи, проклятый!» «Не боюсь!»

Миг – крепкая рука

Клинок схватила. «Жалкий трус,

Пусти»… О, месть сладка!..

Волна плеснула… шпаги нет,

Она уж под водой.

Миг – и исчез из взора свет,

Смененный душной тьмой…

«Пустите»… крепко плащ обвит.

«Издохнет!» «Не беда!»

Беззвучно бьется о гранит

Тяжелая вода.

Плывет гондола… Мирным сном

Овеян мрак ночной,

И блещут звезды над дворцом

Любовью и весной.

IV.

В тишине и во мгле под гранитным дворцом,

Под тяжелыми, гулкими сводами

Спят темницы одним нескончаемым сном,

Позабытые днями и годами.

Солнца нет, света нет, нет ни звезд, ни луны,

Только мгла, только ночь бесконечная,

В мраке падает капля с гранитной стены

И стучит среди смерти, беспечная…

«Тюремщик, отпусти меня,

Я все тебе отдам,

Есть много денег у отца,

Ты это знаешь сам.

Я не хочу остаться здесь,

Я не могу, пусти,

Пойми, мне надо ждать ее,

Она должна прийти!

Ты сам когда-нибудь любил,

Ты ждал кого-нибудь?

О, если да, ты должен знать,

Что мне терзает грудь.

Ты должен знать, куда я рвусь,

О чем тебя молю,

Пойми, я знаю, ты поймешь,

Ведь я ее люблю!..

Я не могу остаться здесь,

Открой, открой мне дверь,

Открой, никто не будет знать,

Ведь стража спит теперь!»

Все молчит… никого… только капля стучит,

Тишина не проснется могильная;

Разбиваются гулко о скользкий гранит

И мольбы и проклятья бессильные.

И идут и идут вереницею дни,

И уносятся годы за годами,

И, как тысячи лет, бесконечны они

Под безмолвными, древними сводами…

V.

Люблю венецианский день

С его горячими лучами,

Люблю задумчивую тень

Под молчаливыми мостами.

Все отдыхает в мирном сне,

В послеобеденном покое,

И спит Лагуна, в глубине

Купая небо голубое.

Не слышно плеска на воде,

Замолк повсюду шум недавний,

Все мирно дремлет, и везде

На окнах зеленеют ставни.

А там, далеко, у скалы,

С небесною лазурью споря,

Сверкают синие валы

Адриатического моря.

Сверкает блещущий гранит,

И, вся зажженная лучами,

Венеция над морем спит,

С ним обрученная веками…

Но я люблю уйти туда,

Где солнце вечно не сверкало,

Где стены холоднее льда

Под синим уровнем канала.

Люблю я трепетной рукой

Листать забытые страницы,

Смотря с безмолвною тоской

На опустелые темницы.

Здесь все молчит, здесь все темно,

Растрескались куски гранита,

И все, что здесь погребено,

Людьми уже давно забыто.

Здесь камни сплошь испещрены

Теперь ненужными словами,

Почти уж стертыми годами

И влажной плесенью стены.

Но на одной стене безмолвной

Я прочитал: «люблю», «люблю»,

Здесь бедный узник, муки полный,

Поведал мраку скорбь свою.

О, Догаресса, не тебе ли

«Люблю» на камне он чертил

И не с тобой ли говорил

Во мгле гранитных подземелий?..

Не ты ли снилась здесь ему

Под нависающею мглою,

Не от разлуки ли с тобою

Он проклинал свою тюрьму?..

О, бедный узник, только в снах

Ласкал ты нежно Догарессу,

И мрак лишь в призрачных мечтах

Приподнимал свою завесу…

И много муки, много слез

Несло с собою пробужденье,

И много слышал мрак угроз

Без состраданья, без сожаленья…

Он мир увидел в дивный час,

В час золотистого заката,

Когда последний луч погас

В тумане дали синеватой.

Спала Лагуна, кое-где

Темнели черные гондолы

И раздавался смех веселый

Приветом вспыхнувшей звезде.

Он все узнал, все было то же,

И этот ряд огней вдали,

На нить алмазную похожий,

И звезды, что лучи зажгли

Над головами спящих Дожей.

По гладким белым ступеням

Сошел он, медленно ступая,

Вода плескалась по камням,

В волнах созвездия купая,

И он взглянул в лицо волны.

Что это? Сморщенные щеки,

Холодный отблеск седины,

Старик, кто ты? А мир стоокий

Над ним по-прежнему сверкал,

И воды в море нес канал,

Холодный, темный и глубокий.

……………………………………

Так час прошел. Уж мрак ночной

Обвил собор святого Марка,

И плыл над темною водой,

И засыпал под гулкой аркой…

Он все смотрел, уже в волнах

Он не видал лица седого,

И вдруг необъяснимый страх

Им овладел… он оглянулся —

Ни звука, все кругом молчит,

Безмолвный город крепко спит,

Зачем же он в него вернулся?

Зачем? Гондола подплыла,

Он сел. «Куда везти?» «Не знаю».

Едва заметный взмах весла,

Гондола тихо отплыла,

Во мраке площадь оставляя…

И вдруг под этот тихий плеск

В волнах заснувшего канала

Пред ним предстал забытый блеск

Веселия и карнавала.

—

Луч луны мелькнет, исчезнет,

Гладь воды плеснет и стихнет,

Пусть – в тиши во мраке ночи

Пламя страсти ярче вспыхнет.

Пусть же мрак не поднимает

Свою темную завесу,

Пусть – во мгле обнимет крепче

Джиованни Догарессу.

—

И понял он. Туда скорей,

К той двери, некогда столь милой,

Где прежде он встречался с ней,

Любя ее с такою силой!

И милый образ в мраке встал,

Такой любимый и прекрасный,

И ожил вдруг глухой канал,

И стало в нем тепло и ясно!

Вот старый дом безмолвно спит,

Закрыты ставни, мрачный холод

Из-под сырых ворот бежит,

На двери тот же ржавый молот…

Схвативши трепетной рукой,

Его он поднял; часто прежде

Он этот молот поднимал

И в окрыляющей надежде

И верил, и любил, и ждал.

……………………………….

Глухой удар, другой и третий…

Все тихо… все молчит кругом,

Спокойно дремлет старый дом,

Хранитель пасмурных столетий…

На окнах ставни… все молчит,

Волна плеснула о гранит,

Еще удар, опять молчанье

И плеск, похожий на рыданье…

Да ведь недавно же она

Его за дверью ожидала…

Недавно! Вспомни, как темна

Тюрьма под водами канала.

Ты позабыл, что лишь в тюрьме

Дни тонут в беспросветной тьме,

Ты позабыл, что дни и годы,

Гонимы властною судьбой,

Для тех, кто не лишен свободы,

Несут забвение с собой…

«Кто там?» И стукнуло окно

В соседнем доме. «Кто стучится?

Что надо там? Кому не спится?»

Лучом луны озарено

Лицо старушечье… «Скажите…»

И голос странно задрожал…

Луна блеснула на канал,

Ведя серебряные нити…

«Скажите… В доме кто живет?»

«Никто!» «А где же те, кто жили?»

«Все умерли… Уж пятый год,

Как этот дом заколотили».

«А Догаресса?» «Та давно!..

Лет восемь»… И опять темно,

И затворилося окно,

И облака луну закрыли.

И плывет, плывет гондола, воды

носом рассекая,

Неподвижно дремлют стены темных

каменных домов,

Все, что видят, все запомнят, никому

не открывая,

Все, что видят, все запомнят и умчат

в туман веков.

И вспомнил он тот мрак тюрьмы,

Где тишина во мгле бродила…

Где под покровом черной тьмы

Она к нему во мгле сходила…

И вспомнил он свои мечты,

Свои надежды и желанья

Среди могильной темноты,

Среди могильного молчанья…

Зачем он вновь увидел свет?

Зачем он вышел из могилы,

Чтобы узнать, что жизни нет,

Что та, которая любила, —

Червями сгложенный скелет!

И вспомнил он тюрьму глухую,

Где он так долго, долго жил

И где в неведеньи любил

Ее, веселую, живую.

И вот Лагуна перед ним

И ряд огней, на нить похожий,

И, в мраке ночи недвижим,

Молчит дворец венчанных дожей.

И долго он глядел с тоской,

Томимый неутешным горем,

А уж восток вдали над морем

Горел предзорней белизной!

Под говорливый звон курантов

Блеснул на небе первый день,

Но не сошла ночная тень

С широкой Лестницы Гигантов.

Там, преклонив свои главы,

Смотря и ничего не видя,

Дремали каменные львы

На славу гневной Немезиде.

И в этот час любви и грез

В прозрачном утреннем тумане

Во львиный зев упал донос

На преступленье Джиованни.

Там говорилось, что убить

Он хочет избранного дожа

И что, Венецию тревожа,

Законы хочет изменить…

Но не наемный хитрый «браво»

И не ревнивый клеветник,

Не льстец коварный и лукавый

В погоне за слепою славой

В тот час на лестницу проник.

То в первый раз своей рукою,

И ложью не врага губя,

Донес осмеянный судьбою,

Донес на самого себя.

То в первый раз рукой водили

Не гнев, не пролитая кровь,

А жажда, жажда грезить вновь

Любовью в каменной могиле.

Суров Венецианский дож,

Суровы тайные советы,

Они хотят изгнать и ложь

И заговорщиков со света.

В плащах и в масках по ночам

Верховный суд они вершают

И что-то долго шепчут там,

О чем-то долго рассуждают.

Замолкли, участь решена,

В подземной мгле звенят оковы,

Открылся люк, закрылся снова,

И кровью пенится волна.

Эпилог

При блеске солнечных лучей

В лазури неба голубого

Ты дремлешь, правнук славных дней,

И молчаливо и сурово.

Исполнен несказанных грез,

В душе порвав былые струны,

Как мертвый каменный утес,

Ты стал над волнами Лагуны.

Укрыв за мраморной стеной

Все то, что видел ты на свете,

Ты мирно дремлешь над водой,

Любимец пасмурных столетий.

Кругом тебя сверкает день,

Кругом шумит толпа людская

И блещет влажная ступень,

Весенним солнцем залитая.

Но лишь ночная тишина

Сойдет на темные каналы,

Ты пробуждаешься от сна,

В своем величьи небывалый.

Ты полон вновь волшебных дум,

Былые грезы прилетели,

И слышен леденящий шум

Цепей во мраке подземелий.

Убийца тайный вновь плывет

Во мгле извилистых каналов,

И вновь Венеция встает

И<з> баркарол и карнавалов.

И небо дышит тишиной,

Горя весенними звездами,

И страшный Шейлок в мгле ночной

Томим кровавыми мечтами.

