США, август 1969
Над входом в гостиную дома Бирнбаумов висел рукописный плакат: «Добро пожаловать, рав и миссис Гринберг»! Лозунг украсили гирляндами белых и голубых воздушных шариков:
– Мы с Беном много жертвуем на Израиль, – миссис Бирнбаум завладела новой ребецин, – но пока не навещали страну. Вы с равом Гринбергом там выросли, вы обо всем нам расскажете и организуете поездку от синагоги…, – миссис Бирнбаум накрутила на палец прядь золотистых, крашеных волос:
– Зовите меня Тилли, милая, – распорядилась женщина, – на работе я доктор Бирнбаум, но дома мы с Беном оба снимаем галстуки…
Бирнбаумы встретили нового раввина и его жену в Оклахома-Сити. ФБР разрешило доктору Горовиц и Ирене приехать в аэропорт Кеннеди, где приземлился самолет Гринбергов:
– Нам удалось поговорить только в машине, – Сара велела себе улыбаться, – Аарон шутил, что Бюро не потребовалось организовывать пробку по дороге из Кеннеди в Ла-Гуардию…, – профессор Горовиц обещала приехать в Ардмор:
– Никто ничего не заподозрит, – уверила она сына, – я лингвист, рядом индейские территории…, – Дебора никогда не говорила «резервации», – мне надо работать в поле…, – она обняла Сару:
– Все будет хорошо, милая. У вас надежная охрана, – профессор кивнула на перегородку, отделяющую салон от шофера, – беспокоиться не о чем…, – опасаясь жучков в машине, они не упоминали имени Хаима:
– Он в Сайгоне, – одними губами сказала профессор Горовиц, – он пишет Джошуа, а мальчик передает конверты мне…, – Дебора вытерла красивые, обрамленные легкими морщинами глаза:
– Ничего, – бодро подытожила она, – я уверена, что все скоро закончится…, – пока, как подумала Сара, все только начиналось.
Матильда Бирнбаум, Тилли, действительно оказалась доктором наук:
– По мне и не скажешь, – смешливо призналась женщина, – смотрите, наш свадебный альбом…
Матильда носила легкомысленное, по колено, платье. ББ неожиданно щеголял модным серым пиджаком:
– Хупу мы ставили в Сан-Франциско, – заметила женщина, – но мы с Беном познакомились в поле, как говорят у геологов…, – Тилли специализировалась на нефтяной промышленности:
– Мне предлагали работать на правительство, – женщина понизила голос, – но я отказалась, я не хотела провести жизнь на засекреченной базе…, – Сара увидела и фотографии покойных родителей Тилли.
Мужчины, как сказала миссис Бирнбаум, поехали покупать машину для Гринбергов. Тилли усадила Сару на просторный кожаный диван
– Город у нас маленький, везде можно дойти пешком, но вы захотите посетить окрестности, и с детьми автомобиль удобнее…, – миссис Бирнбаум осеклась. Сара подумала:
– У них, наверное, какие-то проблемы. Ей тридцать пять лет, а ББ годом ее старше…, – Тилли нарочито весело сказала:
– Я долго не выходила замуж. Научная карьера часто не оставляет времени для свиданий…, – она взглянула на часы:
– Мы назначили прием на шесть вечера. Завтра устроим большой кидуш в синагоге, а на следующей неделе субботний обед будет у вас дома, ребецин Гринберг…, – Сара пожала руку женщины:
– Просто Эмуна. Сегодня ожидается много гостей…, – Тилли задумалась:
– Совет с супругами, женский комитет, учителя в воскресной школе…, – она покачала головой:
– Не больше сорока. По местным меркам это мало. После нашей хупы ББ заказал банкет в Талсе, – женщина хихикнула, – куда пришла тысяча человек. Ничего не поделаешь, – Тилли развела руками, – у них большая семья и на Среднем Западе так принято…
По дороге в особняк Бирнбаумы показали им главную улицу Ардмора, с универсальным магазином «Би-энд-Би» и театром «Тиволи», отстроенным после пожара:
– Мы расширяем музей и возводим новую городскую библиотеку, – добродушно сказал ББ, – мы здесь обосновались надолго, дорогие Гринберги и надеемся, что вы тоже полюбите наши края…
О цвете кожи Сары речь не заходила. Тилли ахнула:
– Вы из йеменских евреев, как интересно! Я читала об операции по вашему спасению. Вы должны устроить вечер восточной кухни для женского комитета…, – Сара готовила острый йеменский суп и пекла тамошние лепешки, – вы похожи на царицу Савскую…, – она подтолкнула Сару в бок:
– Раву Гринбергу повезло…, – смешливым шепотом сказала Тилли, – и правильно, что вы носите светлое, вам очень идет…, – профессор Горовиц приехала в аэропорт Кеннеди не с пустыми руками:
– Ничего, – заявила Саре свекровь, – у вас длинная пересадка и свой лаунж. В магазины тебе не выбраться, но ты прислала мерки…
Сара пыталась отнекиваться, но свекровь было не переупрямить. В Ардморе Сара появилась в милом голубом платье с кошерными, как сказали бы в Меа-Шеарим, рукавами:
– Видишь, – сказала свекровь, – колени закрыты. Но в тамошней глуши тебе придется носить чулки и шляпку…, – шляпка была итальянской соломки:
– Мама, Саре и так надо носить шляпку…, – Ирена выдула пузырь жвачки, – она жена раввина…
Черные кудри Ирены падали на почти неприкрытую полосатой майкой от Миссони спину. Девушка подметала тротуар широкими клешами:
– У них едва глаза на лоб не вылезли, – Ирена кивнула в сторону фэбээровцев, – когда они поняли, что я не ношу лифчик…, – холщовую сумку Ирены с портретом покойного Че усеивали значки антивоенного движения и символы феминисток:
– Здесь даже джинсовую юбку не наденешь, – поняла Сара, – а Тилли, кажется, носит Шанель…
В Нью-Йорке свекровь заметила:
– Не удивляйся, когда увидишь у них в особняках импрессионистов и Шагала. В тех краях, как говорится, золото течет из земли…, – виллу Бирнбаумов, модернистское здание, нависшее над каньоном на окраине города, строил Федор Петрович Воронцов-Вельяминов:
– У нас есть бассейн, – Тилли провела ее по дому, – картинная галерея, несколько…, – женщина вздохнула, – сейчас это гостевые комнаты…, – Сара поняла:
– Она хотела сказать «детские», но из суеверия не стала. Может быть, она ждет ребенка…, – Тилли почти не помнила берлинского детства:
– Мы живем в США с тридцать восьмого года, – сказала женщина, – мой брат родился здесь. Моя семья спаслась благодаря раву Горовицу, он погиб на войне, как и мой отец. Аарона назвали в честь него…, – Сара услышала веселый голос ББ:
– Все на мази, девушки…, – нефтяник заранее извинился за провинциальную, как он сказал, манеру разговора, – рав Гринберг владеет отличным фордом, у Аарона хороший глаз…, – Тилли радушно сказала:
– Мой маленький братик, – мистер Бронфман перевалил за шесть футов, – Аарон, познакомься с ребецин Гринберг…, – блеснули голубые глаза. Молодой человек смущенно улыбнулся:
– Вам нельзя подавать руку, мэм…, – Сара кивнула:
– К сожалению нет, но я очень рада встрече…, – провыл гонг. Тилли взбила пышные волосы: «Вот и первые гости».
В пустоватой столовой, среди картонных ящиков с книгами и сложенных у стены чемоданов, витал запах пряностей. С кухни доносился шум посудомоечной машины. Сара выглянула в комнату:
– Я никогда такой не пользовалась, – улыбнулась ребецин, – очень удобно. Ты решил заняться новогодней проповедью, милый…
Полки и письменный стол для кабинета должны были привезти из Оклахома-Сити на следующей неделе. Раскрыв до шабата один из ящиков, Аарон разложил на столе тома Талмуда:
– Мне все пришлось убрать для авдалы, – он окинул взглядом свои заметки, – но теперь нас никто не потревожит, обед для совета мы устраиваем в следующий шабат…, – авдала оказалась, как выразился Аарон, импровизированной:
– Здесь раньше такого не делали, – сказал он жене, – но я взял на себя смелость объявить час открытых дверей и видишь, все прошло удачно…
Члены общины Эмет обрадовались приглашению в дом нового раввина. Аарону их особняк напомнил здание синагоги:
– Все низкое, красного кирпича, – он усмехнулся, – ясно, что наш дом строил не дядя Теодор…, – вилла Бирнбаумов была роскошной даже по меркам западного побережья:
– Надеюсь, тебя не обременила моя инициатива, – озабоченно добавил Аарон, – тебе приходится мыть посуду…, – Сара блеснула белыми зубами:
– Моет машина, милый. Но хорошо, что мама, – Сара звала свекровь именно так, – привезла кое-какие припасы…, – кое-какие припасы, как выразилась профессор Горовиц, забили целый чемодан:
– Сухой бульон, – деловито сказала свекровь, – фаршированная рыба в банках, – она выразительно скривила губы, – кошерная колбаса, чернослив, изюм, арахисовая паста, бакалея…, – Сара открыла рот. Свекровь отрезала:
– За кошерной едой вам придется отправляться в Оклахома-Сити, а что касается рыбы, то кроме тунца в банках, в Ардморе ничего больше не водится…
Чемодан весил почти двадцать килограммов. Сара давно привыкла думать в израильских мерках:
– На шабат сделаю израильский салат, – решила она, – запеку куриц и подам яблочный штрудель. Яблоки сейчас в сезоне или, может быть, найдутся вишни…, – она очнулась от поцелуя в нос. Муж забрал у нее полотенце:
– Или агрегат и вытирает тарелки, – поинтересовался Аарон, – я тоже с ними еще не имел дела…
Дом оборудовали подвальной комнатой, где стояли стиральная и сушильная машины:
– Здесь есть гараж и бассейн, – Сара вспомнила их тесную квартирку в Меа Шеарим, – и зарплата у Аарона очень щедрая, учитывая, что это его первая община…, – к контракту прилагалась семейная медицинская страховка и пенсионные выплаты:
– Кажется, не вытирает, – весело отозвалась Сара, – но там всего несколько тарелок от орехов и сухофруктов. В основном, грязными остались бокалы…, – Аарон кивнул на стол:
– Общине понравилась моя первая проповедь, – рав Гринберг говорил о недавнем полете американцев на Луну, – надо развивать успех. Мужчины попросили меня организовать небольшую группу по изучению Талмуда в субботу днем…, – тезка Аарона, мистер Бронфман, весело сказал:
– Это интереснее, чем торчать перед телевизором, рав Гринберг. Я не единственный юрист в общине, и мы сможем завершить учебу авдалой…
