Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том второй - читать онлайн

Москва

Окна зала заседаний Ленинского райкома партии на Кропоткинской улице залепил мокрый снег. Ненастный день почти сменился серыми сумерками, но света в комнате еще не зажигали. Бархатное знамя с бронзовыми серпом и молотом осеняло гипсовый бюст Ленина.

Картину над головами членов бюро обкома снабдили тяжелой, тоже бронзовой рамой с завитушками. Даже сидя на неудобном откидном стуле в зале, Павел мог прочесть гравировку:

– Бои с юнкерами на Пречистенке, – сообщала врезанная в раму табличка, – 1917 год.

Павел узнал Александра Даниловича Горского, судя по картине, руководившего рабочей дружиной, выбивавшей юнкеров из района:

– Не снимая белой рубашки, разумеется, – он поправил безукоризненный накрахмаленный воротничок своей, – а указывает он в сторону нынешнего бассейна «Чайка», – звонок от его куратора, генерала Мортина, застал Павла именно в вестибюле «Чайки»:

– Звонили не мне, а моим теням, у них в машине стоит рация, – с недавних пор черная комитетская «Волга» стала следовать за Павлом почти по пятам. Уходить от работников невидимого фронта, как их называл Павел, становилось сложнее, однако у него пока получалось, пусть и изредка, но избавиться от слежки:

– Надо исчезнуть на несколько часов в эти выходные – напомнил себе Павел, – Витька приезжает в Москву, – юноша предполагал, что такое внимание связано с его будущим назначением:

– Как и нынешний фарс, – он постарался изобразить на лице приличествующую обстоятельствам серьезность, – они не посылают за границу беспартийных. В Италию мне поехать разрешили, но сейчас речь идет о работе, – по рации Мортин велел ему не опаздывать на заседание бюро и, как выразился генерал, одеться достойно:

– В костюм, – сухо сказал генерал, – с рубашкой и галстуком. У вас хорошие рекомендации, но бюро есть бюро, и это торжественный момент в вашей жизни, – Павел не читал своего заявления, расписавшись под ним, не глядя, но ожидал, что рекомендации ему дали очередные лубянские твари:

– Хотя вряд ли товарищ Матвеев, – усмехнулся Павел, – от него я хороших рекомендаций не дождусь…

У стола бюро переминался парень по виду немногим старше Павла. Юноша решил, что перед ним школьный учитель:

– Или нет, – он прислушался, – это ученый, – бюро обкома собеседовало и выезжающих в командировки за границу. Павел проходил такое интервью, как мрачно думал он, перед итальянским вояжем:

– Но у меня все отскакивало от зубов, а парень, кажется, тонет…

Один из членов бюро наставительно сказал:

– Генеральных секретарей коммунистических партий братских стран надо знать поименно, товарищ Плавников, – парень покраснел, – вы коммунист, кандидат исторических наук, это не первая ваша поездка за рубеж, – его сосед поджал губы:

– Первая в капиталистическую страну, но вы, товарищ Плавников, пока не готовы достойно представлять СССР, оказавшись во враждебном окружении, – историк блеснул очками:

– Но у меня доклад, – чуть не плача, сказал он, – программа конференции утверждена. Я еду в нейтральную страну, Швеция – не член НАТО, – председатель бюро покачал головой:

– Швеция размещает на своей территории военные базы североатлантического альянса. Бюро считает, что вы не созрели идеологически для такой командировки, товарищ Плавников, – он отложил папку историка, – всего хорошего, – перед ним лежал список, – товарищ Левин, Павел Наумович, прошу вас…

Павел поправил пламенеющий на белоснежной рубашке алый галстук. На лацкане купленного в Риме пиджака виднелся комсомольский значок. Перед бюро, разумеется, никто не садился. Павел вспомнил, что руки в карманы засовывать нельзя:

– И нельзя думать о том, как я их ненавижу, – он обаятельно улыбнулся, – мэтр прав, любая эмоция изменяет лицо, пусть и мимолетно, – председатель бюро откашлялся:

– Расскажите вашу биографию, товарищ Левин.

Павел вспомнил о могиле отца на далеком аляскинском берегу, о рве, куда сбросили тело его матери:

– Мои родители стали жертвами сталинских репрессий, – сидящий сбоку пожилой человек взглянул на него с интересом, – я родился и учился на Дальнем Востоке. Потом я приехал в Москву, – официальную биографию Павла редактировали на Лубянке, – где закончил художественное училище и институт восточных языков. В прошлом году я поступил в аспирантуру, – добавил Павел, – я специализируюсь по китайскому языку. Я член комсомольского бюро института и вхожу в состав бюро Ленинского райкома ВЛКСМ, – пожилой мужчина добродушно сказал:

– Не скромничайте, товарищ Левин. Вы популярный писатель, печатаетесь в «Юности» и других журналах, – Павел позволил себе еще одну улыбку:

– Излишняя развязность их насторожит, – он ненавидел себя за то, что не может сказать в лицо бюро правду:

– Хотя другого выхода нет, – вздохнул Павел, – мне нельзя попадать в опалу, это не поможет семье, – по словам Мортина, речь шла о его назначении на дипломатический пост:

– Я надеюсь, что своим творчеством я приношу пользе великой стране Советов, – Павлу понравилась искренность в собственном голосе, – однако научная деятельность для меня сейчас вышла на первый план, – председатель поинтересовался:

– Как вы оцениваете нынешнюю политическую обстановку в Китае?

О политической обстановке в Китае Павел, каждый день читавший «Жэнминь жибао», мог рассказать, не просыпаясь:

– Политика Мао Цзэдуна толкает Китай в опасную пропасть откровенного отхода от ценностей коммунистического образа жизни, – серьезно сказал Павел, – как сказано в открытом письме ЦК КПСС всем коммунистам Советского Союза, опубликованном в 1963 году, – он повысил голос:

– Наша славная ленинская партия на протяжении всей своей истории вела непримиримую борьбу против правого и левого оппортунизма, троцкизма и ревизионизма, догматизма и сектантства, национализма и шовинизма во всех их проявлениях, как внутри страны, так и на международной арене, – бюро слушало его завороженно, – а товарищ Мао Цзэдун проводит изоляционистскую политику, отягощенную его стремлением к ревизионистской, шовинистической идеологии. Недавний пограничный конфликт на острове Даманском стал результатом именно этой пагубной линии китайского руководства, – председатель кивнул:

– Я читал ваши репортажи в «Комсомолке». Отличная журналистика, вы настоящий ученик наших отважных боевых корреспондентов, – он оглядел бюро:

– Если у товарищей больше нет вопросов или замечаний…, – Павел не думал, что у него поинтересуются, как зовут председателя компартии какой-нибудь захудалой страны. Давешний пожилой мужчина внезапно спросил:

– Кто ваш любимый писатель, товарищ Левин? – Павел отвесил бюро третью по счету улыбку:

– Маяковский, товарищи, гениальный новатор, изменивший русскую поэзию, поддержавший революцию и ставший ее певцом, – Маяковского Павел действительно любил:

– Но Мандельштама я люблю больше, – голосование на бюро было открытым, – хотя здесь о нем упоминать нельзя, – председатель встал:

– Единогласно. Поздравляю, товарищ Левин, – он пожал Павлу руку, – бюро Ленинского райкома утвердило вас кандидатом в члены коммунистической партии Советского Союза.