Сияет белая луна,

Блестя на мраморе балкона,

И чудится, что у окна,

Любовью девственной полна,

Спокойно дремлет Дездемона.

Спасибо за письмо. Я очень был доволен, —

Ты первый, кто меня посланьем одарил.

Я мирно здесь живу, не умер и не болен.

На сбор плодов наук не трачу много сил.

Звучнее лирных струн звенит моя ракета,

И не угас во мне один любовный пыл.

Я сознаю всегда, что глупо трачу лето,

Что летом я бы мог свободнее читать

И забавлять себя забавою поэта —

Во фронт выстраивать рифмованную рать

И, ей командуя, над нею издеваться

И только распустив, сзывать на бой опять.

И что ж! начну читать, до первого абзаца

Читаю – ничего! Потом в глазах рябит —

Лагуна грезится, и мраморная Piazza,

И вымытый в воде сверкающий гранит,

И сонная вода, как в глубине колодца!

Вот тут бы и писал всяк истинный пиит,

А я лишь вспомню все, что видеть не придется,

И тотчас на меня находит мрачный сплин

И я бегу гулять с усердьем иноходца

Среди болот, лесов и вспаханных равнин,

Считая в небесах огни ночных созвездий,

Влюбленный, как всегда, а главное – один!

Я очень мрачен был, и при своем отъезде

Теперь и вовсе я хожу мрачнее туч

И жду себе с небес жестокое возмездье.

Конечно! Все дано: и солнца ясный луч,

И воздух, и трава, еще чего мне надо?

Чего-то знает Зевс, коль вправду он могуч!

Но вот уже мычит докучливое стадо.

Пора кончать письмо и отправлять его,

К тому же в воздухе чувствительна прохлада.

Коль не имеешь, друг, ты против ничего,

Я навещу тебя, прибыв к тебе в Быково!..

Где Элефант теперь? что слышно про него?

P. S. Надеюсь, мой привет ты передашь Стрелкову.

По вечерам гостей толпа

Калякала у Флориана.

Был Репин, говоривший: А-а-а,

И уходивший очень рано,

Эрнест Петрович ел и пил

И брюки вверх тянул усердно,

А Exсellence немилосердно

Курорт Виши опять бранил.

В углу Вещилов лиловел

С одним прекрасным бакинбардом ,

И «Ваня» сумрачно сидел

Необитаемым мансардом,

А рядом с ним, преклонных лет

Княгини Затбольской скелет,

Посыпанный изрядно пудрой,

Как сыпят в лавках мармелад,

Мадам Щекин со шляпой мудрой

(Ведь дело в шляпе, говорят),

Затем еще немножко дам,

Разбросанных и тут и там,

И я с касторкою в кармане

Сидел и дохнул на диване

И пил холодный гренадин,

И в ужасе Monsier Щекин.

Кругом Безродный где-то бродит,

Как раздраженный таракан,

А Персианин-великан

Его шептаться все отводит.

Вот вам вечерний наш синклит…

Пищит какой-нибудь Карпетто,

Оркестр яростно трубит

Четвертый акт из Риголетто.

Колонны мраморные и кружевные,

Собор прозрачный Святого Марка,

На арке арка, на арке арка…

И бродят люди полунемые

В палаццо Дожей по галереям,

И поклоняются гранитной пене и поклоняются застывшим змеям,

И преклоняют свои колени пред этой грезою в архитектуре,

Они приходят сюда из Индии, они приходят сюда с Миссури,

Чтоб посмотреть на изваяния, такие нежные, как вдох Эола,

Чтоб посмотреть, как пенит воды легкоскользящая гондола.

А ночью мраморной, когда застынет под Лаской Лунною палац Палацо

Я прохожу весь зачарованный, весь заколдованный по плитам Пьяццо

Сажусь в гондолу и уплываю, и уплываю и уплываю

Куда-то к замкам, куда-то к храмам, <куда-то> к башням, куда? не знаю,

Плыву направо – дворец заснувший, плыву налево – колонн громада,

И надо всеми – луны улыбки, и тем улыбкам все серенады

все серенады, все серенады…

Не дослушав плачущей виолы

и забыв, что продолжалась месса,

из собора выйдя, догаресса

опустилась на скамью гондолы.

Праздник был томительно-хвалебен,

ей хотелось зарева заката,

свежего, как зрелая граната,

яркого, как петушиный гребень.

И в порыве дикого каприза,

потеряв трех юношей из свиты,

отдавала шею и ланиты

поцелуям женственного бриза…

Вдалеке раскинулись лагуны,

а до слез влюбленные поэты

сочиняли скучные сонеты,

ударяя яростно о струны.

А потом, вернувшись слишком рано

во дворец извивами канала,

принести велела два бокала

тонко отшлифованных в Мурано.

И под звук далекой серенады,

запретив улыбки и вопросы,

распустила вьющиеся косы,

темные, как ночь Шахерезады.

И вином наполнила до края

два бокала, легкие, как пена…

Было тихо… Лишь у гобелена

раздавался шепот попугая.

И с неясной сказкою во взоре

Говорила, чувствуя румянец:

«Не придешь, о гордый иностранец,

Любоваться мною, как в соборе?»

Однажды вечером, в кафе у Флориана,

Мы встретились по странной воле рока.

С улыбкою затравленного Пана,

Пропитанный удушливым Сирокко,

Напомнивший мне чем-то робость лани;

И, опустив бровей густые арки,

Он слушал, полулежа на диване,

Звучавший вдалеке сонет Петрарки.

Вторично мы увиделись у дожей.

В толпе туристов прибыльного лета,

Томящийся, на прочих непохожий,

Он замер перед Вакхом Тинторетта.

Впивая до последней капли пота,

До вскриков, заглушенных сиплым лаем,

Восторги самоцельного полета,

Который навсегда неповторяем…

Мы вскоре познакомились на Лидо,

Спасаясь от жары в стабилименто…

Сверкала наготой, как Энеида,

Прибрежья исчезающая лента…

На фоне полновластного прибоя,

Окутанного рвущеюся пылью,

Я понял глубину его покоя

И волю, обреченную бессилью.

А вечером, когда по пятнам мелей

Прошла луна, рожденная недавно,

И в зелени пирамидальных елей

Стал бледен обнаженный профиль фавна,

Мой спутник, изнывающий, бескрылый,

Вернувшийся, как собственное эхо,

Смеялся утомительно и хило

Остатком недосмеянного смеха.

Мне кажется, в безумии исканья

Еще никто так не любил контрасты,

Как души, в глубине всеотрицанья

Построившие замкнутые касты.

Судьба, не отвечающая стону —

(Кто б мир не раздробил на казематы!),

С настойчивостью, родственной закону,

Ломает недокованные латы.

С тех пор я не слыхал его походки

Ни в гулкости холодного базальта,

Ни там, где проплывающие лодки

Ласкают переброшенный Риальто.

Уже длинней и легче стали тени,

Мосты упруго изогнули спины,

Прошел мошенник с шапкой на бекрени,

И чудаки одели пелерины.

И все сильней античные дурманы,

Холодный мрак безжалостно расколот,

На мертвой башне быстрые Вулканы

Приподняли и опустили молот.

И ты так строго, так неуловимо

Хранишь на всем старинные печати,

А помнишь, как ты отняла у Рима

Литых коней монументальной рати,

И как потом, благословив стихию,

Во времена крестового разгула,

Твои купцы уплыли в Византию,

Где их хранила золотая булла.

Когда же пальцы тонкого Беллини

Сжимали кисти бережно и плотно, —

Какой восторг рождающихся линий

Узнали обнаженные полотна.

И сколько муз непознанных и граций

Открыли чьи-то бешеные пытки —

Теперь под колоннадой прокураций

Не верят в ядовитые напитки.

Но я люблю сквозь старые атласы

И сквозь давно не ношенные цепи

Смотреть на искривленные гримасы

И на разврат твоих великолепий

И опускать в исчерпанные бездны

Своих корней извилистые ткани,

Пока дракон, ревущий и железный,

Не оборвет моих очарований…

Любовница случайных королей,

Аркадами дрожавшая над ними,

Рожденная Лукавым и Святыми

И вскормленная грудью кораблей —

Сегодня я по прихоти твоей

Был Тассо, Тицианом и другими,

Пока усталый день, приблизясь к схиме,

Не бросил в воду зарево кудрей.

Теперь сквозь ночь бесцельна и понятна

Резьба колонн, похожая на пятна,

И над дверями ласка львиных лап,

Как будто мир в тончайших нитях хмеля!

И рыцари широкополых шляп

Идут в альков к Мадоннам Рафаэля.

Вновь запах моря веет от алькова,

Неповторимо радости тая,

Как будто волосы ты выжимаешь снова —

Ундина вечная, Венеция моя.

Глаза смежу – и ты мне будешь сниться,

Плывя в стекле застывшего зрачка,

Рыжеволосая и пышная блудница

С полночным стуком каблучка.

Какими тайнами твои владели дожи,

Чтоб столько сладости и мук,

Века, волнующие дрожью, —

Включить в твой каменный сундук.

Ты спишь, Роскошная, как и в былые годы —

Земных владычица сердец,

И ночью зеркало наводит

Луна на спящий твой Дворец.

Морская пленная царица,

С которой кто б сравниться мог,

Кидаешь в море из темницы

Свой пенный кружевной платок.

И племя скучное туристов

В гондолах вслед ему плывет,

Но тот рисунок серебристый

Оно вовек не разберет.

Твое лицо покрылось дрожью —

С лагуны ветер шлет волну.

Тебя лишь лев постигнуть может,

Глядящий с башни в глубину.

1.

Скукой нежною скучаю

Я всю ночь, часы считая,

О, Венеция, немая…

Где-то песня оборвалась

И весло в воде ласкалось,

Что-то тщетно вспоминалось.

Что-то плачет, что-то гложет,

Тишина мне не поможет,

Сердце вспомнить все не может.

У San Giorgio Maggiore,

Где не так далеко море,

Потерял я свое горе.

2.

На гондоле уплывали

И печали вспоминали,

Говорили, говорили —

Солнце с песней проводили…

Солнце в море утонуло,

Ты усталая уснула,

А Венеция сияла

И меня в себя влюбляла…

И когда ты вдруг проснулась,

Когда мы домой вернулись,

Я не знал, зачем с тобою

Плыл я долго под луною…

Царьградских солнц замкнув в себе лучи,

Ты на порфирах темных и агатах

Стоишь, согбен, как патриарх в богатых

И тяжких ризах кованой парчи,

В деснице три и в левой две свечи

Подъемлющий во свещниках рогатых, —

Меж тем как на галерах и фрегатах

Сокровищниц початки и ключи

В дарохранительный ковчежец Божий

Вселенная несет, служа жезлам

Фригийскою скуфьей венчанных дожей,

По изумрудным Адрии валам;

И роза Византии червленеет,

Где с книгой лев крылатый каменеет.