Аарон хотел провести первое занятие, делясь воспоминаниями об умершем весной раве Левине. Он участвовал в похоронах наставника на Масличной горе:
– Рав Левин сказал, что я вернусь в Иерусалим, – Аарон потрогал красную ниточку на запястье, – почему он сказал, что я вернусь, а не мы вернемся…, – рав Горовиц напомнил себе, что наставнику шел девятый десяток:
– Мы тебе не помешаем, – он поцеловал сладкие губы жены, – мы сядем в кабинете и будем вести себя тихо…, – Сара отозвалась:
– Я буду занята, мне надо готовиться к открытию воскресной школы…, – на ребецин легло преподавание иврита:
Сара доставала бокалы из машины, Аарон их вытирал:
– Что, мистер Бронфман не женат и не помолвлен…, – рав Горовиц пожал плечами:
– Ему нет и тридцати лет, сейчас так рано не женятся, – он помолчал, – хотя, наверное, он тоже числится во всех книжках сватов отсюда и до Нью-Йорка. Он адвокат с хорошей должностью, – Бронфман работал в фирме зятя, – высокий и волосы с зубами у него свои…
Расхохотавшись, Сара составила бокалы на кухонный стол:
– У тебя тоже, милый, но я тебя похитила у шадханов и никому не отдам…, – Аарон шлепнул ее пониже спины:
– Я и сам никуда не собираюсь. Пойдем спать, милая, завтра приведем дом в порядок и отправимся на барбекю к еще одним гостеприимным членам общины Эмет…
Сара обняла его:
– Они все очень хорошие, – девушка зевнула, – но ты лучше всех…, – по шторам мазнул белый свет фар. Аарон шепнул жене:
– ФБР, как и обещало, заняло свой пост…, – в темном форде Бюро фары выключили. Старший агент прищурился:
– Тачка знакомая, посмотри, что за номер…, – младший проследил глазами за роскошным красным шевроле:
– Корвет-кабриолет, – он фыркнул, – тачка мистера Бронфмана. У юристов куры денег не клюют, особенно у работающих на нефтяников. Парень пижон. В такой тачке с его ростом у него колени закрывают уши…, – старший отозвался:
– Девчонкам это все равно. Главное, видно, какой толщины у него кошелек…
Притормозив у нового дома четы Гринбергов, шевроле исчез за углом.
Зять предлагал Аарону Бронфману холостяцкое, как он выразился, бунгало на вилле:
– Потом мы устроим здесь игровую комнату для детей, – сказал ББ, – а пока зачем тебе тратить деньги, снимать квартиру в городе…, – Аарон вскинул бровь:
– По сравнению с Атлантой или Новым Орлеаном, цены на аренду в Ардморе бросовые. Мне не хочется вас стеснять, лучше поставьте здесь бильярд…, – зять так и сделал.
Аарон нашел милую квартирку на верхнем этаже офисного здания неподалеку от универмага «Би-энд-Би». Тилли тоже не стала возражать:
– Главное, чтобы ты обедал у нас на шабат, – строго велела старшая сестра, – ты едва не испортил себе желудок на юге…, – Тилли откровенно не любила южные штаты, а ББ признавал только Техас:
– Где тоже расист сидит на расисте, – говорил зять, – в студенческие годы я разбил немало носов южным зазнайкам…
Аарон Бронфман, закончивший лучший университет Юга, Колледж Вильгельма и Марии, не спорил с зятем. Сам ББ учился в Техасе:
– Тилли тоже такого не понимает, – хмыкнул Бронфман, – она закончила университет Беркли…, – сестра не хотела уезжать из Калифорнии:
– Тогда умирала мама, – вздохнул Аарон, – и я еще учился в школе, Тилли надо было меня поддержать…, – ему пришло в голову, что Тилли могла отложить брак именно из-за него:
– Пока я не встал на ноги, – он щелкнул рычажком настольной лампы, – а теперь у нее и ББ появились проблемы…
Сестра и зять о таком не говорили, но Аарон знал, что Тилли два раза оказывалась в больнице.
Он решил жить отдельно еще и из-за деликатных, как думал о них адвокат Бронфман, документов.
Построенное из местного гранита здание корпорации зятя возвышалось на окраине города. ББ держал на фирме кабинет, но обычно появлялся в городе только в четверг. Первую половину недели зять проводил в поле, как говорили нефтяники:
– Тилли раньше тоже ездила на промыслы, – пришло в голову Аарону, – у ББ есть благоустроенный автобус, но врачи запретили ей командировки…, – сестре не разрешили и заниматься ее любимой химией:
– Я обложилась бумажками, – однажды в сердцах сказала Тилли, – теперь мое орудие не аппарат для перегонки нефти, а счетная машинка…
В кабинете Аарона стоял сейф, однако он не рисковал держать на работе документы Клана.
Бронфман вырос в Сан-Франциско и не имел ничего против негров, однако его товарищи по университету происходили из старых южных семей:
– Мне хотелось влиться в их круг, – он развязал галстук, – я был единственным евреем на курсе…
Студентом Аарон не смог войти в гольф-клуб, куда его пригласил университетских приятель:
– В Атланте было дело, – забросив ноги на стол, он налил себе виски, – меня остановили в вестибюле, попросив заполнить анкету…, – управляющий объяснил юноше, что таковы правила клуба:
– Там была графа о вероисповедании, – адвокат пыхнул сигаретой, – где я написал правду…, – анкету вернули с красным штампом: «Отказано во временном членстве».