Новые бежевые сторублевки с профилем Ленина и силуэтом кремлевской башни перетянули белыми галантерейными резинками. На журнальном столике разбросали яркие иностранные журнальчики, потерявшие футляры магнитофонные кассеты, пачки заграничных сигарет:

– Смотри, какая штучка, – парень напротив Вити лениво дымил сигарой, – от компании «К и К». Британское качество, не пожалеешь, – он покачал ногой в изысканно потрепанном ботинке, – как мои шузы…

Шузы были подержанными, но Витя мог оценить качество:

– Интурист избавился в Москве от старой обуви, – он усмехнулся, – а наши парни подхватывают любой иностранный товар, – портативный транзистор со встроенным магнитофоном, впрочем, был действительно стоящей вещью:

– Не совсем портативный, – поправил себя Витя, – в карман его пока не положишь, хотя Питер утверждает, что будущее бытовой электроники именно за такими моделями…

В магнитофоне играла паленая, как они выражались, кассета Высоцкого:

Фарцовщик внезапно заметил:

– В его лиризме прослеживается влияние Фета. Сирень в слезах дрожала, – он пыхнул сигарой, – впрочем, до Высоцкого был Блок, – парень продекламировал:

Витя открыл рот. Фарцовщик встряхнулся:

– Извини. Я не успел защитить кандидатскую по Блоку, вместо научного совета меня послали по железной дороге Воркута-Ленинград, только в обратную сторону, – он щелкнул пальцами, – а что касается стихов, то увлечение осталось, – фарцовщик подвинул Вите палехскую шкатулку с сигарами, – бери, товар кубинский, его курит президент Никсон, генсек товарищ Брежнев и я, аз многогрешный…

На груди парня в распахнутой джинсовой рубашке переливался тусклым золотом антикварный наперсный крест. Витя вспомнил о двух крестиках, с которыми никогда не расставался Питер:

– Раньше он снимал их в бане, – несмотря на, как говорил парень, взаимное доверие, он следил за ловкими пальцами, – а теперь мы построили свою баньку, пусть и черную…

Евдокия Ивановна Миронова скончалась прошлым Покровом. Завещания старушка не оставила, но, как сказал Питер, в провинциальном Аральске никто и не слышал о завещаниях:

– Мы здесь не навсегда, – хмуро заметил приятель, – рано или поздно мы двинемся к южной границе, но сначала надо позаботиться о Марте и Маргарите, – судьба девушек оставалась неизвестной:

– Но душу Евдокии Ивановны мы призрели, – Витя пересчитал зеленые стодолларовые бумажки, – ее отпели и похоронили, как положено…

Ненадолго появившись в Москве в начале зимы, он не успел увидеть Павла. Не рискуя долгим пребыванием в столице, Витя снимал комнату на одной из подмосковных платформ, где всегда стояли оборотистые пожилые женщины, предлагавшие койку и харчи:

– Бед-энд-брекфаст, как говорит Доцент, – Витя развеселился, – но штампа о командировке от них не получишь…

Закончив отделение Института Советской Торговли в Алма-Ате, уволившись с должности товароведа Аральского торга, Витя получил непыльную, как говорили братья Снобковы, работу снабженца на Карагандинском комбинате бытового обслуживания, где его не беспокоили излишними бюрократическими требованиями:

– Десять тысяч, как в аптеке, – Витя раскурил действительно отменную сигару, – к Пасхе подгоняй столько же, – парень повертел тяжелую, оправленную в медь зажигалку с силуэтами русских церквей:

– Это идет очень хорошо, – одобрительно сказал он, – Палех и меха тоже. К лету с мехом, правда, будет заминка…

Витя уверил его:

– Мы доставим шали и янтарь, у нас сложились деловые отношения с прибалтийскими коллегами, – Лопатин разъезжал по всей стране. На Картель работали подпольные производства в Ашхабаде и Мурманске, в Вильнюсе и Владивостоке:

– Но Питер прав, на Тихий океан нам тащиться незачем, – Витя налил себе кофе из гарднеровского кофейника, – иранская граница от нас в паре суток пути, – под половицами их скромного домика хранилось несколько килограмм золота и почти пятьдесят тысяч долларов:

– Теперь шестьдесят, – его взгляд упал на журнальчик, – я могу потратить кое-что на личные дела, – парень поднял бровь:

– Джинсы я тебе не предлагаю, Капитан, ты ведешь скромный образ жизни, но, может быть, ты хочешь скрасить досуг, – он потянулся за растрепанным блокнотом, – есть надежные кадры, – Витя с сожалением сказал:

– Не сейчас. У меня еще одна деловая встреча, – оказавшись в Москве, он позвонил в мастерскую мэтра, – меня ждут на кофе…

Сунув доллары под сложенные в старом портфеле газеты, Витя обменялся рукопожатием с коллегой. Хлопнула высокая дверь квартиры, в шахте гулкого подъезда загремел дореволюционный лифт. Фарцовщик обретался в большой коммунальной квартире доходного дома рядом с Красными Воротами:

– Возьму такси, – Витя шагнул в изрисованные стены подъемника, – или нет, здесь прямая ветка…

Через полчаса Павел ждал его рядом с выходом из метро «Спортивная».

– Передаем последние известия, – бодро сказала черная тарелка под потолком кафе, – продолжается подлая агрессия контрреволюционной клики так называемого Южного Вьетнама, поддерживаемая силами американских захватчиков. Вторжение военных сил в выбравший путь социалистического развития Лаос вызвало горячие протесты советских тружеников…

Свернувшийся клубочком под столом Гудини негромко гавкнул:

– Молодец, псина, тоже протестует, – добродушно сказал пьяненький мужичок в оранжевой спецовке, – парни, помогите монтажникам кабельной, – он икнул, – кабельной связи, нам тридцати копеек не хватает, – за его столом дремали двое парней в ватниках и ушанках. На залитом пивом пластиковом столе забегаловки валялись монеты:

– Тридцати копеек, – горестно сказал мужик, – всего лишь. Душа горит, парни, красненького бы, холодненького, – Витя через плечо протянул ему пятерку:

– Ты мой ангел, – обрадовался мужичок, – сейчас, ребята, купим вина и зубровки…

В витрине подвальной забегаловки подвесили на бечевках засиженный мухами пластиковый пельмень. Такие же, но поменьше, остывали в щербатых мисках Павла и Вити. Жидкая сметана расплывалась поверх серого теста. Поморщившись, Павел отодвинул тарелку:

– Редкостная гадость, однако здесь либеральные порядки, нас пустили в заведение с собакой, – подавальщица и глазом не моргнула, когда Павел вложил ей в руку трешку:

– Вы подальше садитесь, – она похлопала накрашенными ресницами, – сейчас посетителей нет, затишье, – за час в пельменной показались только давешние монтеры:

– Ты понял, – Павел велел себе думать о деле, – раз в месяц вы посылаете денежный перевод Бергерам, – он аккуратно написал инструкции на вырванном из блокнота листе, – раз в месяц отправляете посылку и деньги, – юноша понизил голос, – для Ани и Нади, в колонию и раз в месяц переводите деньги Иосифу в Питер, – Павел не мог поверить тому, как быстро все случилось:

– Сегодня вечером я улетаю на Дальний Восток, – в горле стояли слезы, – откуда поездом добираюсь в Пекин…

После заседания бюро райкома партии Павла вызвали на Лубянку. Его куратор, генерал Мортин, стал начальником Первого Главного Управления КГБ СССР. Павел подозревал, что именно по инициативе Мортина и состоялось его назначение. Генерал не скрывал, что Павел будет значиться советником по культуре только на бумаге:

– Дипломатические отношения между нашими странами, – Мортин поиграл паркером, – находятся в плачевном состоянии, – им принесли хорошо заваренного чая с сушками, – зачем я вам это рассказываю, вы сами все знаете. Ни о каком культурном обмене речь не идет, мы резко сократили количество дипломатов, однако вы нам понадобитесь по другой причине, – Мортин подвинул Павлу серую папку, – насколько я помню, вы друзья детства…

Документы были на китайском языке, но Павел и не читая их, узнал парня на парадном фото. Судя по всему, Пенг тоже вступил в партию:

– У нас костюмы с галстуками похожи, – хмыкнул Павел, – его опала закончилась, – словно услышав его, Мортин кивнул:

– Чжоу Энлай, по донесениям из Пекина, болеет. Он уговорил Мао вернуть Дэн Сяопина в политическую жизнь. Ваш приятель Пенг теперь довольно крупный чин в китайском МИДе, несмотря на юный возраст, – Пенг был старше Павла всего на два года:

– Вам и карты в руки, – подытожил Мортин, – я уверен, что товарищ Пенг обрадуется вашему назначению в Пекин, – Павел не собирался вербовать друга детства:

– Мы с ним что-нибудь придумаем, – он передал Вите запечатанный конверт, – пока надо оставить в порядке здешние дела, – Павел покусал губы:

– Мои альбомы лежат в мастерской мэтра, – глаза защипало, как он сказал себе, от табачного дыма, – в конверте ключ от ячейки на Ленинградском вокзале. Забери оттуда портфель с деньгами и золотом, – Павел чувствовал себя виноватым перед Гудини:

– Но в Китай его не взять, – он погладил мягкую шерсть собаки, – а я не хочу рисковать тем, что проклятые комитетчики его застрелят или отравят…

Павел удачно ушел от теней, воспользовавшись обнаруженной Аней второй дверью в женском туалете на Палашевском рынке. Субботним утром покупателей было немного, на него никто не обратил внимания. Рядом с Павлом стоял пакет с абхазскими мандаринами:

– Мне пора домой, то есть на рынок, – он взглянул на часы, – извини, Витька, что так получилось, – голубые глаза друга неожиданно весело взглянули на него:

– О Гудини мы позаботимся, – уверил его приятель, – и обо всем остальном, то есть остальных, тоже, – по дороге с Патриарших прудов в Хамовники Павел объяснял Гудини, что не бросает его:

– Ты поживешь у Витьки и Питера, – почти лабрадор внимательно его слушал, – тебе понравится в Аральске, у них есть где побегать, – сидя в такси, Павел вытер слезы, – а потом мы обязательно увидимся, – Витя разлил по стаканам нашедшийся в забегаловке марочный коньяк:

– Выше нос, господин граф, – он подмигнул Павлу, – нас ждут великие дела, – на их стол водрузили бутылку зубровки:

– Ангелы, – давешний монтер покачивался, – давайте выпьем, ангелы, – Павел подставил стакан:

– И немедленно выпил, – одобрительно сказал мужичок, – так и надо, молодец, – забулькала прозрачная, резко пахнущая жидкость, монтер затянулся папиросой:

– Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился, – Павел залпом проглотил обжигающую горло зубровку:

– Пусть ангелы за всех нас помолятся…

Обняв на прощанье Витьку, он велел себе не оглядываться:

– Гудини гавкает, – Павел почти выбежал из пельменной, – бедный пес, он будет меня ждать, – мокрый снег ударил ему в лицо, Павел сморгнул слезы:

– Но я верю, что мы обязательно встретимся, – сунув в карман пальто пакет с мандаринами, он нырнул в вестибюль «Спортивной».

Оранжевые мандарины рассыпались по тканому шерстяному ковру в детской. Мухтар лежал в углу, деликатно сунув нос в лапы, подергивая хвостом:

– Тебе такого нельзя, – озабоченно сказал Матвей, подобрав мандарин, – но в санатории тебя будут кормить собачьей едой, – подсев к овчарке, он прижался щекой к мягкой шерсти:

– В санатории море, – вздохнул мальчик, – сейчас оно холодное, но потом потеплеет и мы искупаемся, – у Моти защипало в носу, но очищенный мандарин оказался сладким и мальчик повеселел. Мама уверила его, что в Крыму он найдет новых друзей:

– Следующей осенью мы вернемся в Москву и ты опять пойдешь в детский сад, – мама пощекотала его, – доктора велели тебе пожить на море, милый…

Осенью Мотя несколько раз болел с высокой температурой. После Нового Года врачи окончательно решили, что московский климат ему пока не подходит:

– Надо меня оз-до-ро-вить, – по слогам сказал он Мухтару, – и ты тоже оз-до-ро-ви-шь-ся, – мальчик справился с трудным словом. Овчарка ласково лизнула его в щеку.

Папа обещал Матвею, что они поселятся в санатории с бассейном и лошадьми. Мотя хорошо держался в седле, пусть и на маленьких пони. Мама рассказала ему о крымских горах и водопадах, о знаменитом дворце в Бахчисарае и городе воинской славы, Севастополе.

Моте только было жалко, что папа не едет с ними:

– У него работа, – сказал мальчик Мухтару, – он защищает нашу социалистическую родину, – Мотя гордился тем, что его отец – Герой Советского Союза:

– Только у детей космонавтов такие отцы, – папа возил его в Звездный Городок, – но мой дедушка, знаменитый разведчик, тоже Герой, а моя бабушка была военной летчицей и бомбила немцев…

Мама о себе рассказывала мало, Мотя только знал, что она училась в университете и занималась верховой ездой, а потом встретила папу. По словам родителей, его другие бабушка и дедушка умерли:

– Надо попросить у папы с мамой братика или сестричку, – решил Мотя, – мне будет веселее, – он был готов поделиться с братиком своми игрушками:

– Но сестричке придется покупать куклы, – понял Матвей, – а с братиком можно поиграть в машинки, – мама упаковала в чемоданы его гараж и железную дорогу, книжки и тетрадки, модель настоящей космической ракеты, которую Моте подарили в Звездном городке и альбом с фотографиями папы:

– Но я буду приезжать, мой хороший, – весело сказал папа, укладывая его вчера спать, – каждые выходные не получится, но два раза в месяц обязательно, – Мотя обнял отца, прижавшись светловолосой головой к его плечу:

– Ты всегда будешь со мной, – шепнул мальчик, – потому что мне так плохо, папочка, когда тебя нет, – Мотя любил маму, однако она больше напоминала ему воспиталку, как говорили его приятели, в детском саду:

– Или учительницу в школе, – Матвею было всего четыре года, но он задумывался о школе, – она учит меня музыке и английскому языку, мы ходим в музеи, но она всегда…, – не умея понять, что его беспокоит, мальчик только тяжело вздохнул:

– В общем, по папе я скучаю больше. Но по маме скучать нечего, она не ходит на работу, – отец серьезно ответил:

– Я очень постараюсь никогда не расставаться с тобой, мой милый, – с кухни повеяло выпечкой, Мухтар негромко гавкнул:

– Завтра утром мы поедем в аэропорт, – Мотя оживился, – ты полетишь с нами в одном салоне, – они отправлялись в Крым с дедушкой Леней, как мальчик называл товарища Котова:

– У нас будет отдельный коттедж, – Мотя подошел к большому зеркалу, – дедушка Леня покатает нас на катере, когда станет совсем тепло, – из зеркала на него смотрел высокий, белокурый, сероглазый мальчик:

– Ложечка, – вспомнил Мотя, – ой, где моя ложечка, – он никогда бы не признался приятелям в детском саду в своем пристрастии к старинной серебряной ложечке:

– Словно я малыш какой-то, – ложечка спокойно лежала в кармане его кожаного рюкзачка, – это мне папа подарил, на первый зубик, – он прочитал выгравированные английские буквы: «Baby».

– Папа меня так звал, – мальчик сунул ложечку обратно, – это значит малыш, – он бойко читал по-английски и разговаривал с мамой:

– Мотя, – раздался ее голос с кухни, – не объедайся мандаринами. Полдник готов, мой руки, милый, – быстро собрав с ковра фрукты, мальчик помчался в ванную комнату.

В мягком свете ночника на пальце Маши поблескивал голубой алмаз, обрамленный россыпью мелких бриллиантов. Высокий потолок спальни украсили причудливой люстрой муранского стекла. Обстановка в квартире на Фрунзенской напоминала Маше глянцевые страницы каталогов, по которым Гурвич делал заказы.

Из спальни давно убрали тяжеловесную довоенную мебель. Низкую кровать снабдили изголовьем из шкуры зебры. Ноги тонули в серебристом ковре, по полу разбросали замшевые подушки. К картине Кандинского добавился доставленный осенью портрет Маши. Девушка предполагала, что художник работал по фотографии:

– Но получилась я хорошо, – на холсте она стояла на набережной Невы, – Генрих рассказывал, что у тети Марты тоже есть ее портрет на морском берегу, – на картине ветер развевал ее длинные светлые волосы:

– Я люблю Ленинград, – заявил Гурвич, – и такой стиль хорошо смотрится в нашем интерьере, – Маша велела себе улыбаться:

– Я вообще всегда улыбаюсь, – девушка покосилась на спящего Гурвича, – кажется, он поверил, что я оттаяла, – ей на мновение стало брезгливо. В низкой тумбочке африканского черного дерева Гурвич хранил, как думала Маша, еще кое-какие заказы:

– Но такое в каталогах не публикуют, – девушка стиснула зубы, – он это привозит из заграничных командировок, – Маша напоминала себе, что есть измена душевная и телесная:

– Душой я чиста, – невесело думала она, – но, что касается тела, то здесь я ничего не могу поделать, – она не хотела раздражать Гурвича холодностью:

– Иначе он отправит меня в тюрьму или вообще расстреляет, – осторожно повернувшись, Маша уткнулась лицом в подушку, – Матвей ко мне привязался, но Гурвичу на это наплевать. Он поставит мне фальшивое надгробие, второе по счету, и мальчик посчитает, что я умерла, – Маша каждый день велела себе относиться к Матвею ровно:

– Он не мой ребенок и никогда им не станет, – мысли о Феденьке были слишком тяжелыми, – но он славный мальчик, Гурвич не заслуживает такого сына, – засыпая, Мотя прижимался щекой к ее руке:

– Обними меня, мамочка, – бормотал мальчик сквозь дремоту, – поцелуй, пожалуйста. Я так тебя люблю…, – горячие слезы брызнули из глаз, Маша закусила зубами подушку:

– Феденька пошел в школу, – Гурвич привез ей цветной снимок сына, с ранцем и букетом дачных, как она думал, астр и гладиолусов, – кто сидит с ним над уроками, кто готовит завтрак, – она считала, что о ее сыне заботятся Журавлевы:

– Но мне никак отсюда не сбежать, – обреченно поняла Маша, – и даже поездка в Крым ничего не изменит, – Матвей действительно нуждался в перемене климата. Маша никогда бы не причинила вреда ребенку:

– Он должен пожить на морском воздухе, – вздохнула девушка, – но даже если я угоню лодку, то я не смогу миновать Черное море, Крым далеко от Турции, это не Батуми, – она понимала, что Гурвич не отпраляет их в Батуми именно из-за опасности ее побега:

– Матвей спрашивал меня, когда он получит братика или сестричку, – Маше на мгновение стало страшно, – Гурвич может подсунуть мне снотворное и…, – Маша вытерла мокрые щеки о подушку:

– Он знает, что я никогда не избавлюсь от ребенка, он надеется окончательно привязать меня к себе, – получив кольцо, Маша стала высчитывать, откуда Гурвич мог взять их семейную драгоценность. Она помнила рассказы дяди Джона:

– Максимилиан фон Рабе украл кольцо у дедушки Теодора, то есть у его первой жены, казненной в Лионе, – Маша заставила себя опять вытянуться на спине, – неужели Гурвич где-то встречался с беглым нацистом? Но Максимилиан не отдал бы колько просто так, – Маша задумалась, – значит, Гурвич его убил? Вор у вора дубинку выкрал, – пришло ей в голову, – хотя, если это так, то одним мерзавцем стало меньше, – девушка приказала себе не отчаиваться:

– Обо мне не забыли, меня не бросили, – на мраморе камина тикали антикварные часы, – и Генрих никогда мне не изменит, он меня ждет и верит, что я вернусь, – Маша сжала руку в кулак, – если бы я еще могла узнать, где сейчас живут Журавлевы и что случилось с Мартой, – она понятия не имела и о судьбе дочек дяди Эмиля:

– Их давно могли арестовать и расстрелять, – девушка закусила губы, – я здесь живу, словно на необитаемом острове, пусть и в центре Москвы, – она, правда, встречала в «Юности» и «Комсомолке» статьи и рассказы Павла Левина:

– Если бы он знал, что я в столице, он бы мне помог, – Маша шмыгнула носом, – отсюда мне письмо не отправить, но, может быть, в Крыму мне удастся послать ему весточку на адрес редакции, – Маше было никак не отвертеться, как зло думала девушка, от сопровождения проклятого Эйтингона. Матвей называл бывшего соратника Берия дедушкой Леней:

– У дедушки руки по локоть в крови, – стрелка на часах подходила к двум ночи, – впрочем, как и у самого Гурвича. Но Матвей еще и читает рассказы о Ленине, пусть и в детском саду, – пользуясь свободой в выборе книг для ребенка, Маша никогда не рассказывала Матвею о советской власти:

– Но в детском саду они только и делают, что трещат о Ленине, – девушка закрыла глаза, – хорошо еще, что их пока не водили поклоняться мумии тирана, – она вздрогнула от неожиданного звонка нового, переносного американского телефона. В спальне лежала только трубка. Гурвич, зевнув, приподнялся:

– Спи, милая, – ласково сказал он, – это по работе, – Маша услышала короткое:

– Хорошо, я сейчас приеду, – зашуршала одежда, – ждите меня…, – присев на кровать, Гурвич коснулся губами ее щеки:

– Мне надо отлучиться, – шепнул он, – я приеду в аэропорт вас проводить. Отдыхай и ни о чем не волнуйся…, – дверь спальни закрылась, Маша сглотнула слезы:

– Я все равно вырвусь отсюда, рано или поздно.

Крепко заваренный чай пах душицей и зверобоем, отливал рубином в стаканах тяжелого хрусталя. Подстаканники черненого серебра расставили на кубачинском подносе:

– Варенье у меня свое, – добродушно сказал Эйтингон Ювелиру, как он по старой памяти звал бывшего посла СССР в Венгрии, а ныне председателя КГБ СССР, – я здесь стал совсем деревенским хозяином, – он подвинул Андропову блюдце антикварного фарфора, – хотя с твоим диабетом и ночным временем на дворе лучше ограничиться медом, – Андропов был младше Эйтингона на пятнадцать лет. Наум Исаакович, разменяв восьмой десяток, совершенно не чувствовал возраста:

– Это он выглядит, словно кандидат на место в Мавзолее, – незаметно усмехнулся Эйтингон, – в Кремле все либо бледные, либо рыхлые, словно Ленечка…, – Наум Исаакович действительно увлекся пчеловодством:

– Здесь еще нетронутые леса, – он намазал янтарное яблочное варенье на свежий калач, – пчелы не испорчены городской химией…, – зимой Эйтингон каждый день ходил на лыжах и круглый год прогуливал своих овчарок. Свора у него была отличных лагерных кровей:

– Говоря о возрасте, – Андропов поджал тонкие губы, – полковник Петренко должен летом отправиться на заслуженный отдых. У него тридцать лет стажа, если считать войну, – Эйтингон повертел легкомысленную пластиковую зажигалку с рекламой американских сигарет:

– Полковник Петренко исключительного калибра жук, – сказал задумчиво Наум Исаакович, – но нам интересны не его гешефты с палехом и другим товаром, а его покровители…

Став главой КГБ, Андропов ввел в обиход еженедельные посещения спецдачи, как в документах звалось пристанище Эйтингона:

– Он понимает, что моим опытом не разбрасываются, – Ювелир невозмутимо жевал особый, больше похожий на вату диабетический хлеб, – но я все равно не могу спросить у него о судьбе Павла и не могу даже обмолвиться о девочках…, – Наум Исаакович предполагал, что он так и не узнает о случившемся с Аней и Надей:

– Но насчет Странницы мы хорошо сработали, – довольно подумал он, – Саша не зря получил очередной орден…

Вернувшись из берлинской командировки, мальчик, правда, был расстроен случившимся там фиаско, как прямо говорил Саша:

– Он вообще не склонен ходить вокруг да около, – понял Эйтингон, – истинный внук своего деда, – услышав о стрельбе из машины, припаркованной на студенческой стоянке, Наум Исаакович поинтересовался:

– Ты не мог наскочить в Берлине на кого-то, видевшего тебя? Например, – он помахал музыкальным журнальчиком, – на Джона Леннона? – Саша в сердцах отозвался:

– Если бы я наскочил на Леннона и он бы меня узнал, он стал бы трупом. Нет, скорее всего, БНД послало машину к университету из-за проклятого Рабе. Его плотно пасут, зная интерес Штази к его похищению и дальнейшим, – он поискал слово, – мероприятиям с ним…

Саша решил, что даже товарищу Котову не стоит знать о рыжей шлюхе, как он про себя называл проклятую девицу. Упомяни он об Африке, товарищ Котов уцепился бы за ниточку:

– И все размотал бы в два счета. – мрачно понял Саша, – я не имел права забирать у девицы кольцо, это мародерство, вернее, грабеж…, – изнасилование он преступлением не считал:

– И не было никакого изнасилования, – напомнил себе Саша, – она сопротивлялсь для вида, женщины всегда так делают, – ему, тем не менее, не хотелось огласки всей истории:

– Ладно, и на старуху бывает проруха, – успокоил его товарищ Котов, – занимайся своей группой «Вымпел»…

Саша и группа были приписаны к тщательно засекреченному отделу «С», занимавшемуся нелегальной разведкой:

– Так называемого пастора мы не упустим, – подытожил Эйтингон, – он умрет не сегодня, так завтра…

Андропов брезгливо коснулся второй, массивной зажигалки, с медными чеканными куполами:

– Я с вами согласен, – Эйтингон подумал, что так могла бы говорить канцелярская бумага, обрети она дар речи, – сам Петренко до такого бизнеса, – Андропов произнес американское словечко, словно ругательство, – не додумался бы, над ним стоят более крупные фигуры, – фигурами могли оказаться даже секретари обкомов и горкомов партии. Выпятив губу, Эйтингон полистал привезенную Андроповым папку:

– Нам нужен Скорпион, у него хорошие навыки допросов, а я уже не молод, – Наум Исаакович не сомневался, что нити от Петренко ведут дальше:

– Поездку на юг придется отложить, – понял он, – но за Марией в санатории тщательно проследят, она и шагу не ступит дальше положенного.