Над лунной негой волн, в ладье, под тайной маски,

Моя Печаль поет при плеске баркарол,

И лютни звон струит свой палевый Пактол

В опаловую даль, где, млея, тонут краски…

Моя Печаль молчит, бледна от нег и пляски;

Ей плещет буйный хор с ликующих гондол;

Жестокость в кудри ей, с извивом жадной ласки,

Вплетает алых роз стожалый ореол.

Но Жалость юная с подругой делит розы,

Багрит венец лилей и льет с улыбкой слезы…

А с брега, мертвый взор вперив на дальний челн,

Тень, погребальные влачащая одежды,

Белеет, – и на зов покинутой Надежды

«Прости!» – звучит ответ над лунной дремой волн.

В ладье крутолукой луна

Осенней лазурью плыла,

И трепет серебряных струн

Текучая влага влекла —

Порою… Порою, темна,

Глядела пустынная мгла

Под нашей ладьей в зеркала

Стесненных дворцами лагун.

Не руша старинного сна,

Нас гóндола тихо несла

Под арками черных мостов;

И в узких каналах со дна

Глядела другая луна,

И шелестом мертвых листов

С кормою шепталась волна.

И Та, что в тебе и во мне

И розой меж нами цвела,

Сияла, как месяц, светла,

Порою в ночной вышине,

Порою в глубокой волне;

Таилась порою, и мгла,

Казалось, ее стерегла;

Порою лучилась, бела,

В небесном, воскресном огне.

Над бледным саваном недвижимой лагуны,

Мрача покой небес и млечный кругозор,

На брег отчаянья дерев нагой позор

Зовет уснувший гром и летних гроз перуны.

Угрозой черною над краем черной дюны

Стоит зима дубов, и в страхе ловит взор

Окостенелых мышц чудовищный узор,

Ожесточения страдальческие руны…

Чуть плещет низкий вал в прибрежном тростнике.

Вися над бездной, челн колеблет вдалеке

Свой образ, вод стеклом незримым отраженный.

И, тенью царственной означив небосклон,

Встает туманный град в дали завороженной,

Как гордой памяти неусыпимый сон…

[В голубом эфира поле

Ходит Веспер золотой, —

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой.]

Догаресса молодая

И печальна, и бледна,

На лагуны взор бросая,

Смутно думает она:

«Пусть в любви немало горя, —

Без нее не красен свет,

И с самим супругом моря

В пышном блеске счастья нет»,

И грустит, еще не зная,

Чем ей мрачный рок грозит,

Догаресса молодая,

И угрюмый дож молчит.

Змеино-зелено и львино-золотисто,

И по-фазаньему, павлиньему пестро,

Но все притушено и лиловато-мглисто,

И вдруг из сумрака колонное ребро.

Не утро и не день, не ночь, а вечный вечер:

Последние лучи и первая свеча.

Выдумываю, например, убийство

На улице Убийц.

Запомнилось лицо убийцы —

Оно родных роднее лиц:

Испуганное, нежное, веснушки

И рыжая упрямая макушка.

Рыдания наемной итальянки

В гондоле гробовой.

Мои же смертные останки

Укачиваемы волной.

Прощайте, разноцветные блудницы,

Еще Венеция мне снится – длится…

Мерцанье дымчатое, голубое

В разбитых зеркалах.

Все призрачное, неживое,

И только тени на стенах:

Колеблемое пламя в шандельерах,

Незримые движенья гондольеров.

Пестрая, но неяркая —

Даже в сказке Сан Марко.

Дымка голубоватая,

Розовые палаты.

Незабвенное, нищее

Вычурное кладбище.

Море – бледно-зеленое

До вечернего звона.

Золотисто-волшебное

Меркнет медленно небо.

Меркнем и мы, кончаемся,

В люльке-гробу качаясь.

И, откинувшись на спину,

Мы вспоминаем наспех:

Льва и коней, мозаики,

Музыку и музеи.

Зеленый змий из зеленá вина,

А то, что молодо, иначе зелено,

И мне у узкого ее окна

Немедленно озелениться велено.

Дремлю Адриатической волной,

Свисаю виноградинами, грушами,

И осыпаюсь ивовой листвой,

Шепча-вдыхая с родственными душами.

Кривелли и Карпачьо: вы со мной.

И Тинторетто с птицами-кликушами.

Не разглядите ни одной фигуры.

Рассеянный запечатлелся взгляд.

Пятнисто-бело, приглушенно-буро.

Мерцающие люстры серебрят.

Скрипели виолинные девицы.

Не зрится северный курносый граф.

Венеция, любая, зыбко снится

И у-ле-ту-чи-ва-ет-ся стремглав.

Мантии меловые,

Водоросли узора,

Дожей свиные выи,

Зеленнáя простора.

Ларцы львиного Марка,

Улица Ассасинов,

Срезаны для подарка

Головы апельсинов.

Сердце, играя, рвется

С нитями серпантина.

Околесица Гоцци

И разлюли-малина[564].

И кошельки играющих гуляк

Опустошались в кабаках у мола,

И плавали медузы в хрусталях,

И грузовые двигались гондолы.

И, убедившись, что мошна пуста,

Пропировав последние дукаты,

Венеция, ты поднесла к устам

Зеленой влаги трезвые раскаты.

Но Тинторетто кисти покорял

Твои дворцы, и бархат, и галеры,

И оживлял налетом янтаря

Из пен твоих рожденную Венеру.

Голубоватый двигался фронтон,

Качалась кладь, и зеркала сверкали,

Отбрасывая персиковый тон

Твоей щеки в магическом овале.

Музейная густая тишина,

Озвученная сухостью паркета,

Казалось шумом волн поражена,

Затоплена меняющимся светом.

И в жирном блеске бронзовых скульптур,

В тугом клубке Гераклов и кентавров

Затихли сгустки мыслей и культур,

Как дальний гром и дальние литавры.

Проносится охота на лося,

И славит шелк прекрасную Елену,

А мы домой уходим, унося

В глазах лиловый отблеск гобелена.

Дожди не в силах красок погасить,

И вся венецианская палитра

Пойдет со мной. Пусть желтые такси

Ее о шины рубчатые вытрут.

Пусть световые властвуют куски,

Пусть станет город праздничным базаром,

Пусть заблестит, пусть влажные мазки

Пойдут по мостовым и тротуарам:

Запомнятся рембрандтовы глаза,

Роденовский невоплощенный вылеп,

Замрет венецианская слеза

На ветровом стекле автомобиля.

И вечер, разгоняя облака,

Очистится, как ясная лагуна,

И тучи погрозят издалека,

Как полчища покрытых пылью гуннов.

А в дом заглянет синее окно,

И виноград в хрусталь уронит зелень;

На ужин будет красное вино

И выдох флейты – память о музее.

Здесь плеск весла, как стук кареты,

Весна наядой на волне.

Веселым старцам Тинторетто

Привольно жить на полотне.

Пусть нрав у старцев неразумен,

Зато румянец детски свеж…

Здесь Возрожденье, как Везувий,

Клубится складками одежд.

Переглянувшись с хрусталями,

Помчался в пляске хоровод,

Лозою Вакха заслоняясь

От всех напастей и невзгод.

Стекло дрожит прозрачной дрожью,

Зеленым отблеском горя.

Резвятся подданные дожа —

Большие рыбы на морях.

Латерна Магика – о золотистый свет,

Карманный рай, танцующий миражик,

Из бархатного сумрака кассет

Рождающий веселых персонажей.

Сквозных теней китайская игра,

Италия на золотой ладони,

Венеции живые вечера,

Алмазные фантазии Гольдони.

Волшебника пьянил базарный гул,

Он засыпал на пристани туманной,

И ежилась от сырости лагун

Мартышка на плече у шарлатана.

Упоены волшебным Чимарозой,

Поникли крылья черных пелерин.

Кто там вошел, в сутанe, с белой розой,

И в ложе сел один?

Его уста, как алая заплата

На смуглом бархате его лица.

За сценой голос сладостный кастрата

Баюкает сердца.

Не убежать, не вырваться из плена

Его ресниц и стрельчатых бровей.

Течет, томит и тает кантилена,

Как жаркий воск свечей.

Таись, монах, за спущенною шторой.

Ласкай цветок прикушенной губой.

Я появлюся набожной синьорой

В антракте пред тобой.

Тогда забудь молитвы, и чертозу,

И авантюры карнавальных дней.

С тобою вместе зацелую розу

Соперницы моей.

Слышишь?! – В канале уже раздается

Звук равномерный весла,

Воздуха струйка аккорд донесла,

Песнь гондольера оттуда несется:

Звук то слабеет, то вновь разольется

В страстной мелодьи его.

Между церквей и высоких дворцов

Тихо гондолы плывут по каналу;

Некогда здесь по ночному сигналу[565]

Сколько невинных погибло голов!..

Сколько здесь темных и мрачных домов,

Сколько решетчатых окон!..

Плиты ступенек, спускаясь к воде,

Лунным лучом озарились;

Волны, плескаясь о них, оживились;

Слышатся говор и песни везде;

Весело все: нет печали нигде…

Звезды спокойно сияют.

Тихо качаются группы гондол;

Стоя, гребут гондольеры.

Слышится пенье ночных баркаролл

В теплой струе атмосферы.

Низко спустились ступени к воде;

Волны шумят о их плиты;

Мрачные зданья и церкви – везде

Лунным сияньем облиты.

Мирно покоится город чудес,

В волнах родимых купаясь;

Звездочки смотрят с прозрачных небес,

В темной воде отражаясь.

Плывут задумчиво гондолы

Под звуки томной баркароллы;

Гребцы привычною рукой

Спокойно борются с волной

И меж собою разговоры

Ведут, встречаясь на пути.

То громкий смех, то брань и споры

Им не препятствуют грести.

Скользя под арками, мостами,

Гондолы массами плывут;

Дома высокими рядами

Как будто мимо их идут.

И что-то тихо напевая,

Одним работая веслом,

Наш гондольер глядит кругом,

Гондолу мерно направляя.

И мы плывем, плывем вперед,

И вся Венеция идет

Навстречу нам с ее дворцами,

С ее старинными церквами.

Отвсюду веет стариной.

Какой-то сладостный покой

И лень душой овладевают,

И как-то дышится легко…

И где-то здесь, недалеко,

Мандолинату напевают…

Страна беспечного мечтанья!

Здесь люди весело живут:

Не зная будто испытанья,

С утра до вечера поют.

Farniente dolce здесь царит,

И человек поет иль спит!