Аарон родился в Америке:
– Тилли почти ничего не помнит из Германии, – он потянул к себе желтый юридический блокнот, – но мама рассказывала мне о временах Гитлера…, – ему не хотелось быть, как думал Бронфман, похожим на негров:
– Евреи все равно, что белый негры, – он чиркал ручкой по бумаге, – я хотел доказать, что я не такой, как чернокожие…, – с руководством Клана его свели университетские приятели:
– Клан хорошо платит, – Аарон допил виски, – но теперь я корпоративный юрист и не могу заниматься свободной практикой…, – теневые работодатели посылали ему документы на экспертизу:
– Поэтому я установил сейф в квартире, – он потянулся, – зачем я предложил раву Гринбергу заниматься Талмудом, это безумие…, – адвокат не случайно проехал мимо дома Гринбергов, возвращаясь с ужина у сестры и ББ:
– Я хотел увидеть ее…, – в блокноте появились очертания изящной женской головы, – оставь, все бесполезно, она любит мужа…, – Аарону казалось, что он где-то встречал ребецин Эмуну:
– Она никогда не бывала в Америке, – напомнил себе юрист, – у нее израильский акцент в английском. Он раввин твоей синагоги, это невозможно…
Теперь он собирался видеть Эмуну каждую неделю:
– Дома она тоже покрывает голову, – на авдале ребецин носила шелковый тюрбан, – она совсем девчонка…, – Аарон готовил документы для визы миссис Гринберг. Эмуне было всего двадцать два года:
– Она ничего не видела и не знает, – адвокат закрыл глаза, – и ее муж вырос в Израиле, пусть по рождению он американец. Я увезу ее в Сан-Франциско или Нью-Йорк, я сделаю все ради нее…, – Аарон привык к аккуратности в делах с Кланом.
Вырвав лист из блокнота, он щелкнул зажигалкой. Женская голова исчезла в огне. Вытряхнув пепельницу на кухне, вымыв хрустальный бокал, он прислонился к холодильнику:
– Я сделаю все, что она захочет, – твердо сказал себе Аарон.
– Отлично, милочка, – велел фотограф, – теперь сумку за плечо…, – Ирена выразительно закатила глаза, – да-да, так и смотри…, – камера защелкала, – ты настоящая нью-йоркская штучка, к тебе не подступиться…
Скаут из Life поймал Ирену в публичной библиотеке:
– Мы снимаем обложку августовского номера, – зачастил парень, – темой будет городская молодежь…, – Ирена посоветовала:
– Обратитесь к мисс Леоне Зильбер, она часто снимается для журналов. Она проводит каникулы дома…, – юноша развел руками:
– Она отказала, а Ева, то есть доктор Горовиц…, – он вздохнул, – покинула ряды моделей, но всегда останется в наших сердцах…, – скаут похлопал длинными ресницами:
– Гонорар очень хороший, – уверил он Ирену, – и вы попадете в популярный журнал…, – увидев одежду, Ирена скривила губы:
– Кружева и мини, – презрительно сказала девушка, – вы боитесь, что иначе номер не купят…, – фотограф отозвался:
– Сами понимаете, милочка, впереди мертвый сезон…
Август начался изнуряющей жарой. Профессор Горовиц уехала в Норфолк, на базу объединенного штаба флотов:
– Ты у меня хорошая девочка и справишься с хозяйством, – Дебора передала дочери пухлый конверт с наличностью, – Хаим обещал написать в сентябре. Загорай, купайся и готовься к учебе, дорогая первокурсница…, – в следующем месяце Ирена летела в Сан-Франциско:
– Я поступила в Стэнфордский университет в шестнадцать лет, – гордо подумала Ирена, – профессор Зимбардо написал, что я обещаю стать гордостью американской науки…
Она победно улыбнулась. Темные волосы разметал теплый ветер:
– Да, да, да…, – крикнул фотограф, – иди, милочка, прямо на меня…
Семьдесят Седьмая улица опустела из-за послеполуденной, как выражались в Бронксе, сиесты. Туристы в мятых шортах и пропотевших майках, остановившись на тротуаре, разинули рты:
– Смотрите и восхищайтесь, – девушка вскинула твердый подбородок, – со мной никто не сравнится, тем более, очкастая дрянь…, – она знала, что Ник почти прекратил писать сопернице:
– Он все время думает обо мне, – усмехнулась Ирена, – дороже меня у него никого нет…, – она запрещала Нику писать и в Лондон:
– Где все заняты младенцами, – двойняшкам Майер исполнился год, – а тетя Марта скоро сгинет без возврата, как сгинула сестра Ника…, – Ирена не интересовалась судьбой девушки:
– Она никогда не вернется к живым, – уверила ее бабушка, – она все равно, что труп. Но ты будь осторожней, – Ханеле помолчала, – Ник может не выдержать твоего напора…
Ирена не собиралась оставлять в покое новоиспеченного магистра математики и физики и докторанта профессора Фейнмана:
– Он защитит докторат, мы поженимся…, – фотограф опустил камеру, – и будем властвовать над миром…, – Ирена незаметно вытерла пот с высокого лба:
– Дома встану под холодный душ, – по утрам девушка ходила в бассейн Колумбийского университета, – маме хорошо, у нее рядом море…
Ирена подозревала, что рядом с матерью болтаются и молодые флотские офицеры:
– Она словно пантера, – девушка вспомнила новое словечко, – ей полвека, но ей никто не дает больше сорока лет…, – Ирена полюбовалась своим отражением в витрине итальянской забегаловки:
– Мне только шестнадцать и у нас с Ником впереди вся жизнь…, – фотограф бесцеремонно плюнул жвачкой на мостовую:
– Держи, милочка, – он достал конверт, – гонорар наличными, как договаривались, тряпки можешь оставить себе…, – Ирена фыркнула:
– Шмотье я отдам в Армию Спасения. Приличные девушки не носят мини, эта мода давно прошла….