Не доверяя девчонке, Эйтингон, впрочем, верил Журавлевым, не ожидая, что Михаил и Наталья по доброй воле расстанутся с внуком:

– Они отреклись от Марты, отрекутся и от Марии, – набрав три цифры внутреннего телефона, он попросил вызвать на дачу майора Матвеева, – а Петренко, кстати, во времена Дзержинского пошел бы под расстрел, – Эйтингон так и сказал Андропову. Глава КГБ недовольно отозвался:

– Во времена Иосифа Виссарионовича тоже, а сейчас мы развели либерализм на местах. Петренко словно спрут, у него даже появились подсобные предприятия, – в папке лежало донесение из захудалого городишка Чердынь:

– Местных майоров Прониных, – Андропов коротко улыбнулся, – насторожила оживленная деятельность прилавка металлоремонта в Доме Быта и личность тамошнего мастера…

Эйтингон перевернул страницу. Бывший аспирант Бауманки упорно продолжал носить бороду и потрепанную кепку:

– Товарища Марголина, – закончил он, – очень интересного и нам.

Не желая тратить время на дорогу в Москву, Саша испросил себе разрешения остаться в одной из гостевых спален на даче. Товарищ Котов радушно отозвался:

– Разумеется, милый. У меня все содержится в полном порядке, выбирай любую комнату и ночуй, – Андропов, в свое время вручавший Саше его Звезду Героя, только блеснул очками:

– Завтра нам надо поговорить, товарищ Матвеев, – скрипучим голосом сказал он, – исполняйте семейные обязанности и возвращайтесь на рабочее место…

Саша предполагал, что речь пойдет о его будущей поездке на север. Судя по всему, ни товарищ Котов, ни товарищ Андропов отдыхать не собирались. Саша не был обижен тем, что его, словно ребенка, выставили за дверь кабинета:

– У них есть свои дела, – хмыкнул Скорпион, – понятно, что я еще молод и мне рассказывают далеко не все, – папка старого Сашиного знакомца, гражданина Марголина, впрочем, отличалась завидной полнотой. Обслуга на даче работала круглосуточно, Саша заказал себе полный кофейник свежего кофе:

– И калачи, – несмотря на глухую ночь, в комнату вкатили целую тележку с ранним, как о нем думал Саша, завтраком, – все-таки выпечка здесь отменная, кремлевские повара свое дело знают, – стрелка на его часах подходила к четырем ночи. Саша решил, что он отоспится следующим днем:

– Вряд ли Андропов меня задержит надолго, – он рассматривал хмурое лицо Марголина, – а о моих планах пока упоминать не стоит, надо разобраться с нынешним делом…

Саша не мог оставить мыслей о дочери предательницы, как он называл адвоката Бромли. Несмотря на занятость, он выкроил время для работы с американскими газетами. В больших изданиях о мисс Зильбер не упоминали, однако он нашел несколько статей девушки в пацифистских журнальчиках левого толка. К удивлению Саши, девушка даже печаталась в коммунистической The Daily World. Он не поленился заказать справку. Выяснилось, что мисс Зильбер стала членом партии прошлой осенью:

– После гибели матери, – понял Саша, – она разочаровалась в так называемой американской демократии и окончательно перешла на сторону левых, – арестованный в Ардморе парень, из членов Клана, не получил даже номинального тюремного срока:

– Вот что значит хороший адвокат, – усмехнулся Скорпион, – его освободили прямо в зале суда, в связи с недоказанностью его вины в случившемся, – он был уверен, что парень его не выдал:

– Меня мог выдать Очкарик, – вздохнул Саша, – но, кажется, мисс Зильбер не подозревает о нашем участии в той операции, – закончив университет Джорджтауна, девушка устроилась на работу в Национальную Ассоциацию Женщин:

– Потому что в правительство ее не возмут, с ее левыми взглядами, – понял Саша, – однако, она, кажется, туда и не стремится, – статьи мисс Зильбер критиковали американскую политику, что называется, со всех сторон:

– Она прямой кандидат на вербовку, – в досье были только плохого качества газетные фотографии, но Саша хорошо помнил лицо девушки, – впрочем, с этим надо подождать, сейчас важнее Марголин, – он все равно не мог отделаться от мыслей о мисс Зильбер:

– С ней у меня все было бы в порядке, – он опять перевел взгляд на Марголина, – и вообще, я по лицу ее видел, что она настоящая женщина, а не надменная сука, вроде Марии, пусть она и немного оттаяла в последнее время…

Саша не удивился, что рыжая девица, встреченная им в Берлине, быстро нашла себе покровителя:

– Она тоже настоящая женщина, – несмотря на провал операции, он вспоминал о девушке с удовольствием, – она знает, как угодить мужчине, – Мария, по мнению Саши, была тем самым волком, который все время смотрит в лес:

– Другая бы что-нибудь сделала бы, – даже разозлился он, – помогла бы мне, а она только принимает все, как должное. Она могла сгнить во Владимирском централе, а не жить в холе и неге. Но благодарности от нее не дождешься, хотя кольцу он обрадовалась, – налив себе кофе, он закурил, – надеюсь, что Журавлевы не будут спрашивать ни о ней, ни о Мыши. Хотя не будут, они вышколенные люди…

Ему не очень хотелось ехать в Горький, но ничего другого не оставалось. Обычно фотографии сына Маши передавали с комитетским курьером, однако товарищ Котов попросил его лично навестить генерала:

– Не объясняя, почему, – Саша почесал в голове, – как он сказал, просто проверить обстановку…

Из Горького Саша ехал в Чердынь, арестовывать короля металлоремонта, как весело сказал товарищ Котов:

– Он развел настоящую предпринимательскую деятельность, – заметил наставник, – судя по всему, он связан с подпольным бизнесом твоего старого знакомца, полковника Петренко, – Саша, разумеется, не собирался упоминать о старшей Куколке, сидящей в колонии в Усть-Илыче:

– Это к делу не относится, – сказал себе он, – сейчас речь идет о расхищении социалистической собственности, а не о диссидентах, хотя Марголин, кажется, успевает заниматься и тем и другим, – Саша помнил, что бывший аспирант болтался вокруг семьи зэка Бергера, так и проживающей в пригороде Сыктывкара:

– Но туда ездить незачем, – решил он, – Марголин не собирается возвращаться под их крыло, – после Чердыни Саша отправлялся в Усть-Илыч, вместе с бригадой коллег из экономического отдела. Он с какой-то радостью думал о неизбежном крахе полковника Петренко:

– Он пойдет под расстрел, – Саша поиграл карандашом, – а старшая Куколка, вместо его теплой постели, получит этап куда-нибудь в Воркуту. Пусть сдохнет в тундре, у мерзавки была слишком роскошная жизнь, – сам Саша после завершения операции намеревался подать рапорт о поездке на юг:

– На Аральском море к тому времени расцветет миндаль, – он зевнул, – проверю, как обстоят дела у Мыши, – он не сомневался, что девушка ведет расчеты для космической программы, – и навещу Матвея в Крыму. Все складывается, как нельзя лучше, – он вытянулся в покойном кресле, – ладно, можно и отдохнуть…

За бархатом задернутых штор свистел зимний ветер, метель бросала снежные хлопья на темное стекло окна. Закрыв глаза, Саша и сам не заметил, как задремал.

Горький

Стекла в классе покрыли морозные разводы. На белом инее виднелись свежие следы пальцев и даже носов. На перемене весь первый «А» облепил широкие подоконники. Окна в здании бывшего нижегородского коммерческого училища, а ныне средней школы номер один, были большими. Даже украдкой встав на подоконник, первоклашки не могли дотянуться до форточек.

Вчера, под руководством учительницы, они повесили на окна кормушки, сделанные на уроке труда. Мальчики и девочки насыпали внутрь принесенных из дома семечек, а Федор Журавлев торжественно вытащил из ранца завернутый в провощенную бумагу кусочек сала. Учительница похвалила его:

– Молодец, – пожилая женщина показала угощение детям, – видите, Федя запомнил, что птицам зимой нужно хорошо питаться…

На рукаве серого школьного пиджака Федора алели два шеврона. После торжественного приема первоклашек в октябрята, на годовщину великой революции, Федя стал командиром своего отряда, первого класса «А»:

– Сомнений быть не может, – уверенно сказала учительница на педсовете, – его дедушка генерал, работник, – она покачала пальцем над поседевшей головой, – вышестоящих организаций, его родители – герои-комсомольцы, трагически погибшие на великих стройках коммунизма…

Михаил Иванович Журавлев объяснил учительнице, что его дочь и зять утонули в Ангаре:

– Они возводили Братскую ГЭС, – вздохнул генерал, – Феденьке тогда едва исполнилось два года. Он не помнит мать и отца, вернее, знает их по фотографиям, – Федя действительно видел снимки родителей:

– Но только групповые, – мальчик окунул перо в чернильницу, – маму снимали отдельно, а папу нет, – на групповых фотографиях было почти ничего не разглядеть, однако Федя выпросил себе такое фото:

– И фото мамы, – они писали диктант, – мама была очень красивая, – в носу защипало, Федя поморгал длинными ресницами. Бабушка Наташа говорила, что он пошел в маму ростом и статью. Федя был выше всех мальчиков в классе, учитель физкультуры всегда ставил его в пример:

– У тебя отличная спортивная подготовка, – одобрительно говорил он, – видно, что ты с детства освоился на лыжне и вообще ловкий парень, – Федя мечтал играть в хоккейной команде.