Лишь звезды на небе блеснут,

Они уж снова отдыхают

И песни новые поют!

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой.

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой»[566].

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Старый дож, ее лаская,

Говорит: «Моя жена,

Отчего же ты грустна?

Отчего же без участья

Смотришь ты в мое лицо,

Или ты не знаешь счастья,

От меня приняв кольцо?..»

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Вдруг сверкнул клинок. Блистая

Труп скрывает глубина.

Догаресса молодая

С гондольером молодым.

Ночь, луна и ширь без края,

Хорошо им быть одним!

– Я неволей догаресса,

Я не знатна, не принцесса, —

Дожу силой отдана.

Но почет не стоит счастья

Молодого сладострастья.

Лучше буду я бедна,

Но любимому верна.

…………………………..

«В голубом эфира поле

Блещет месяц золотой».

Гондольер плывет в гондоле

С догарессой молодой.

В темном халате, с зарею на бледных щеках,

В комнатах темных скитаться с тяжелым шандалом.

Бешенство сказок нести на печальных руках,

Нежить огромное в детском и малом.

Дикое горе романтики пало в окно

Каменным грифом, совой и виденьем полночным.

Желтой арабской хламидой оно взметено

В городе старческом, пестром, сыром и порочном.

В темном халате блуждать, и шандал тяжело

Тянет холодную и благородную руку.

Лучше не буду смотреть в расписное стекло.

Бегать по радугам, верить небесному звуку!

Гоцци!.. Ты кутался в бурю, но ты подарил

Xoxoт Италии, три золотых апельсина…

Ветром задуло огонь, и подсвечник остыл.

Свищут обои, и слабо звенит мандолина…

В зеркальных мастерских

Зеркальный блеск

Тускнее дум

Рабов – пора б

Туда,

Где волн морских

Шумящий плеск,

Туда зовет

Восставший раб.

К галерникам – туда б.

Там слышен бунт.

Венеция в тревоге.

Иль это мнится?

Шум морей?

Молчит свинцовый

Свод-горбун.

Охрана – на пороге.

И мастерские,

Как темница:

В решетках окна,

Пыль веков,

Молчанье,

Гулкий звон оков.

В жаре, раздеты

Доголá,

Рабы шлифуют зеркала,

Рабы муранского стекла.

Жара.

В горячий вечер

В горле зной

Стоит

Тупым куском:

Африканский ветер

Гонит в окна

Зной с песком.

Жара.

В венецианских зеркалах

Мельканье рабских рук, —

Вся жуть

В бесчисленных телах

Отражена вокруг

На всю Венецию

Палаццо, островов

(их более чем сто),

Сплошных каналов.

Двух сотен площадей,

Четыреста мостов.

На всю республику

Святого Марка

Папской веры,

Где ныне стало

Слишком жарко:

Торговые галеры

Объяты

Рабским бунтом

На море и в порту.

Венеция живет

И спит будто

С ножом во рту.

Мятежный дух,

Как африканский ветер,

По узким улицам домов

Снует десятый

Знойный вечер

И будоражит гладь умов.

Снует

По мастерским изделий

Мозаики, муранского стекла,

Слоновой кости,

Мрамора,

Шелков,

Свирелей,

Железа, кож, свинца.

Рычит,

Где кровь текла

Рабов,

Как слезы

Смертного конца.

Мчит

По каналам

К гондольерам,

Стучит

По тюрьмам,

По мостам,

Бежит

По трепетным

Галерам,

По всем

Обиженным

Местам,

Где только раб,

Бедняк

Иль нищий

Отрады

В бунте

Жадно ищет.

И всюду

В пестроте названий

Зачинщиков,

Кто дерзок и умен,

Несется

Имя

«Джиованни»

Среди

Волнующих

Имен.

Героями

Толпа не обеднела:

В часы восстаний,

Памятью горя,

Вспоминаются

Томазо Кампанелла

И лик Дольчино —

Сердце бунтаря.

Десятый вечер

В дрожи

Дожи,

Совет патрициев,

Суд инквизиции,

Сенат.

Папская Венеция

Потрясена!

Монахов

Яростная арка

Кишит

В негодованьи:

В республике

Святого Марка

Рабский бунт.

И кто он,

Джиованни?

Раб —

Дьявольская лапа!

Спаси, Христос!

Мадонна!

Папа!

Проклятие рабам!

Проклятие!

И всем,

Кто к ним пристал!

С мольбой монахи

Взирали на распятие.

На золотое

Изваяние Христа.

Проклятие!

В палаццо дожей ли

Не скрежетали:

– Дожили!

Неблагодарный раб!

Какой-то московит,

В Стамбуле

Купленный купцами,

На подлость

Смел и мозговит,

Затеял

Бунт с гребцами.

Чума Руси!

Взбесившийся пират!

Разбойник!

Сатана морей!

Удава сын!

Гиены брат!

Дикарь из дикарей!

Бунтарь из бунтарей!

Послать войска

Сегодня же, скорей.

Схватить всех

Рабских главарей.

Иначе бунт

Не в меру разгорится и

От клыков рабов

Первыми падут

Купцы, патриции.

Меч у виска.

Послать войска!

Рука

Инквизиции вольна —

Венеция

Еще сильна!

Memento mori!

Горе!

Дышать от бунта нечем. —

Десятый вечер

Трибунал

Рабов с галер

По тюрьмам гнал,

Пытал, казнил.

Железом жег,

Сажал

В отравленный мешок.

Memento mori!

Кольцо купцов,

Совет патрициев,

Монашество, сенат

Мстили

Бунтарям сторицею.

Венеция потрясена!

Во всех углах

Тоской

Светила броско

Мадонна-дева.

В муранских зеркалах

Кривилась роскошь

Страстью гнева:

Хотелось

В гибели рабов

Увидеть вновь

Игру каналов,

Вино

Мессинских погребов

И блеск любовных

Карнавалов.

Хотелось оргий, —

После крови

Забыться

В шелковых лучах.

Патриций зоркий.

Вскинув брови,

Победы ждал

От палача.

Не в первый раз

Рабы вскипали,

Как пена

Штормовых морей.

И те рабы

На плаху пали —

Скосила сила

Бунтарей.

Memento mori!

Силы в споре —

В смертной встрече

Двух злых врагов.

Десятый вечер

Мечет море

У венецианских берегов

Галеры в пасти,

Рвутся снасти,

Как бьются

В волнах голоса.

Галеры в куче

На зыбкой круче

Пластают

В драке паруса.

Галеры стаей,

Вдруг вырастая.

Как кони,

Лезут на дыбы.

Галеры с боем

Гремят прибоем,

И тонут с воем

Войска, рабы.

И каждый гибнет

В вихре-гимне,

И вместе —

Смешанным огулом.

По-зверски шторм

Обильный корм

Швыряет

Бешеным акулам.

Кто – где.

В воде?

Не всё ль

Одно.

Кто – где.

В беде?

Идет

На дно.

Расправы шторм

Клыки оскалил —

Дрались

Отчаянно гребцы,

И там,

Где волю лет искали,

Нашли

Мгновенные концы.

Кто – где.

В воде?

Крутая

Тьма.

Кто – где.

В беде?

Кругом

Тюрьма.

Во тьме,

В тюрьме,

В ночном ряду

Промокших тел

Горячий гул

Гудел

В бреду

Огня желаний:

– Эй, Джиованни,

Бунт не кончен.

Рабы во тьме,

В тюрьме,

На дне морском,

В земле ползком,

В клещах

Смертельной боли,

Рабы

Останутся всегда

Гребцами воли.

Эй, Джиованни!

Шторм вокруг.

Кто – где.

В беде?

Ты где,

Наш кровный друг?

Ночь тень несла,

Гондолы тень,

Да блеск весла

И зла.

Гондолы тень

В тюрьму везла

Тень черного посла.

Высок он

Был,

Когда входил

В железные врата.

Из окон пыл

Очей следил —

Что дверь не заперта,

Что страж один

У страшных врат.

И страж был

Тих и тайно рад,

Когда к нему

Тень тех очей

Припала

Для речей:

– Ты знаешь сам —

Люблю его.

И жизнь

Ему дарю.

И ты люби.

И вместе мы

Поможем

Бунтарю.

Ты знаешь сам,

Что через час

Он будет

Здесь казнен.

Он ждет меня,

Он верит в нас —

И мы его

Возьмем.

Вода черна,

Как я – верна,

Ты нашим

Счастьем будь,

И мы, как

Легкая волна,

Уйдем

В далекий путь.

Ты видишь сам —

Слепая ночь

Не зря

В крови молчала.

И мы должны

Спасти, помочь.

Гондола

У причала.

Смотри:

Под мантией я – страж.

Останусь

Я у врат.

Ты форму стража

Ему дашь —

Он выйдет

Без преград.

Иди, наш

Верный друг, молчи.

Останусь,

Чуть дыша.

Пускай

Тяжелые ключи

Хранят

Ваш каждый шаг.

Иди, скажи:

Мария тут

Дрожит,

Как гонга медь.

Когда на казнь

За ним придут,

Мы будем

Звездам петь

И плыть

В ночной тиши.

Иди. Спеши. —

И страж ушел.

Мария-Коломба

Скинула черную

Мантию прочь,

Стала каменным

Стражем у врат,

Где фонарь караулил

Тюремную ночь.

Чу! Гондола к темнице —

Плещут волны канала.

Тень за тенью таится:

Это судьи

Ползут —

Инквизиторский

Суд —

Это судьи

Идут трибунала.

Мария тяжелым ключом

Отворила железную дверцу,

Надавила холодным плечом,

Как мечом

Провела

По холодному сердцу.

Трибунал миновал —

Ушагали, шурша

Алым шелком

Палаческих мантий.

Трепетала душа —

Колебались весы

На груди бытия,

На приколотом банте.

Надеждами

Били в башне часы.

Здесь минуты —

Как счастье подарка.

Удары часов

Улетали, как голуби

С площади Марка.

Время, спаси!

Чу! Стук шагов.

Это – они!

У Марии глаза —

Золотые огни,

И сердце, как птица

В апрельские дни.

Откройся, темница!

Это – они!

– Джиованни!

– Мария! —

Два возгласа вдруг

Замерли счастьем

В сплетении рук.

Скорей же, скорей

От тюремных дверей,

От зверей.

Гондола легка.

Звезды – вместо огней

Сил горячих не жаль.

А ты, ночь, ты

Укутай плотней гондольеров

В широкую шаль.

Воля —

Жгучая власть,

Беспредельная высь,

Солнцем сыплет

Заботы иным.

И гондола неслась,

Как счастливая мысль,

По каналам,

Рабами сработанным.

– Кто тут гонит? Эй, стой! —

Орали с мостов

Караульные псы с фонарями.