Ирена не вылезала из джинсов, бесформенных маек и подметающих улицу юбок. Мать отмахивалась:
– Я еще помню, как девушки не появлялись на улице без шляпки и перчаток, – профессор Горовиц улыбалась, – мода вещь переменчивая, главное, чтобы тебе нравилась одежда…, – Ирена не любила привлекать внимание мужчин:
– На меня должен смотреть только один человек, – напомнила себе девушка, – и он глаз с меня не сводит…, – она собиралась навестить Ника при первой же возможности:
– Блузка от Диора, – обиженно крикнул ей вслед фотограф, – а юбка от…, – Ирена бросила через плечо:
– Пусть они достанутся девушке, которой действительно нужна хорошая одежда. У меня таким барахлом забита вся гардеробная…
Черные кудри скрылись под бархатным балдахином с золоченой надписью: «Сорок четыре». Скаут щелкнул зажигалкой. Над Семьдесят Седьмой улицей поплыл сладкий аромат травки:
– У ее семьи апартаменты в этом здании, – сообщил парень фотографу, – нужна ей твоя блузка…, – фотограф поинтересовался:
– С контролируемой арендной платой, что ли…, – скаут присвистнул:
– Их собственные апартаменты. Ее мать профессор Колумбийского университета, у них в семье три кавалера Медали Почета. Девчонка родилась с серебряной ложкой в рту, приятель…
В кондиционированном лифте Ирена сунула конверт в студенческую сумку. Деньги от матери она почти не тратила, перебиваясь мороженым, фруктами и холодным кофе:
– Можно съездить к Леоне на Лонг-Айленд, – лениво подумала Ирена, – искупаться в океане…, – адвокат Бромли сняла на лето дачку, как на русский манер говорила Леона. Девушка поморщилась:
– Там, наверняка, болтается Джошуа со своим зверинцем и у Леоны тоже есть собака и коты…, – Ирена знала, как к ней относятся животные:
– Незачем вызывать подозрения, – в передней она сбросила сандалии, – искупаться я могу на Брайтон-Бич…
Она прошлепала в огромную, прохладную гостиную. На мраморном камине поблескивало старинное серебро рамки для фотографий:
– Страннице и Страннику, героям Америки…, – Ирена почувствовала застарелую зависть:
– Тора и кольцо отошли Аарону, вернее, кольцо теперь носит Сара…, – она подтянула к себе сигареты, – снимок получит Хаим, если он выживет…, – девушка задумалась:
– Пока я ничего не вижу…, – Ирена закурила, – в любом случае, меня обделили. Меня никто не любит, кроме бабушки и Ника, но скоро меня полюбит весь мир…
Телефон мелодично зазвонил, Ирена сняла трубку:
– Резиденция Горовицей, – сказала она с интонацией автоответчика, – оставьте сообщение после сигнала…, – знакомый голос рассмеялся:
– У вас отлично получается, мисс Эбби. Собирайтесь, есть интересная работа.
Улицы Нижнего Манхэттена погрузились в раскаленное безмолвие. Над финансовым районом повисла тишина. Тротуары Бликер-стрит дышали жаром. В витрине табачника работал черно-белый телевизор. Новостей слышно не было, но бегущая строка сообщала:
– Пятое августа. Маринер-7 приближается к планете Марс. По расчетам НАСА американские астронавты высадятся на красной планете в ближайшее десятилетие…, – Леон Циммерман подмигнул сыну:
– Мы увидим триумф американской науки и техники, будущий партнер «Донован, Лежер, Ньютон и Ирвин», – Джошуа что-то пробурчал. Юноша в который раз велел себе:
– Надо во всем признаться папе. Я еле отговорился от летней практики в фирме…
Джошуа сделал вид, что в университете требуют стажировки в столичных юридических конторах.
Отец хотел, как он выразился, нажать на кнопки. Джошуа с чувством отозвался:
– Папа, мне двадцать лет, и я сам могу организовать себе практику…, – мистер Циммерман смешался:
– Извини, милый. Ты настоящий американец, а я старомодный европейский родитель…
Джошуа искоса взглянул на отца:
– Он хорошо выглядит, ему нет и пятидесяти лет. Наверное, когда я получу диплом, он женится…, – отец ничего не рассказывал Джошуа, однако юноша вспомнил:
– Он уезжает на Виноградник Марты, под Бостон, почти на месяц. Наверняка, не один, но не спросишь же о таком…, – в прошлом году Леон купил яхту и закончил курсы шкиперов:
– Ты осторожней за штурвалом, папа, – отчего-то сказал юноша, – прогноз…, – отец хохотнул:
– Океан и не колышется, милый. Съедим последнюю пиццу сезона, и я отправлюсь на причал…, – отец, как и Джошуа, носил джинсы и льняную рубашку:
– Мокасины у него надеты на босу ногу, – понял юноша, – даже странно видеть папу таким…, – в окне пиццерии «У Джона» виднелось объявление:
– Сегодня работаем последний день, увидимся в сентябре.