Дед несколько раз брал его на матчи «Торпедо». Мальчик мог подобрать на пианино хоккейный гимн, как говорили по радио:

– Учительница музыки тоже меня хвалит, – слушая диктант, Федя покосился на вьющихся за окном птиц, – и вообще, я круглый отличник, – думая об оценках, он развеселился. Учиться Феде было легко. В следующем школьном году его ждал немецкий язык, однако мальчик не предвидел никаких затруднений. К нему ходила англичанка, как звал ее Федя, преподавательница из педагогического института:

– Немецкий она тоже знает, – Федя подул на чернила, – она поможет мне, если я не справлюсь, – он, правда, не привык отступать перед трудностями. Дедушка и бабушка говорили, что характером он тоже напоминает маму:

– Но, наверное, мой папа был темноволосый, – в каштановых волосах Федора светились рыжие пряди, – а глаза у меня, как у мамы, голубые, – в конце диктанта им полагалось пять минут на проверку работы. После большой перемены их класс отправлялся на физкультуру. Утром столбик ртути в термометре за окном их квартиры показал всего десять градусов ниже ноля:

– Пионерская температура, – весело сказал дед, – давай, Федор Михайлович, собирайся на лыжи, – лыжи и форма хранились в раздевалке. От их дома на набережной Волги до площади Минина, где стояла школа, было всего десять минут ходьбы. Феде нравилось в Горьком:

– Раньше бабушка и дедушка жили в Куйбышеве, – мальчик полюбовался ровными строчками диктанта, – но, когда погибла мама, они переехали сюда, – дедушка работал в Министерстве Среднего Машиностроения:

– Он курирует атомный проект, – Федя знал об атомной бомбе, – поэтому он часто ездит в командировки, – у них была черная «Волга», однако в школу Федя отправлялся пешком:

– Дедушка считает, что нечего меня баловать, – первоклашки потянулись к учительскому столу, Федор подхватил ранец, – а бабушка всегда дает мне деньги на булочку, о чем дедушка не знает, – до физкультуры он хотел забежать в столовую на первом этаже гулкого, дореволюционнной постройки здания:

– Погода сегодня хорошая, – площадь Минина тонула в золотых лучах полуденного солнца, – видно, что скоро весна, – до конца третьей четверти оставалось еще больше месяца:

– Но впереди восьмое марта, выходной, – мальчики в классе делали подарки для девочек, – я напишу бабушке открытку и подарю цветы, – цветы приносил дедушка. Они с Федором в этот день всегда хозяйничали на кухне.

Подумав о еде, мальчик нашел в кармане школьного пиджака монетки:

– Куплю сайку с изюмом, – Федор понесся вниз по шумной лестнице, – сжую и побегу в раздевалку, – перепрыгнув через последние ступеньки, он едва не влетел носом в знакомую широкую спину в зимнем пальто с меховым воротником. Дед с интересом изучал школьную стенгазету:

– Пионеры и комсомольцы, – сообщал алый заголовок, – начинается подготовка к ленинским урокам, – Михаил Иванович обернулся:

– Я собрался к вам подниматься, – он взял у мальчика ранец, – я тебя отпросил с последних уроков, – после физкультуры ожидалось рисование, – поехали, – дед подтолкнул Федора к гардеробу, – у нас сегодня редкий гость.

В фарфоровой супнице сытно золотилась окрашенная шафраном уха. Генеральша Журавлева внесла накрытое льняной салфеткой блюдо:

– Не вставай, Сашенька, – отмахнулась женщина, – я буду туда-сюда бегать. Возьми лучше расстегаи, – из румяных расстегаев выглядывали кусочки запеченной рыбы:

– Бабушка, кулебяка очень вкусная, – пробормотал Федор с набитым ртом, – можно мне еще?

Саша тоже оценил кулебяку с визигой и осетриной:

– У Журавлевых всегда отлично кормили, – он обвел глазами выходящую на волжский откос гостиную, – устроились они неплохо, надо сказать…

Михаил Иванович, на черной «Волге», встретил его у здания местного Комитета Государственной Безопасности. Из Горького Саша летел в Пермь, где он соединялся с бригадой коллег из отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности:

– До Чердыни оттуда всего триста километров, – Саша налил себе ухи, – мы окажемся в городке через три часа после прилета, даже по зимним дорогам…

Он не ожидал затруднений с арестом короля металлоремонта Марголина. Бывшего аспиранта собирались отвезти в Усть-Илыч, на очную ставку с тоже обреченным, почти бывшим полковником Петренко. Саша с удовольствием ожидал суда над махинаторами:

– Марголину тоже дадут расстрел, – он предполагал, что Мышь, как выражался Саша, снюхалась именно с ним, – ученые его не отмажут, нечего либеральничать…

За обедом в пятикомнатной квартире Журавлевых речь о Мыши не заходила. Саша не сомневался, что генерал и его жена избавились от фотографий девушки:

– Однако снимки Маши они не выбросили, – Федор показал ему альбом, – им надо вешать парню лапшу на уши, – праправнук Горского как две капли воды напоминал проклятого пастора Рабе. Ростом и статью, мальчик, впрочем, пошел в Машу:

– Ты словно в третьем классе учишься, – добродушно сказал Саша парню, – тебя надо отдавать на хоккей, – голубые глаза мальчишки загорелись:

– Я очень хочу, – признался Федор, – у меня есть динамовская майка с автографами игроков. Они приезжали на матч с нашим «Торпедо», – майка висела на стене детской, – дедушка провел меня в раздевалку, – Федор погрустнел, – но бабушка считает, что хокеей, – он выговорил слово по складам, – трав-мо-опас-ный…

Саша видел в мальчике и сходство с собственным сыном:

– Рабе мой двоюродный племянник, – недовольно подумал он, – парни кузены, только дальние, – проклятая М, как думал Саша, наводнила СССР шпионами:

– Но по линии папы у меня нет подозрительной родни, – хмыкнул он, – кроме меня, у него не было других детей, – сын пастора ничего не знал о собственном отце. Саша выслушал легенду о комсомольцах, утонувших в реке Ангаре:

– Дедушка сказал, что вы знали мою маму, товарищ Матвеев, – Саша, разумеется, не представлялся Федору настоящим именем, – расскажите мне о ней, пожалуйста, – Федор осторожно коснулся знакомого Саше снимка, где Маша красовалась на белом жеребце, – вы, наверное, дружили?

Саша подумал о жене, сидящей под надежной охраной в крымском санатории:

– Нельзя рисковать, – в который раз решил он, – Маша словно волчица. Матвея она не тронет, – по его спине пробежал неприятный холодок, – однако она готовит мне еду и спит со мной в одной постели. Такая тварь может убить меня и шпилькой для волос…

Саша не держал дома пистолет, однако не сомневался, что Маша выберется из квартиры и безоружной:

– Она понимает, что Федора забрали Журавлевы, – вздохнул Саша, – если Маша узнает, где они живут, ее ничто не остановит, – он дал себе еще два года:

– Матвей пойдет в школу и я организую несчастный случай, – решил Саша, – верховая езда – тоже травмоопасный спорт или она поскользнется в ванной, – он ожидал, что Матвей быстро успокоится:

– Он больше привязан ко мне, – Саша потрепал Федора по голове, – ничего страшного не случится, – он кивнул:

– Я тоже сирота, мои родители отдали жизнь в борьбе за счастье нашей социалистической родины, – парень раскрыл рот, – твои бабушка и дедушка стали моей приемной семьей, – Саша рассказал Федору об учебе в суворовском училище. Мальчик выпятил губу:

– Дедушка воевал, – он задумался, – но я не хочу быть военным. Мне хорошо даются языки, – Саша поболтал с ним по-английски, – может быть, я стану дипломатом, – Саша улыбнулся:

– Ты будешь учиться в Москве и мы с тобой встретимся, – он поднялся, – а пока тебе надо получать пятерки, товарищ будущий посол Страны Советов, – Федор серьезно кивнул:

– Я так и делаю, товарищ Матвеев, – он подергал Сашу за рукав штатского пиджака, – а какое у вас воинское звание? – Саша ласково щелкнул его по носу:

– Майор, товарищ Журавлев, но с твоим дедом мне не тягаться, хотя у меня и есть Звезда Героя Советского Союза, – Саша пожалел о своих словах:

– Теперь мальчишка от меня не отцепится, – понял он, – но сын за отца не отвечает, а парень он славный, они с Мотей могут подружиться. Хотя Журавлевы не отдадут его, он здесь единственный свет в окошке, – Матвей мог описать мать, но Сашу это не беспокоило:

– Мало ли на свете высоких блондинок, – он с аппетитом ел гуся с яблоками, – Журавлевым никогда не придет в голову, что это именно их дочь. Или не дочь, если верить Маше, – товарищ Котов считал, что жена права, отказываясь от родства с Журавлевыми:

– Я знал ее мать, – мрачно сказал наставник, – шпионку высокого полета. Британцы внедрили ее в СССР до войны. У нее не было никаких принципов, она настрочила мерзкий пасквиль, очерняющий наше социалистическое государство, – товарищ Котов помолчал, – как будто нам не хватает доморощенных писак, – он повертел яркую книжицу, – ее творения до сих пор издают на западе…

По словам товарища Котова, так называемая мистер Френч вполне могла встретить где-то тогда еще уголовника Волкова:

– Маша настаивает, что именно он ее отец, – Саша вытер губы салфеткой, – понятно, в кого у нее такая змеиная кровь…

Он не ожидал, что Волков или М появятся в СССР, но квартира Журавлевых, в особняке стиля модерн на волжской набережной, находилась под негласным наблюдением. В подъезде дома, как и у Саши на Фрунзенской, сидела охрана от Комитета:

– Здесь все в порядке, – Саша блаженно откинулся на спинку стула, – но хорошо, что я приехал, надо держать их под контролем, – за окном догорал яркий зимний день:

– Ты сегодня заснешь, как сурок, – весело сказал Михаил Иванович внуку, – впереди бабушкины эклеры, – Саша взглянул на часы:

– Эклеры мне придется взять в дорогу, – он развел руками, – мой самолет через полтора часа, – генеральша ахнула:

– Я тебе кофе сварю, Сашенька и сделаю бутерброды, я быстро обернусь, – он отозвался:

– Фляга у меня старая, Наталья Ивановна, суворовских времен, – Федор зачарованно спросил:

– Товарищ майор, вы едете на особое задание? – Михаил Иванович привлек внука к себе:

– Именно так. Но мы не прощаемся с Александром, он непременно нас навестит, – взглянув в спокойные, выцветшей северной голубизны глаза генерала, Саша согласился:

– Непременно. До скорой встречи, Федор.

В открытой палехской шкатулке поблескивал вороненый ствол офицерского нагана. Оружие прошло с бывшим генералом Журавлевым всю войну:

– На Музейном Острове у меня был этот пистолет, – Михаил Иванович сидел перед чистым листом, заправленным в машинку, – с ним я арестовывал герцога Экзетера и его приятеля, музыканта…

Он помнил ящик шотландского виски, присланный после капитуляции в ставку советских войск в Карлсхорсте. Над разрушенным Берлином висел серый дым, но в пригородах, как ни в чем не бывало, цвела сирень:

– Я тогда был занят Мартой, – он отхлебнул коньяка из хрустального стакана, – но виски мы с ребятами распили быстро. В мае сорок пятого мы не делали из мухи слона и не писали рапорты о мелочах, вроде ящика спиртного, – Журавлев тяжело вздохнул, – тогда не ставили каждое лыко в строку, – он понимал, что визит Саши в Горький не был случайностью:

– Он хорошо собой владеет, – с восхищением подумал Журавлев, – он знает, что Федор сын Маши, однако он и бровью не повел, услышав наши сказки, – по их с Натальей мнению, ребенку не стоило знать правду о судьбе его родителей:

– Но мы тоже ничего не знаем, – пришло в голову генералу, – а Саша на наши вопросы не ответит, уважая субординацию и военную дисциплину, – ревизора, как про себя называл Журавлев Сашу, прислали в Горький не просто так:

– В Москве что-то происходит, – взгляд генерала возвращался к оружию, – что, если они узнали о моем предательстве? – ему почти захотелось протянуть руку к пистолету. Журавлеву показалось, что он слышит шум на лестничной площадке. Часы показывали почти два ночи:

– Арестовывают всегда ночью, – он уронил голову в руки, – я приезжал с такими машинами, – он помнил плачущих детей, разбросанные по полу вещи, бесцеремонное хлопанье дверями квартиры:

– Наталью не арестуют, – Журавлев цеплялся за последнюю надежду, – сейчас не то время. Но их с Федей выгонят из квартиры, им будет негде жить, – слезы закапали на сукно стола, – я дал обязательство работать на запад четверть века назад, но в таких вещах нет срока давности, – он не мог представить себе расставание с женой или внуком:

– Наталья хранит его крест, – пришло в голову генералу, – или это крест Маши? Она отреклась от нас, она может не быть нашей дочерью, – он вспомнил умершую после рождения девочку Антонины Ивановны, – а жена Воронова была шпионкой и действительно могла поменять детей, – сейчас это не казалось Журавлеву важным:

– Какая разница, – он вытер слезы, – мы своими руками послали на смерть поверивших нам. Я отвез Володю в детский приемник, я велел Наташе забыть о Марте и выбросить ее фотографии, – деревянный крестик он нашел в комоде жены, когда Наталья попросила его починить разболтавшийся ящик:

– Рядом лежало Евангелие, – Журавлев чиркнул спичкой, – она ходит в церковь, то есть ходит тайно, – дым сигареты обжег губы, – мы предали наших детей, пусть и приемных, и Господь наказал нас, открыв Маше правду, – генерал не знал, верит ли он в Бога, но все равно попросил:

– Не забирай у нас Федю, пожалуйста, – слезы катились по лицу, – оставь нам мальчика, дай нам его вырастить, – Журавлев не мог лишиться внука:

– Пусть по крови Федя нам и не внук, – он оглядел дубовые полки с книгами, парадные фотографии семьи, снятые осенью в ателье, – нам дали последний шанс, – Федор, сидящий между бабушкой и дедушкой, широко улыбался:

– Федя наш ребенок, – твердо сказал себе Журавлев, – но вдруг здесь появится Маша или кто-то оттуда, – генерал оглянулся на задернутое шторами окно, – и мне придется сделать выбор, – Журавлев знал, что его расписку о сотрудничестве никогда не уничтожат:

– Такие документы хранят вечно, – он велел себе собраться, – надо совершить упреждающий удар, как говорили на войне…

Отвечая за безопасность атомного проекта в бывшем Сарове, а ныне закрытом городе Арзамас-16, Михаил Иванович сообщал в Москву, в отдел внутренней безопасности Министерства Среднего Машиностроения о подозрительных разговорах в среде физиков:

– Они только и делают, что ведут подобные разговоры, – генерал вытащил из запирающегося ящика стола пухлую папку с завязанными бантиком шнурками, – например, отмечая новый год на проекте, – в Арзамасе-16 хватало осведомителей. Журавлев полистал тонкие страницы, заполненные убористой машинописью:

– Марта всегда болталась рядом с ним, – генерал допил коньяк, – немудрено, что она закончила диссидентством и покушением на жизнь Генерального Секретаря, – Журавлев в который раз поблагодарил сидящего в опале Никиту, как он называл Хрущева, за либерализм:

– При Иосифе Виссарионовиче за такое расстреляли бы и меня и Наталью, – он передернулся, – а Федора отправили бы в детский приемник. Надо прикрыть себя со всех сторон, – он нашел нужный лист, – как говорится, своя рубашка ближе к телу…

Затрещала пишущая машинка. Просиживая днями за бумажной работой, Журавлев научился ловко печатать:

– Считаю своим долгом сообщить об антисоветских настроениях и разговорах отстраненного от работы на объекте Арзамас-16 академика Сахарова, – Сахарова убрали с проекта после публикации его диссидентских статей на западе, но въезд в город ему не запретили. Журавлев зазвенел кареткой.