Джиованни кричал:

– Видишь, стража

Походных крестов

Занята бунтарями!

От них

Некуда деться и

Некуда деть их:

Ныне в рабской Венеции

Бунтари —

Даже дети.

Пахнет бунтом

У каждых дверей.

Эй, сеньоры, нет ли у вас

Из таких главарей? —

Караульные

Лаяли в тьму:

– Их свалили,

Как рыбу, в тюрьму —

Судьи их потрошат.

У раба Джиованни,

Наверно, душа

От клещей

Пошла

К дьяволу в гости,

Где жизнь

Для рабов хороша.

Будет он

Помнить Венецию

Дожей! —

Джиованни смеялся:

– И Венеция – тоже. —

Гондола неслась.

Воля —

Жгучая власть.

Только брызги

Алмазным хвостом

Сверкали в канале

Под каждым мостом.

Молчали да гнали.

И только потом,

На разливе в порту.

Стало легче

Ретивому рту.

Иван небом,

Как хлебом, вздохнул:

– Ххо, пираты на воле,

На море! А звезды?

Как зерна посеяны в поле.

Ой, хорошо бы

Домой

Полететь

Соколом бы! —

Иван – ну

Как земля на луну —

Посмотрел на любовь,

На Марию-Коломба:

– Мария, ты – радуга,

Спасенье мое!

Вижу – ты рада.

Рад и друг Онорато.

А я уж так рад,

Как в саду виноград.

А в саду винограду

По горло полно.

Не жизнь —

Золотое вино.

Не море качает,

А сам я весь пьян:

От казни спасли вы!

Я самый

Счастливый

На свете Иван.

И светел мой след

От весла.

Я снова

Родился на свет —

Ты, Мария,

Меня принесла,

Будто мать.

Мы на воле,

На море,

Нас не догнать,

Не поймать.

Уплывем на размашку,

Как ветер в степях.

Жаль только Пашку —

Сидит он в цепях.

Ну, авось да сорвет пелену —

Бывалое дело

В татарском плену.

А я вот

В раздольи, на воле.

Мария – любовь,

И ты, друг Онорато,

Мы – в гондоле,

На вольной воде,

В красной доле.

Пора-то,

Пора!

Жизнь острей топора.

Вчера – раб под купцом,

Вчера – конь под дугой,

А теперь – молодцом:

Я родился другой

Да с мозгами но пуду.

Пропаду,

Но рабом

Никогда я не буду.

Клянусь!

Пылью неси

Меня в дали!

Ветер,

Башку мне сорви!

Волны морские,

Вы сами видали:

Девять дней мы

Пластались в крови,

Девять дней мы

Тонули гробами.

Дрались,

Помирали

С рубцами на теле, —

Мы не хотели

Жить больше рабами.

Не будем – клянусь!

Прям и ясен

Путь мой,

Думы

Волей болят:

Полетел бы домой

На родные поля.

Клянусь!

Я бы поднял

Холопскую Русь

На дыбы,

Запалил мятежом.

И у нас там – рабы,

Мужики под ножом,

И у нас от беды

Крови ало:

На Руси все

Бунтуют немало.

Эх, домой бы,

Домой сгоряча —

Не жалел бы

Крутого плеча,

Нe гулял бы,

Где горе-трава,

А колол бы

Бояр на дрова.

А бояр у нас

Да патрициев с сечкой.

Как тараканов

За печкой.

Сам жил

У князя псарем,

Знаю, как жить

Под царем.

На Русь

И погоним мы

Быстрее птицы —

Скорей бы

Добраться

До русской границы.

Домой!

А дом мой,

Ой-й-й,

Палаццо!

Дворец!

Ой, штаны мои

В латцах,

Ой, еда – огурец.

Мария!

Смотри – я,

Ой, буйная волна.

Мария!

Смотри – я,

Ой, пьян я да без вина.

Ишь, она, ночь-то,

Прочно бережет.

Очи-то точно

Целуют бережок.

Ищут нам дорогу,

Счастливую для ног.

Чтоб горькую тревогу

Берег скрыть помог.

Авось, да не догонит

Камень из праща.

Морские гривы-кони,

Галеры, порт,

Прощай.

Пришел рабу

Конец, и я

Уйду

В приволье дней.

Прощай,

Страна Венеция —

Тюрьма

Слепых огней.

Прощай. —

И ночь

В густую шаль тепла

Окутала троих,

Дорогой

Тайной повела

Легко и мудро их.

И ночь

Им стала дня ярчей.

Сердца – остры мечи.

И небо

Звездами очей

Бросало им лучи.

Жизнь на мечах!

Мчи!

На рабских плечах

Палачи.

Жизнь, мчи.

Сцена-монолог в I действии в стихах

(по сюжету Ю. Д. Беляева)

(«Лагуны» посреди моря около Венеции. Вдали освещенный огнями город. На авансцене на сваях среди воды часовня-капличка со статуей Богоматери. Ночь, луна. Вдали шум карнавала. Слева показывается гондола, на ней без парика с безумными глазами актер, старый и усталый, схватывает руками статую и полубезумно шепчет.)

Из толпы, что безумна в часы карнавала,

Из толпы полумасок шутов и плащей

Я пришел помолиться к Тебе, как бывало,

Как когда-то средь детства умчавшихся дней.

Я бежал от веселья безумного чада,

Поцелуев, ругательств и песен вдали

В твою тишь, где нисходит нам в душу отрада,

Чтоб забыться в молитве от горя земли…

Там, Мадонна… Далеко… Блистая огнями,

Средь Венеции нынче шумит карнавал,

Здесь спокойное море плескает волнами,

И сюда от людей я к тебе прибежал!

Я актер, о, Мадонна! Меня освистали

Средь театра сейчас… О! какой то был срам!

Я бежал из театра… Подвязки упали,

И парик где-то верно оставил я там!

Как смеялась толпа!.. Какой ужас, Святая!

Я бежал от людей, жребий грустный кляня,

А один негодяй ударял, догоняя,

С злобным смехом и свистом хлопушкой меня.

Сам не знаю, куда я бежал… А за мною

Разда<ва>лись насмешки и крики вдали.

В челн рыбачий я прыгнул, томимый тоскою,

И к тебе меня волны во тьме принесли.

Утомленный от криков и дикой погони,

Головою усталой к тебе я приник…

– Меня сделал, Мадонна, актером – Гольдони,

Я Гольдони великого был ученик!

Он был другом отца… Помню, в детстве, бывало, —

О, Мадонны!.. Рассказ этот ты мне прости, —

Говорил он: «Джованни… Темно уже стало,

Из „Обманщика“ ты монолог мне прочти».

Я читал перед ним… Нежным ласковым взором

Он глядел мне в глаза, улыбаясь порой.

Умер скоро отец… Я потом стал актером.

В то тяжелое время… вечерней порой

Часто ездил к тебе я молиться, Мадонна.

Научила молиться тебе – моя мать.

Ты слыхала молитвы, Святая… Но стона

И мой ропот тогда не могла ты слыхать!

Я ребенком тебе поверял все печали,

И теперь я души приношу тебе боль —

Мне уже пятьдесят… А меня освистали,

И ты знаешь, за что… Я забыл свою роль!

Я сегодня играл, и толпа мне внимала.

Я играл всей душою и сердцем, как мог,

А сквозь стены, ласкающий гул карнавала

Мой знакомый, порой, прерывал монолог.

И читая… я слушал… Средь сцен и явлений

Вспоминался другой карнавал мне тогда.

Тридцать лет пролетело… Но счастья видений

Не забыть мне, Мадонна, с тех пор никогда.

Помнишь ты Коломбину… она проплывала

Здесь, в те чудные дни, раз, в гондоле со мной,

И тебе поцелуй, улыбаясь, послала,

И цветы тебе бросила нежной рукой.

О, Мадонна… Как счастливы были мы вместе,

Сколько было лишений и радости дней…

Она скоро ушла… И пропала без вести.

Но сегодня… Зачем-то я вспомнил о ней!

Говорят, один старый развратник богатый

Захотел Коломбину мою соблазнить.

Долго я убивался… тоскою объятый,

Бросил сцену… И даже, Мадонна, стал пить!

После в жалкой таверне, терпя испытанья,

Песни те, что я слышал, как пела мне мать,

Чтоб сыскать себе угол… лишь для пропитанья,

Для насущного хлеба я стал распевать!..

Мне судьба улыбнулась в таверне не скоро.

Там унылые дни мои грустно текли,

Пока раз не зашли два знакомых актера

И меня из таверны в театр увели!..

Знаешь, что представляли в тот вечер забытый!

Шел «Обманщик» Гольдони… И я услыхал

Те слова, что когда-то маэстро великий

Меня часто ребенком читать заставлял…

Как я плакал в тот вечер!.. И слезы о прошлом

И теперь мой туманят измученный взор.

(Плачет, утирая глаза.)

Снова стал я актером… И честным, не пошлым,

Хоть и был я плохой и отсталый актер!

Вот меня освистали… Мадонна Святая,

Успокой мое сердце… Ослаб я… Устал,

Но уйти из театра нет силы… Играя,

Я всю жизнь ему душу свою отдавал…

Вспомнил я Коломбину сегодня, невольно,

Как прекрасна была и нежна, и стройна,

Как звенел ее голос и смех своевольный,

Как в театре играла порою она!

Помнишь… раз в сцене смерти как всех испугала

Она верной, естественной, чудной игрой.

Нет, с тех пор, как моя Коломбина пропала,

Нет в Венеции больше актрисы такой.

О, Мадонна… театр без актрисы прекрасной

Существо без души, что наверно умрет.

Я молюсь тебе в вечер безоблачно-ясный:

Пусть в Венецию снова актриса придет.

Оглянись ты на город… залитый огнями,

Как красив он… Своей красотой он зовет.

Видишь, лодки скользят по каналам рядами,

Слушай, голос невидимый где-то поет.

(Песня вдали.)

Море гладью безмятежной

Нас зовет в лазури даль,

О любви моей мятежной

Говорит моя печаль.

Звезды в небе, звезды в море,

Льет луна свой яркий свет…

В волн таинственном просторе

Жду тебя плащом одет.

Нежной страстию волнуем,

Жду тебя один в тиши;

О, скорее поцелуем

Муки сердца заглуши!..

Я спою тебе о воле.

Голос мой зовет любя:

У Saint-Marco на гондоле

Ожидаю я тебя.

Карнавал покинь ты шумный,

Жду тебя с тоской в груди.

Я люблю… люблю безумно.

Жду тебя я… Приходи.

(Голос замолкает вдали.)

О, Мадонна… Ты слышишь тот голос безвестный,

Ведь напевы те к счастью и ласкам зовут.