Итальянские рестораны на Манхеттене дружно уходили в отпуск:
– Мистер Циммерман, – расплылся в улыбке хозяин, – отлично выглядите. Ваш любимый столик занят…, – Леон заметил в углу аккуратно уложенные светлые волосы какой-то женщины, – но я посажу вас за такой же удобный…
Юристы и финансисты изрезали деревянные столики автографами и смешными рисуночками:
– Смотри, – усмехнулся Леон, – здесь сидел покойный мистер Донован. Ты о нем, наверняка, слышал…, – Джошуа не знал, как начать:
– Почему я всегда мямлю, – зло подумал юноша, – с точки зрения дипломатического протокола так лучше, но здесь не международные переговоры…
Он мог сказать отцу, что вчера в Париже началось секретное совещание между представителями США и Вьетнама. Советник по вопросам национальной безопасности, Генри Киссинджер, хотел взять Джошуа во Францию:
– Пока переводчиком, – сварливо сказал Киссинджер по-немецки, – французский язык у тебя, как родной, впрочем, и немецкий блестящий…, – юноша покраснел. Вьетнамскую делегацию возглавлял Суан Тхьюи, отлично говоривший по-французски:
– Я не доверяю местным переводчикам, – добавил Киссинджер, – а ты свой человек…, – Джошуа объяснил, что сначала хочет закончить университет:
– Диплом всего лишь формальность, – заметил Киссинджер, – но приходи в Госдеп с степенью бакалавра, хотя ты и так наш работник…, – Киссинджер выделял Джошуа из остальных практикантов, превратив его в личного секретаря:
– Поэтому мне присвоили высший статус секретности, – вздохнул юноша, – хорошо, что ФБР пока не догадывается о моей переписке с Хаимом…, – старший сержант Хорхе Моралес, по его словам, бойко болтал по-вьетнамски:
– Он проведет месяц в джунглях…, – перед ними поставили поднос с дымящейся пиццей, – теперь он напишет только в сентябре…, – отец добродушно сказал:
– О счете я позабочусь, будущий партнер. Ты, наверное, хочешь остаться в городе из-за рок-фестиваля…
Джошуа не собирался в Вудсток, хотя туда ехали многие его университетские приятели:
– Нет, я в городе из-за Леоны, – он прожевал пиццу, – но папе о таком не скажешь, – он велел себе: «Вот сейчас».
Острый запах горгонзолы смешался со сладким ароматом женских духов. Рядом со столиком застучали каблуки:
– Джошуа, – услышал он знакомый женский голос, – как у тебя дела, милый…, – Джошуа замечал, что при виде мисс Кэтрин Бромли лицо отца меняется:
– Они вместе работали в фирме ее покойного мужа, – хмыкнул юноша, – наверное, они не ладили…, – мисс Бромли носила льняное матросское платье и широкополую шляпу:
– Мистер Циммерман, – ее спутник протянул руку, – мы давно не виделись…, – Леон смерил взглядом младшего партнера в Shearman and Sterling:
– Всего две недели, мистер Мак-Грэй, – юрист тоже выбрал джинсы и рубашку-поло, – со времени последнего совещания по иску нашего клиента к вашему клиенту…, – Мак-Грэй тащил женский портплед:
– Вы в деловую поездку собрались, – поинтересовался Леон, – или едете отдыхать…, – Мак-Грэй взял за руку мисс Бромли:
– Я везу Кэтрин на Виноградник Марты, мы сняли летнее пристанище. Вернее, мы идем по морю, у меня есть яхта. Вы, кажется, тоже стоите за штурвалом, мистер Циммерман…, – в голубых глазах адвоката Бромли играли легкие смешинки:
– Не голубых, – поправил себя Циммерман, – цвета лаванды. Я говорил, что люблю ее, целовал эти глаза…, – он заставил себя вежливо кивнуть:
– Приятных вам каникул.
Дверь пиццерии хлопнула, Леон налил себе вина:
– С нее станется испортить мне отпуск. Ладно, пошла она к черту…, – он сначала не понял, что говорит ему сын. Джошуа терпеливо повторил:
– Папа, я не собираюсь быть корпоративным юристом. Меня берут на работу в Государственный Департамент.
С пляжа белого песка доносился веселый лай Спота. Коты сплелись в сонный клубок на продавленной полосатой софе. Дачку, как говорила Леона, сдавали с пузатым старомодным рефрижератором и кухонькой, обитой пластиковыми панелями. Оказавшись в домике, мать огляделась:
– Хочется надеть платье в горох, темные очки…, – она пристроила пальцы над бровями, – и сидеть в аптеке, попивая молочный коктейль…
Леона видела похожие фотографии в альбоме матери. Девушка носила в сумочке моментальный снимок отца.
– Это я его щелкнула, – улыбнулась мать, – Марк не любил фотографироваться, после громких процессов его осаждали журналисты. Это он в кабинете, с первым Спотом…, – кроме собаки под креслом отца, на снимке оказались и коты:
– Одного папа держит на коленях, а второй лежит на столе, – вспомнила Леона, – а у папы нашли в кармане пиджака мою фотографию…
Ее снял уличный фотограф в Центральном Парке. Леона хорошо помнила этот день:
– За две недели до папиной смерти, – вздохнула девушка, – он повел меня в зоопарк, мы ели мороженое…, – пятилетняя Леона тащила за хвост плюшевую обезьянку.