– Будучи приглашенным на празднование Нового Года, он отрицательно отзывался о политике Советского Союза за рубежом и о советском строе вообще, – генерал выдохнул:

– Теперь мне легче. Теперь все будет хорошо, – ловко поменяв исписанный лист на чистый, Журавлев продолжил печатать.

Сыктывкар

На покрытом оспинами вспучившегося лака столе в учительской лежала разорванная, яркая стенгазета. Поперек надписи: «Позор израильским агрессорам» красным карандашом вывели сочную фразу. Мат сопровождался тремя восклицательными знаками.

Ученик восьмого класса зареченской средней школы Исаак Бергер не снимал потрепанного серого картуза даже в помещении. Местные ребята таскали форму старого образца, с шароварами и кителем, перетянутым ремнем. Ходили слухи, что Исаак залил в пряжку ремня свинец:

– Так делают уголовники, – молодая завуч школы, присланная по распределению из Подмосковья, поежилась, – у него сидит отец и сам он пойдет по кривой дорожке, – в начале учебного года Бергер, так и не ставший пионером, наотрез отказался вступать в комсомол:

– И сестры у него такие, – банда Бергеров, как их звали в школе, отличалась сплоченностью, – хотя они здесь единственные евреи, – в личных делах банды указывалось, что их отец получил срок за антисоветскую пропаганду и незаконную религиозную деятельность. Завуч ничего не имела против евреев:

– Исаак, – сказала мягко девушка, – Советский Союз – интернациональное государство, где равны все народности. СССР – единственная страна, предоставившая евреям национальную республику, – на красивых губах парня заиграла издевательская ухмылка, – речь идет не о евреях, а о сионизме, зловонной опухоли…, – учащийся Бергер бесцеремонно прервал ее:

– Тогда я тоже опухоль, Татьяна Александровна, – парень засунул большие руки в карманы кителя, – потому что я сионист и им останусь, – завуч ахнула. Бергер упрямо продолжил:

– Извиняться перед автором этого дерьма, – Исаак не собирался стесняться в выражениях, – я не буду, – он брезгливо коснулся пальцем угла газеты, – Израиль должен обрести исторические границы, – завуч открыла рот, – от Нила до реки Евфрат. Моя страна имеет право защищаться от захватчиков, что она и делает, – девушка возмутилась:

– Что ты такое говоришь, – со стены учительской недовольно смотрел бровастый портрет генерального секретаря ЦК, – ты сын советского народа, Исаак, ты должен разделять чаяния и стремления…

Исаак пропускал подобную дребедень мимо ушей, повторяя наизусть псалмы или главы из Талмуда. Фокусу его научил отец:

– Иначе я скопытился бы, милый мой, – смешливо сказал Лазарь Абрамович, – у нас на собрания не гоняют только сидящих в БУРе, а я иногда оттуда вылезаю..

Исаак начал учить Талмуд летом прошлого года, после бар-мицвы. Рав Бергер провел церемонию в Заречье, пользуясь кошерным свитком Торы, доставленным из Малаховки студентами подпольной ешивы. Исаак и сам собирался там учиться. Он не скрывал от здешних преподавателей, что следующим летом уходит из школы. Учителя с ним спорить не осмеливались:

– У них разнарядка, – усмехнулся парень, – они должны поощрять нас к получению рабочих специальностей, что я и делаю, – Исаак, круглый, как и его сестры, отличник, выбрал профессию слесаря-авторемонтника:

– Два года в ПТУ и я отправлюсь в Малаховку, – мальчик скрыл зевок, – хоть бы завуч скорее заткнулась, – набив морду, как выразилась бы София, редактору и художнику стенгазеты, десятиклассникам, Исаак ничем не рисковал:

– Я стою на учете в детской комнате милиции, вернее, мы все стоим, – хмуро подумал он, – а выгонять меня из школы они не имеют права, они обязаны дать мне образование…

Младшие Бергеры не совершали ничего противозаконного, однако милиция, как говорил отец, должна была не зря есть свой хлеб.

Исаак теперь знал, что мать и отец не были его настоящими родителями:

– Мою мать убил Советский Союз, – он зло раздул изящные ноздри, – она стала мученицей еврейского народа, а мой отец неизвестен, но он тоже был сионист и религиозный человек…

Родители, как он продолжал звать рава и ребецин Бергерг, считали именно так. С точки зрения Исаака, в его жизни почти ничего не изменилось:

– На самом деле я Судаков, а не Бергер и мне нельзя оставаться наедине с мамой или сестрами, – учительница повысила голос, однако парень не прислушался, – но дома всегда такой цирк, как говорит мама, что если и захочешь, то не уединишься…

Исааку было жаль тратить время на нотации. Кроме старшей сестры, Сары, сегодня больше никто из девчонок в школу не пошел. Морозы стояли, как выражались в Заречье, хилые, градусник не дотягивал до минус двадцати, однако банда Бергеров притворилась больными:

– Иначе никак не получилось бы, – Исаак нахмурился, – папу в последний раз отпускали домой осенью, а маму утром отвезли в Сыктывкар…

На рассвете он сам бегал в единственную в Заречье амбулаторию, откуда и вызвали к их домику городскую скорую помощь. После уроков Исаак собирался позвонить в родильный дом с единственного же в поселке телефона-автомата. Он не ожидал, что дело займет много времени:

– Девчонки считают, что опять будет сестричка, – он смотрел поверх головы завуча, – нечего, хватит сестричек. Два брата – это мало, надо еще…

Младшие присматривали за шестилетней Леей, четырехлетним Авраамом и двухлетним Бенционом, названным в честь матери Исаака:

– Это у нас восьмой ребенок, – довольно подумал парень, – теперь маме дадут орден материнской славы…

К ордену полагались выплаты, которые пришлись бы весьма кстати Бергерам. Они получали денежные переводы из Москвы, от дальнего родственника, как весело говорил Лазарь Абрамович, и из Чердыни, от еще одних Бергеров:

– София беспокоится, как им сделать брит, – вспомнил Исаак, – в Чердыни нет евреев-врачей, а здесь мы все устроили, – доктор приезжал из Сыктывкара прямо в Заречье. Мать обычно не проводила в родильном доме и недели:

– Она говорит, что незачем там торчать, – хмыкнул Исаак, – может быть, у Софии и Якова Савельевича будет девочка, а если нет, мы что-нибудь придумаем…

София тоже ждала ребенка. Исаак был доволен успехом его шидуха:

– Они всегда друг на друга смотрели, – парень быстро улыбнулся, – сестер я тоже выдам замуж, но надо, чтобы кто-то остался здесь, помогать маме, – ему надоело жужжание завуча:

– Я все понял, – мальчик подхватил ободранный портфель, – драться плохо, Советский Союз – интернациональное государство и евреев в нем никто не обижает. Но евреи все равно должны жить в Израиле, Татьяна Александровна, – он, не прощаясь, вышел из учительской:

– У Сары уроки закончились раньше, – Исаак осмотрелся, – хотя у нее нет двушки, чтобы позвонить в роддом. Можно сэкономить деньги, – он оглянулся на дверь, – у них стоит городской телефон, – ему не хотелось возвращаться в учительскую:

– Позвонить мне дадут, – Исаак, перепрыгивая через ступеньки, спустился в безлюдный гардероб, – но опять начнут гнать пургу насчет советской власти…

Автомат стоял у единственного в Заречье сельпо. Рядом всегда отирались местные алкоголики. Исаак считал себя обязанным беречь семейный бюджет:

– У пьяниц можно настрелять денег, – он поменял кепку на зашитую ушанку из меха, как выражались в Заречье, чебурашки, – позвоню в больницу и побегу домой…

Старшие сестры, кроме уроков и присмотра за детьми, занимались шитьем. Исааку предстояло колоть дрова и рыбачить на еще крепком речном льду:

– И делать уроки, – на улице ему в лицо ударило яркое солнце, – и учить Талмуд к завтрашнему занятию с папой, – Исаак вставал в пять утра, чтобы помолиться и отнести отцу на зону провизию:

– Хотя бы не каждый день, – улицы Заречья тонули в сугробах, но на крышах унылых домов уже щебетали воробьи, – но послезавтра шабат. Значит, надо доставить папе четыре кошелки провизии, а не две, – шмыгнув натекшими под нос соплями, Исаак вспомнил, что скоро Пурим:

– Мы будем готовить подарки, а это еще сто пакетов, – мишлоах манот от Бергеров получали все евреи Сыктывкара, – но с такими вещами помогает и Авраам, хотя ему всего четыре года…