Здесь родятся под песнь, умирают под песню,

Жизнь прекрасна Венецьи… и все здесь поют…

А какие театры… Ты там… не бывала?

Боже… грешные мысли мутятся мои.

Ты, Мадонна… молитву мою ты слыхала,

Дай же нам Коломбину… Актрису пошли…

Дай актрису ты нам, чтоб от сердца смеялась,

Чтоб на сцене театра могла умирать,

Я молю… Ты одна мне надеждой осталась,

Я к тебе прибежал, как в дни детства, опять…

Ты одна, как и я… Ведь меня освистали…

Здесь у ног твоих море дробится в тиши.

Ты ведь любишь людей! Тебе ясны печали

И страданья измученной жизнью души…

(Рыдая в экстазе полубезумья.)

Ты ведь знаешь страданья, как знают их только актеры.

О, Мадонна, пойдем же со мною скорее, пойдем!

Мы наполним слезами беспечно-веселые взоры,

А тому, кто страдал, утешенье с собой принесем.

Дай актрису ты нам… В деревнях, городах и на поле

Мы покажем всем людям, как надо любить и страдать.

Боже, что говорю я… Родятся слова против воли.

О, пошли нам актрису, Мадонна… Пошли нам актрису опять.

Пусть нежна и прекрасна, порою с улыбкою страстной

Она будет ревниво-задумчива в темные дни,

Как Венеция наша… С душою и нежной и ясной,

Как тот город, где нынче лишь серые камни одни…

Пусть темны и тихи, точно спящие ночью лагуны,

Будут очи актрисы, сокрыты ресниц полосой,

А чарующий смех пусть души задевает все струны,

Точно ласточки песня, что будит нас чудной весной…

Дай ты нам Коломбину… Ужели не слышишь ты стона?

Вся душа совместилась в безумной молитве одной:

Дай актрису ты нам… Стань для нас Коломбиной, Мадонна.

В мир бездушный и злобный уйду я без страха с тобой.

Ты молчишь, о, Мадонна… Взгляни, уже солнце восходит,

Там на лодке вдали показались уже рыбаки.

Неужели ж с молитвой моею к тебе не доходит

Вопль безумный актера… вопль полный любви и тоски…

(Совершенно безумный.)

Среди грешного мира, что дремлет средь мук и лишенья,

Твой талант засверкает, как тихой лагуны звезда,

Я пойду за тобой… И я верю, ты слышишь моленья,

Ты вновь явишься в мир… Коломбиной моей, как тогда!

(Бросается в море.)

Молчит Венеция сурово,

Ответа не дает она;

Ей чуждо все, что в жизни ново:

Она в былое влюблена.

Что ей до наших идеалов,

Сердечных грез и нежных слов…

Она на зеркале каналов

Качает отблески дворцов.

Черны, как ночь, на землю пали тени,

Что бросил свет колдующей луны,

И мрамором одетые ступени

В густую тьму уже погружены.

И волны тихо край их омывают…

Трепещет зыбью дремлющий канал,

Улыбку звезд приветно отражает

В немом дворце паркет пустынных зал.

Решетки окон в кружеве ажура

Минувших жизней повести хранят.

Спит кипарис… И, грезя, льет датура

Из чаши белой благовонный яд.

Скользит в саду полотен Тициана

Знакомый образ – в локонах лицо,

И у перил, при лепете фонтана

Гондолу ждет зацветшее кольцо.

Сквозит резьба на стрельчатом балконе,

Тяжелой страстью дышит старый лавр,

И чудится, навстречу Дездемоне

Спешит любовью опьяненный мавр.

Венеция, ты спишь на водном ложе,

Ползут века, меняются пути,

Но шепчет Вздохов Мост, Палаццо Дожей

Про львиный зев Совета Десяти;

Про догаресс, пиры и договоры,

Колоколов лепантских гордый звон,

И про небес лазурнейшие взоры

В жемчуг и яхонт убранных мадонн.

И вечная канцона гондольера,

Времен сразив завистливый черед,

Про forza dell’ amore, dell’ altiera,

До наших дней восторженно поет.

Тебе, Венеция, жемчужина морей,

Я шлю привет мой тихий запоздалый…

Прими его, как стон души моей,

Души измученной, и скорбной, и усталой.

О, как ты хороша! Волшебный, странный сон

Истомой сладостной мое чело объемлет.

В прозрачном сумраке, в тиши, со всех сторон

Громада пышная дворцов зубчатых дремлет,

И негой дышет ночь… Недвижная луна

Лагуны спящие спокойно озаряет,

Чуть веет ветерок, и зыбкая волна

Лучом серебряным капризно колыхает.

На темном бархате канала свежих вод

Бесшумна и легка скользит моя гондола.

Rialto белого прохладный, мшистый свод

Играет звуками чуть слышной баркаролы,

И длинного весла ей вторит влажный всплеск,

Палаццо старого обросшие ступени,

Свидетели времен, когда роскошный блеск

Былых патрициев не знал досадной тени,

Манят взойти опять на звонкий мрамор плит.

Узорных фонарей цветное отраженье

На лоне призрачном причудливо дрожит,

И цепью тянется в бессчетном повтореньи…

Все замерло вокруг, все тонет в ясном мире —

И слышится вдали: «Vorrei merire…»

Мы пять часов спускались с Альп.

Вид из гранита вылит.

Давал туннель за залпом залп

вагонами навылет.

За нами следом шла метель,

и голубой, как глобус,

пейзаж отелями летел

и провожал автобус.

Пейзаж рекламой убеждал:

пить воду Пелегрино!

Но путь в Венецию не ждал,

он несся по долинам.

Он несся к Золотому Льву,

к лагуне синесонной,

сквозь буквы надписей «Belvue»

на стенах пансионов.

И каждый дом стоял сквозной

от трехметровых стекол,

желтел налаченной сосной,

поставленной на цоколь.

С плющом, заползшим под карниз,

на стенах белоголых,

а между штор – сюрреализм

столов и кресел в холлах.

И все ж Италия бедна —

ей не хватает лака —

вдруг поворачивается стена

кирпичного барака

и обнаруживает гниль

стропил и старых балок,

где быт, как сваленный утиль,

так безнадежно жалок.

Здесь голь и нищь живет одна,

ни галстуков, ни глянца,

одна лишь запонка видна

на горле итальянца.

Жена – за варкой макарон,

но и в семье рабочей

пригодны кудри для корон

и не глаза, а очи!

Потом с холстами старых зал

сопоставляя это,

я вспомнил тех, кого писал

с натуры Тинторетто…

Автобус, здесь остановись.

Во мне возник прозаик.

Вторгаться я обязан в жизнь,

она важней мозаик!

Но строг маршрут, и мы должны

принять культуры порцию,

взирать на древние ножны,

на Цезаря, на Порцию,

спешить к гостинице в обед,

смотреть сквозь окна влажные

на отдалившийся хребет,

на чудеса пейзажные.

Пейзаж равнинней и ровней,

и, как удар по струнам,

под нами мост и в стороне —

дуга воды —

лагуна!

И вот к гондолам нас ведут,

лагуною обглоданным.

Гондолы называют тут

по-итальянски – «гóндолы».

Мы сели в гóндолу, и вот

толчок, – и по инерции

навстречу с двух сторон плывет

Большой Канал Венеции.

Вздымает вверх скрипичный гриф

ладья резного дерева,

держусь за бронзу львиных грив —

беда для сердца нервного.

Наклонно гондольер стоит —

артист своей профессии!

Не декорации ль свои

театры здесь развесили?

Плывет галерка мимо нас

в три яруса и ложи.

Как зал театра, накренясь,

плывет Палаццо Дожей.

Все задники известных пьес —

и Гоцци, и Гольдони —

мы, проплывая, видим здесь,

качаясь на гондóле.

На этих пьесах я бывал

как друг одной актрисы…

Вплываем в боковой канал,

как ходят за кулисы.

А между двух старинных стен

объедки, в кучу смятые,

на них торжественная тень

какой-то дивной статуи.

Затем ступеньки лижет плеск,

и пристань волны облили, —

сюда бы шляпы, бархат, блеск

в глазах надменных нобилей.

Но там – в беретах пареньки,

бровасты и румяны,

стоят, засунув кулаки

в бездонные карманы.

Они их вынули, когда б

подобралась работа —

кули таскать бы на корабль,

сгружать товары с борта.

И вдруг, когда мы рядом шли,

к стене почти прижатые,

причину пареньки нашли,

чтоб вынуть руки сжатые.

И мы увидели салют,

известный всем рабочим,

а дальше

новые встают

палаццо, между прочим.

Мир голубей покрыл квадрат

камней Святого Марка.

Брожу я с самого утра

от арок к новым аркам.

И вот кофейня «Флориан»,

и вспомнить ты успеешь,

что здесь садился на диван

синьор Адам Мицкевич

смотреть на разноцветный грим

и ленты карнавала…

Чего ж, о польский пилигрим,

тебе недоставало?

Недоставало с вышины

холмов – смотреть на села?

Недоставало тишины

далекого костела?

Хоть тут и небо голубей

и в лавках звон богатства,

хотелось этих голубей

послать на Старе Място…

Рука поэта оперлась

на темно-красный бархат.

Вокруг Венеция неслась

на карнавальных барках.

Помпоны, длинные носы,

арлекинады краски

и фантастической красы

ресницы из-под маски.

Но вспоминает он корчму,

где, по цимбалам грянув,

мой прадед раскрывал ему

страну Ядвиг и Янов,

где ураганный этот звон

остался жить в «Тадеуше»,

и потому не смотрит он

на чернокудрых девушек,

на золотого, в звездах Льва,

и в бархатной неволе

он шепчет про себя слова

тоски, обиды, боли.

Я в шесть часов утра

шел утренней Венецией.

Еще туман устлал

серебряный венец ее.

И кампанилы стан

тянулся в небо млечное,

одел ее туман,

как платье подвенечное.

Из сводчатых ворот

по уличке Спаддариа

шел заспанный народ

в серебряное марево.

Шел, думая про стол,

шел с брюками опухшими,

вперед, не глядя, шел,

шел с головой опущенной.

Шел, ящики неся

в тратторию, к хозяину,

шел, зная, спать нельзя,

и не заснуть нельзя ему.

На солнечных часах

еще и тени не было,

и сырость, как роса,

закрыться шарфом требовала.

Ночные дамы шли,

с недосыпа осипшие,

металл незвонких лир

в свои карманы ссыпавши.

Шла бедность, шла нужда

на пoлдoроге к голоду,

которой не нужда

экскурсия по городу.

А с каменных перил

смотрели птичьи головы,

то в пух своих перин,

уткнувшись, спали голуби.