Девушка вернулась к разложенным на столе тетрадям:
– У вас есть веселенький ситчик…, – она зашевелила губами, – приезжайте, обхохочетесь…, – на обложке Леона приклеила ярлычок: «Антисоветские анекдоты»:
– Вы должны познакомиться и с диссидентскими материалами, – велели ей русскоязычные инструкторы в ЦРУ, – мы надеемся, что вы будете вращаться в кругах, не сидящих, но сажающих, но такие шутки распространены во всех слоях советского общества…, – скрывать что-то от матери было бесполезно. Адвокат Бромли развела руками:
– Я не могу запретить тебе работать на правительство, милая, но будь осторожна, пожалуйста. Помни, что случилось с мистером Майером…
С гибелью Аарона в Праге они лишились режиссера будущего фильма о, как написал Хаим, преступлениях Америки против американцев:
– Хана может кого-то порекомендовать, – пришло в голову Леоне, – она знает весь Голливуд, но материалы очень деликатные, вернее, взрывные, словно бомба…, – Джошуа с ней соглашался:
– Сначала надо вытащить старшего сержанта Моралеса из джунглей и убедить ФБР, что он не агент русских, – заметил приятель, – пленки лежат в самом надежном шкафу Америки. Недаром отец Ягненка успешно прятался в Бруклине под носом ФБР…
Подумав о Джошуа, Леона взглянула на часы:
– Он должен привезти Принца…, – в коттедже было несколько спаленок, – Споту станет веселее…
Кроме тетради с анекдотами, она взяла на дачку последние номера советских литературных журналов:
– Почитайте панегирик советской власти, – кисло сказал инструктор в Вашингтоне, – очередные приключения прогрессивного журналиста, теперь в Китае…, – Леона отозвалась:
– Британцы утверждают, что Павел Левин только притворяется певцом комсомола, – разговор шел на русском языке, – вы знаете, что написано на сарае, где на самом деле лежат всего лишь дрова, – инструктор покрутил облысевшей головой:
– Вы молодец, Леона Марковна. Скоро вас будет не отличить от девушки, выросшей в эмигрантской семье, – пока Леоне готовили именно такую легенду, – но Левин сидит в Москве на содержании Комитета, а не перебежал на запад. Значит, и доверия к нему нет, и быть не может.
Он положил ладонь на журнал с силуэтами Ростральных колонн:
– Возьмитесь за эту повесть. Я удивляюсь, как текст миновал ножницы цензора…, – Леона подтянула к себе журнал:
– По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для зачтения приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима процедура, если не считать вечерних поверок…
Леона тоже не понимала, как повесть пропустили в печать:
– Здесь все сказано почти своими словами, – девушка закурила, – перед нами Советский Союз, только облаченный в маску научной фантастики…, – Максим Ростиславский почему-то напоминал ей Максима Волкова:
– Я ему нравилась, – поняла Леона, – только он сейчас где-то в СССР, его могли арестовать и казнить…
Сведения, поступившие из Лондона, были засекречены, однако Леона подписала ворох обязательств о неразглашении государственных тайн:
– Я ему нравилась, но ничего не случилось, – она справилась с часто бьющимся сердцем, – мне двадцать лет, а я еще девственница. Стыдно признаться в таком в наше время…, – она подозревала, что кузина Луиза в Лондоне тоже ничего не пробовала:
– Бабушка намекает, что в мои годы она была замужем, – призналась кузина в последнем письме, – а дедушка не становится моложе, следующим годом ему исполнится восемьдесят пять. Они ждут свадьбы, но неизвестно, когда Сэм вернется в Лондон…, – Леона едва не закончила: «И вернется ли вообще».
– Не смей думать о таком, – осадила она себя, – все закончится хорошо. Луиза пойдет к алтарю, а я пойду в мэрию Бруклина, – девушка усмехнулась, – только непонятно, с кем…, – она замечала взгляды Джошуа:
– Он спас меня в Детройте, – лай Спота приближался, – понятно, что он меня любит. Он всегда меня любил, еще с детского сада…, – зазвенел старомодный колокольчик. Леона крикнула: «Открыто!»
– Я его еле поймал, – темные волосы Джошуа растрепались, – он ошалел от свежего воздуха, – Спот тяжело дышал:
– Ты хотел привезти Принца, – удивилась Леона, – ты не успел заехать домой…, – Джошуа махнул рукой:
– Я поругался с папой насчет Госдепа, – юноша решительно переступил порог, – нам надо поговорить, Леона.
Джошуа вышел из метро на Семьдесят Второй улице, когда над Гудзоном уже догорал багровый августовский закат. Ветер носил по тротуару пустые стаканчики от кофе, бросал ему под ноги окурки, завивал душные облака пыли. К вечеру жара стала сильнее. Его изжеванная льняная рубашка пропотела в вагоне Лонг-Айлендской железной дороги:
– Я ехал к Леоне и думал, что мы ночью искупаемся в океане, – по лицу юноши катились слезы, – я надеялся, что она тоже меня любит. В Детройте я ее поцеловал, и она не уклонилась, не сказала, что такого никогда не случится…
Джошуа шагнул на тротуар, пренебрегая красным сигналом светофора. Темный форд с непроницаемыми окнами гневно загудел:
– Пошел в задницу, дерьмо, – зло крикнул Джошуа вслед машине, – чтобы ты сдох…
Он побрел к Риверсайд-Драйв. Впереди показались освещенные окна кондитерской. По воскресеньям Джошуа с отцом часто завтракали у Левина, разделяя тяжелый выпуск New York Times. Отец шуршал финансовыми страницами. Джошуа принимался за листы с зарубежными новостями. Мистер Левин, приехавший в Америку после войны, приносил к столу кофейник крепкого кофе:
– Как положено, месье Циммерман, – бывший парижанин улыбался, – берите круассаны, багет сейчас испечется…, – у Левина подавали и бублики с мягким сыром и копченым лососем.