На них садился снег,

как пух, еще не узнанный,

являлись к ним во сне

кулечки кукурузные[567].

Все это в стороне

я вижу из тумана.

Вставать в чужой стране

рекомендую – рано.

Венеция, красив твой флаг,

где Лев на синем поле!

У стен со львами на углах

я двигаюсь в гондоле.

Канал или ладья сама

мой разум укачала,

но мне причудилось: дома

привязаны к причалам.

И эти – рядом, на мели,

дворцовые громады —

в действительности корабли

таинственной армады.

Чья тень мелькнула на носу?

Кто искру в воду бросил?

А окна круглые внизу —

что, разве не для весел?

Но из бойниц наискоски

протянуты не пушки —

здесь на древке висят носки

и простыни для сушки,

гирлянды мокрого белья,

трусов, сорочек разных,

от корабля до корабля

развешаны, как в праздник.

И лепкой дивною богат

дворец над гнутым мостом —

стоит, как парусный фрегат

надутых ветром простынь!

Но вот блеснула и рука,

нет, ручка, из оконца,

флажок батистовый платка

повесила на солнце.

И я увидел вензель «R»,

исполненный умело.

О, все понятно мне теперь:

он вышит для Ромео!

Я разгадал дворцовый быт,

проник в секрет фамильный —

в палаццо этом бак кипит

с водой и пеной мыльной.

И там спиною к площадям

с туманного рассвета

стирает, ручек не щадя,

на всю семью Джульетта.

Я ей желаю всяких благ,

плывя в своей гондоле,

пока на солнечных часах

спит Лев на синем поле.

В Палаццо Дожей входим мы.

Но я осмыслил позже,

что значит эта фраза: «Мы

вошли в Палаццо Дожей».

А это – в живопись войти,

где вздыбленные кони,

поверить в старые холсты

с Венецией на троне;

поверить в утреннюю синь,

в корабль под парусами

и в женщин с лицами богинь

и с рыбьими хвостами;

поверить в бронзовых рабов

перед узорной дверцей;

поверить в грозную любовь

с кинжалом возле сердца;

в Мост вздохов, в горестную дрожь

в предсмертном коридоре,

и в перстень, что бросает дож

в сверкающее море.

Узнав дельфина по хребту,

когда ладьи трясутся,

суметь поверить, что Нептун

трясет своим трезубцем;

поверить в умиленный взгляд

Мадонны на младенца,

в волхвов молящихся, в козлят,

упавших на коленца;

поверить в воинов, что тут

стоят в сплошном железе,

но верить не в господень суд,

а в гений Веронезе.

И не в тюремный сумрак дел,

рассказанных о дожах,

а в то поверить, что сумел

вообразить художник.

И в нашу сказку о Садко,

и в гофмановы сказки,

во все поверить здесь легко!

Так убеждают краски.

Дождь идет, дождь идет.

Молодую догарессу

старый дож ведет.

Через душную Одессу,

полумертвый порт,

молодую догарессу

старый дож ведет.

Через дымную завесу

(где разбитый дот)

в тыл, к расстрелянному лесу,

мокрый Додж идет,

парень держит пулемет,

дождь идет, дорога к лесу.

Молодую догарессу

старый дож ведет.

Он прижал к лицу ладони,

мокрые от слез.

Донна Лючия – в короне

солнечных волос!

По разбитым бомбой рельсам

Пулковских высот

в гимнастерке догаресса

через дождь идет.

Боже, свадебное ложе

тот же эшафот!

Додж идет. В Палаццо Дожей

хлещет пулемет.

Парни в вымокшей одеже

Додж ведут на дот.

В золотой собор на мессу

молодую догарессу

старый дож ведет.

Это с ними или с нами

долгий дождь идет,

беспорядочными снами

войн и непогод,

с Моста Вздохов по дороге,

оскользясь об лед,

поседевший, одинокий,

старый дож идет.

Александр Китаев! Вы

В золотой Венеции

О величии Невы

Прочитайте лекции,

И под легкою фатой

Итальянку с веером

Очаруйте красотой —

Грустным снежным севером!

Очаруйте санками!

И с венецианками

Приезжайте вы

К берегам Невы!

Фонарных решеток узоры на стенах

Пестрят закоптелые своды таверн,

И красны блестящие камни ступенек,

Ведущие к устью канала Марен.

Упругие ряби живого агата

Податливо брыжжут под черным веслом.

«В таверну, в таверну! Сегодня богатым

И щедрым, signori, я буду послом!»

Спешащая тень остроносой гондолы

Мелькает на зелени мокнувших стен,

И капает гулко сочащийся холод —

Замерзшая кровь обессилевших вен.

На черной воде окровавленный кокон —

Kpacнеет, как сгусток крови, полоса, —

И светят гондоле из огненных окон

Таверны раскрытой ночные глаза.

Синьорита подзывает гондольера

И тихонько говорит ему во тьму:

– Гондольер,

Я полюбила кавалера.

Отвези меня немедленно к нему.

И ответил гондольер:

– Чего же проще!

Вот гондола,

Вот гитара,

Вот луна! —

Задремали апельсиновые рощи.

Над Венецией простерлась тишина.

Синьорита отодвинула портьеру.

Показалось ей, что близится гроза.

И случайно заглянула гондольеру

В молодые и влюбленные глаза.

Страсть и ревность бушевали в них открыто.

Так не любит даже страстный кавалер.

И сказала гондольеру синьорита:

– Я люблю тебя, прекрасный гондольер.

И ответил гондольер:

– Чего же проще!

Вот гондола,

Вот гитара,

Вот луна! —

Задремали апельсиновые рощи.

Над Венецией простерлась тишина.

Все спит в лазури голубой…

Венеция, ты вся передо мной:

Вот дожей древних дивный дом,

За ним собор Святого Марка

И башни в небе голубом,

И мрамор, блещущий так ярко!

Гондолы мрачные скользят

И плеском тихим говорят:

О славе дней минувших,

О жизни замерших дворцов,

Теперь в тиши уснувших!

Все тихо… лишь напев гребцов

Молчанье нарушает,

Да звон от башенных часов

Далеко где-то замирает…

Над Венецией тихо всплывает луна,

Серебря неподвижные воды, —

Не плещет по мраморам больше волна

И замерли грустные своды!

Над Марком святым в вышине голубой,

Вдохновенный Апостол сияет;

Облитый поднявшейся в небе луной,

Он храм красотою венчает!

Нельзя оторваться от этих картин,

Мозаик чарующих очи;

Часами готов я стоять здесь один

В этой сказочно блещущей ночи!

Под тихий плеск каналов

В величии немом

Венеция заснула,

Спит непробудным сном.

Дворцы глядят угрюмо,

Средь мрачной тишины,

О временах минувших

Порой им снятся сны.

Победы слышны клики

И лязг цепей и стон,

И пенье стройных лютней

И кубков полных звон.

В застенке пыток муки

И черный Трибунал,

Цветы, гондолы, маски,

Веселый Карнавал,

На старом Буцентавре,

В кругу своих вельмож,

Кольцо бросает в море,

С ним обручаясь, Дож.

На лестнице Гигантов

Раздался вопль и плач,

Стоит над черной плахой

С секирою палач,

На белые ступени

Кровь хлынула волной,

И голову седую

Подъемлет он рукой:

«Смотрите! вот изменник

Фальеро!» Кличет он.

«Венецию он предал

И был за то казнен!»

Вот колокола звуки

С Сан-Марко потекли,

То Мавров показались

На море корабли.

Республика к защите

Набатом всех зовет;

Галера за галерой

Под знаком Льва плывет.

Кругом краснеют волны,

Потоком льется кровь,

Враги то отступают,

То подплывают вновь.

«Венеция! Сан-Марко!»

Несется славный клич,

Неверным над Царицей

Победы не достичь!

Сильна ее держава

Владычицы морей,

Ни Генуа , ни Турки

Не могут спорить с ней.

Бег времени стремится

Вперед, движенья полн

Венеция уснула

Под шум зеленых волн.

Молчат дворцы немые,

Нет в гавани галер,

И будит тишь каналов

Лишь песней гондольер.

Да гордо возвышаясь,

Сан-Марко все стоит,

И в море зорким оком

По-прежнему глядит.

1.

Город чудный, город странный

Спит до утренней зари,

Тут и там во мгле туманной

Чуть мерцают фонари.

Всюду говор смолк веселый,

Тишь сменила шум дневной,

Дремлют чудные гондолы,

Словно птицы над волной.

И стоят, как привиденья,

Дней минувших мертвецы,

Чуть белея в отдаленье,

Над каналами дворцы.

Я гляжу на них, и, мнится,

Оживает тишина,

Будто прошлое мне снится,

Ночь виденьями полна.

Слышен тихий скрип балкона,

Шелест… шепот над водой —

Это с Мавром Дездемона

Снова шепчет в час ночной.

Вот, как луч мелькая лунный,

Тень неясная встает,

И аккорд доносит струнный

Ветра легкого полет.

Крик ревнивый, всплеск канала,

Всколыхнулася волна,

И, замолкнув, застонала

Прозвеневшая струна.

И опять передо мною,

И безлюдна и мертва,

Спит, окутанная мглою,

Адриатики вдова.

2.

От былых побед усталый,

Словно присмирев,

Смотрит в мутные каналы

Окрыленный лев.

Он своей блестящей славы

Время пережил,

Не вернуть былой забавы

И угасших сил.

Уж ему набегом боле

Не грозит сосед,

Нет врагов на бранном поле,

Но и нет побед.

И застыл он бесполезный,

Тихой грусти полн,

Опустив свой взгляд железный

В глубь зеленых волн.

Пылают лестницы и мраморы нагреты,

Но в церковь и дворец иди, где Тинторетты

С багровым золотом мешают желтый лак

И сизым ладаном напитан полумрак.

Там в нише расцвела хрустальная долина

И с книгой, на скале, Мария Магдалина.

Лучи Спасителя и стол стеклянных блюд.

Несут белеющее тело, ждет верблюд:

Разрушила гроза последнюю преграду,

Язычники бегут от бури в колоннаду

И блеск магический небесного огня

Зияет в воздухе насыщенного дня.

Чем меня Венеция встречала?

Плеском волн

И взмахами весла.

На волнах как на руках качала,

И по узким улочкам вела,

И по переулочкам, как щели…

Чем еще? —

Улыбками друзей,

Что сказать по-русски не умели

Те слова, что мне всего нужней.

А еще она меня встречала

Праздничной, как сказка, пестротой,

Алый парус в море высылала,

Возводила купол золотой,

Раскрывала книгу доброй славы,

Где что ни страница —

Чудеса.

Лев шагал навстречу златоглавый,

Разбудив столетий голоса.

Всю тебя

С твоею далью дальней,

Поселю я в памяти своей:

Все огни гондол твоих печальных,

Все рукопожатия друзей,

Все созвучья линий,

Тени,

Света,

Красок, что не встретятся нигде —

Всё, что ты явила на рассвете,

Как в волшебном зеркале,

В воде.

Воды канала светло-зеленые

В сладкой истоме и лени

Нежно целуют, словно влюбленные,

Старых палаццо ступени.

Солнце… Гондолы скользят, как видения.

Струйки беззвучные блещут.

Темных, старинных дворцов отражения

В зеркале светлом трепещут…

Он резал стекло, этот мастер,

как тесто иль глину,

расплавленный, огненный шар

превращая в кувшин.

Пунцовые змейки-обрезки

ложились у ног, извиваясь,

тускнея, меняя цвета

и в стеклянный грильяж превращаясь.

А мы, обступив стеклодува,

за ним наблюдали,

немым восхищеньем его мастерство одобряя.

И несколько пар

недоверчивых глаз наблюдали

за каждым движением нашим,

за каждым подарком,

что мы привезли из России

муранским рабочим – потомкам

великих искусников в деле стекольном.

Потомкам умельцев, артистов,

что знали секрет, – их за это

хозяин Мурано приковывал

цепью навечно…

А ныне потомки умельцев, украдкой,

для русских туристов

отлили конька.

И глядели мы все в удивленье,

как мастер щипцами вытягивал

красные ножки лошадке,

и хвост закрутил ей игриво,

и гриву, и ушки у ней на макушке

поставил торчком…

Лошадка остыла. Из красной

она превратилась в прозрачную,

бледную, хрупкую – вся на ладони!..

Но в этой игрушке стеклянной

остались дыханье и отблеск

священного пламени дружбы,

что сплавит любые породы,

как пламя печей стеклодувных.

На площади Сан Марко белый лев,

взобравшись на колонну, озирает

лазурь лагуны, зыблющейся вечно,

и черные, печальные, как скрипки,

гондолы у расцвеченных шестов.

И каменное кружево палаццо,

и бусами увешанных торговцев,

и мост, изогнутый над водяным проулком,

и онемевших в изумленье – нас.

Пьяцетта – площадь – зал без потолка.

И в зале том сокровище хранится —

оправленная в золото мозаика,

Венеции и Византии чудо —

собор святого Марка.

А вокруг живет народ.

Шаги по плитам гулки,

и смех, и быстрый говор итальянцев,

и жесты, подкрепляющие речь.

Стоят красиво, движутся красиво,

красивы жесты, голоса и лица.

И голуби на площади Сан Марко

шныряют меж людьми, выпрашивая зерен.

За полдень час восьмой.

На розовой, на стройной Кампанилле

ударил колокол. И, крыльями шурша

взметнулись голуби на крыши,

в ниши и завитки колонн.

А белый голубь,

взлетев, уселся вдруг

над пастью льва, с торчащими усами.

Спокойно чистить перышки он стал,

доверив символ мира – льву из камня.

Вошли во двор Палаццо Дожей,

к подножью Лестницы Гигантов.

Задрали головы – глядим

на двух античных обнаженных,

что вход в палаццо стерегут.

А под палаццо тыщу лет

вода лагуны плещет в сваи

и голубым смеется смехом,

резьбу на камне отразив,

в рябой улыбке исказив.

Там, под палаццо, были тюрьмы,

где заключенные сгнивали

в мохнатой плесени и слизи

холодных, каменных мешков.

А над палаццо тыщу лет

трепещет голубая дымка,

и сквозь нее, беспечно, дерзко

в свинцовой крыше отражаясь,

смеется солнце в ясный день.

Под крышей тоже были тюрьмы,

те тюрьмы назывались – «пьомби»[569].

Свинцовой крышей раскаленной,

что день и ночь не остывали,

сжигали в пьомби заключенных,

им солнце распаляло мозг.

А в середине жили дожи —

зимой – в тепле, а прохладе – летом:

любуясь живописью дивной,

ступая по коврам бесценным,

из окон глядя на лагуну

и слушая лазурный смех.

Вернемся к лестнице.

Когда-то на этой мраморной площадке,

меж мраморных гигантов стоя,

избранники венчались – дожи,

республике венецианской

давая верности обет.

Потом спускались вниз, к лагуне,

чтоб в голубые волны бросить

в честь обручения с царицей —

с Венецией – свое кольцо.

Ей все они служили верно.

С почетом их изображенья

венецианки помещали

под потолком, в парадном зале

Палаццо Дожей – там они.

И лишь один из тех портретов

завешен пыльной тканью черной.

То изменивший дож Фальеро.

Давно забылась бы измена

и распылилась бы в веках,

когда б не черная завеса.

Зловеще всем напоминает

она, что Марино Фальеро

один из всей плеяды дожей

попрал закон республиканцев,

сам посягнувши на престол…

Он был за это обезглавлен

на белой мраморной площадке,

меж двух гигантов обнаженных,

где венчан был тиарой дожа.

И голова его седая,

обрызгав мрамор темной кровью,

кружась, катилась по ступеням

и, мертвый взгляд уставя в небо,

легла на каменные плиты

сюда… Где мы стоим сейчас…

Как сладко вспоминать в безжизненных стенах,

В объятьях скучного, немого заключенья,

Венеция, твой пышный, твой волшебный прах,

Твои дворцы, напевы и волненья;

Вновь унестись к тебе скорбящею мечтой,

Вновь чувствовать тебя так близко пред собою,

Быть полоненным вновь твоею красотой

И с нею слиться грустною душою.

Вот ночь, благая ночь так тихо низошла;

Дворцы загадочны; как призраки гондолы;

Безмолвен легкий всплеск послушного весла;

Волшебны звуки дальней баркаролы…

И замолчала песнь… и снова тишина…

На безграничном небе звездное свеченье;

В водах струящихся колеблется луна

И фонарей змеятся отраженья…

Прекрасный, чудный миг! Загадочен, как сон,

Его живой восторг, святой и углубленный,

И кажется, что я случайно занесен

В надзвездный мир, в эфире затаенный.

Ни злобы, ни вражды. На сердце, как весной

Проснулись и цветут мечтательные розы, —

И тает, как мираж неволя предо мной

В живых волнах зовущей душу грезы.

Стихает вечер ясный.

Мелких сосен ряд

Давно узором путь каймят,

И желтенький песок прекрасный

Не даром мимо промелькнет,

То детских игр милый гнет.

Вот на полях маис растет,

И солнце жаркое печет.

Но не тревожь того, что было.

За днями многое уплыло,

Или оставило свой след,

Который скажет Божий Свет.

На дне морском амуры пляшут.

Ах! что-то волны нам расскажут.

Они нас в город привезли,

Потом в костюмчик облекли

Для погружения в теплом море,

Где босиком гуляют на просторе.

Под солнцем юга дивный сад

Шлет благовонный аромат.

Искусство здесь нашло приют:

Скульптура, живопись вас ждут.

Но звуки музыки нежней

Передают нам южных мир страстей.

Мандолины звук блестящий,

Голос душевно-простой,

Все – как гимн настоящий

Души непритворно живой.

Оттенки желаний земных

Найдут выразителей в них.

И красива, и слышна

В сердце каждая струна.

Убаюкана волной,

Звезд не чует над собой,

Мы в Божественном плену,

Где любовь всегда живет.

Все знакомо лишь Ему.

Посторонний не поймет,

Так любви предел не нам

Полагать, стремясь к мечтам.

Старый дож с своей женой

Едут мирно; над волной

Тихо гондола скользит,

Открывая чудный вид

На дворцы и на мосты,

На прибрежные сады.

Догаресса – молода

И красива, и стройна.

Щеки матово-бледны.

Брови тонко сведены.

Очи весело глядят

И таинственно манят.

Взгляд спокойный их, как сталь,

Знает страсти пылкой даль.

Губы тонки и одни

Вашу страсть могли вспугнуть

Или ласкою вернуть

Восхитительные дни.

Гаснут в море последние отблески дня,

засыпают-мечтают лагуны —

и рождается грусть. Колебаясь, звеня,

робко плачут далекие струны.

Мы плывем, мы плывем в находящую ночь,

в глубину, где сполохи заката

спорят с зыбкой волной, что сбегает к ним прочь,

пенным блеском прибоя объята.

Гаснет в море последний закатный пожар,

загораются звезды – лампады

и слышнее, слышнее напевы гитар

и смелее мотив серенады.

Выплыл месяц, в безоблачном небе повис,

над огнями далекого мола,

глубже в волны уходит «пьяцетты» карниз.

Колыхается сонно гондола.

Пусть чутка тишина, – любопытна волна.

Взгляд чужой на себе не лови —

гондольеру скучна и любовь и луна.

Ночь для нас, для тебя – для любви.

Мы плывем, мы плывем мимо сонных лагун,

мимо Лидо, на море, туда,

где пенится в прибое серебряных рун

всплеском волн – седая гряда.

Далеко-далеко, где певучих огней,

в тихой ночи чуть слышно звенят, —

там, вдали под гирляндой цветных фонарей

отголоски гитар-серенад.

Луна на небе бледно-лиловатом

Повисла точно праздничный фонарь…

Чудесный силуэт Сан-Марко – мой алтарь;

Молюсь – раздавленный, ничтожный жалкий атом.

И чужд я воркотне и трепетам пернатым,

Журчащим голосам и шелесту гитар…

Взношусь к ажурам сребротканых чар,

К фронтонам, башням, статуям крылатым.

Кто из камней и бронз сумел создать сонет, —

Сплел вычуры колонн, тимпанов, капителей

Со вздохами виол и всплеском кастаньет?

Кого глаза восторгом не блестели,

Впивая радугу осуществленных грез,

Где гений красоту превыше звезд вознес?

Простора шумного сверкающей пьяцетты

Милее улиц мне забытых тишина.

В них столько прелести! – и вновь покорена

Их лаской тихою печаль души поэта.

Их тень зовет меня, и в мягком полусвете

По плитам скошенным и узким ступеням

Иду, иду вперед, куда? – не знаю сам,

И радость тихая звучит в моем ответе.

Вот улица одна окончилась. Подъем

На стройный мост. Минутный свет кругом;

Внизу – зеленых вод канала плеск печальный.

Один… И в тишине так ласково звенит

И этот тихий плеск о дремлющий гранит,

И монотонный крик гребцов гондолы дальней.

Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини,

Венчавших славою печаль его чела,

Сама Италия с улыбкою дала

Живую красоту своих волшебных линий:

Изгиб стены, рисунок стройных пиний,

Неясный силуэт забытого дворца

И трепетный узор садов, где без конца

Горит орнамент роз, азалий и глициний.