Джошуа шмыгнул носом:
– Я мечтал, что мы с Леоной позавтракаем в постели, – он почти не видел, куда идет, – по субботам папа сам готовил мне завтрак…
Леон часто был занят даже в субботу, но всегда выкраивал время для завтрака с сыном:
– Если мы шли в синагогу, то только пили кофе, – Джошуа свернул к Гудзону, – папа шутил, что субботнего кидуша хватит на все три трапезы…, – он брел по кварталу своего детства:
– Аптека, куда папа бегал мне за таблетками, когда я простужался…, – юноша еле волочил ноги, – табачник, где я покупаю ему сигары, – спускающий жалюзи табачник приветливо помахал Джошуа, – парк, где я гуляю с Принцем…, – отсюда причал для частных яхт виден не был, но Джошуа и не надеялся встретить отца:
– Он, скорее всего, на Винограднике Марты…, – сердце отчаянно болело, – но я не знаю его тамошнего телефона, и я не могу ничего ему рассказать…, – они распрощались на пороге пиццерии:
– Ты почти совершеннолетний и я ничего тебе не запрещаю, – сухо сказал Леон, – но ты совершаешь большую ошибку, Джошуа. В работе на правительство очень мало денег и еще меньше почета. Тебе придется совершать поступки, – лицо отца замкнулось, – с которыми ты будешь не согласен…, – Джошуа отозвался:
– Я никогда не пойду на сделку с совестью, папа. Ты работал на правительство, то есть помогал тете Марте и дяде Максиму…, – отец отгрыз кончик сигары, что с ним случалось очень редко:
– Они проводили частное расследование, – хмуро сказал мистер Циммерман, – а что касается случившегося в Мюнхене, то я выполнил свой долг порядочного человека. Ты юнец, Джошуа, и не понимаешь, что тебя ждет…, – он окинул сына долгим взглядом:
– Ляжешь с собаками и наберешься блох, – Леон щелкнул зажигалкой, – не надейся, что тебе удастся сохранить руки чистыми…, – Джошуа все не унимался:
– Мама рассказывала мне, как она сообщила Бюро о русских шпионах…, – отец что-то неразборчиво пробормотал. Джошуа только услышал:
– Везет мне на…, – юноша добавил:
– Ты бывший партизан, папа. С конца войны прошло четверть века, хватит оглядываться через плечо. Я не поступаю на работу в ЦРУ, я иду в министерство иностранных дел, – отец сочно сказал:
– Одна шайка-лейка. Наследства я тебя не лишу, – он усмехнулся, – а в остальном, – Леон вскинул на плечо брезентовый яхтенный мешок, – пробивай себе дорогу сам…
Похлопав себя по карманам, Джошуа обнаружил, что у него кончились сигареты:
– Я все выкурил, пока шел от дачки к станции, – понял юноша, – шел и плакал…, – он стоял рядом с бодегой, у двери которой они с Леоной нашли нынешнего кота Гудзона:
– Тогда он помещался у меня на ладони, а сейчас едва укладывается в папино кресло, – Джошуа вытер лицо рукавом рубашки, – ладно, возьми себя в руки…
Пуэрториканский продавец деликатно сделал вид, что не замечает его припухших глаз:
– Жарко, мистер Циммерман, – посетовал парень, – возьмите холодного кофе от заведения, – Джошуа больше хотелось выпить ледяной водки, однако ему надо было накормить зверей и выгулять Принца. Юноша заставил себя улыбнуться продавцу: «Спасибо».
Консьерж не обратил на него внимания, лифты в доме ходили без лифтера. Из зеркала на Джошуа посмотрел угрюмый верзила с всклокоченными волосами и красным лицом:
– Орангутанг, – ему захотелось треснуть кулаком по стене, – немудрено, что Леона мне отказала…, – девушка была очень вежлива:
– Я ее друг и всегда им останусь, – Джошуа кусал губы, – но у нее есть обязанности перед страной, которые важнее личных отношений. Ерунда, речь не о моем соперничестве с Америкой, я ей не нравлюсь, да и кому бы я понравился…
Ключ щелкнул в замке. Он ступил в мягко освещенный вестибюль квартиры:
– Они сидят рядом, – понял Джошуа, – обычно только Принц меня встречает, а Гудзон не соизволит спрыгнуть с дивана. Он сидят рядом, словно они волновались…
Принц негромко гавкнул, Гудзон согласно мяукнул. У Джошуа не было сил идти дальше:
– Сейчас, милые, – он сполз по стене вестибюля, – сейчас я вас покормлю, мы выйдем погулять…, – Принц кинулся к нему, кот нырнул в его руки. Пес лизал его мокрые щеки, Гудзон терся головой о его плечо:
– Вот так, милые, – Джошуа гладил зверей, – все было и закончилось. Все сейчас пройдет, – он уткнулся носом в мягкую шерсть, – все пройдет.
Черный ньюфаундленд носился по кромке волны. Августовский полдень выдался свежим. С океана тянуло подсохшими водорослями и солью. Над догорающим костром водрузили закопченную медную решетку:
– Тетя Хана, вы любите рыбку…, – Бебичка картавила, – я очень люблю…, – босые ножки девочки шлепали по мокрому песку, – ой, смотрите, крабик…
Неосторожно высунувшийся из-за камня краб заспешил обратно в укрытие. Бебичка вздохнула:
– В садике есть авкариум, – девочка нахмурилась, – нет, аквариум, но крабиков и рыбок нельзя трогать руками…, – плескаясь в заливе, Бебичка и Хана зашли в косяк рыбок на мелководье:
Хана улыбнулась:
– Бебичка сказала, что рыбки ее целуют…, – от девочки пахло чем-то сладким:
– Вареньем, – принюхалась Хана, – мы варили кизиловое варенье, а Бебичка облизывала пенки…
На острове имелась старинная спиртовка и медный таз. Женщины устроились за деревянным столом на веранде дачки:
– Ты у нас поздоровела, – ласково сказала Анна, – хорошо, что ты приехала, милая…
Хана провела на вилле неделю, готовясь к сольному спектаклю на открытии первой галереи нового музея современного искусства в Сиэтле. Потом ей надо было возвращаться в Голливуд:
– Куда собирается Краузе, – Хана отогнала от себя мысли о немце, – но мне не надо терпеть его больше одних выходных, я могу отговориться съемками…, – Хана получила роль в будущем фильме-катастрофе «Аэропорт»:
– Еще я записываю песни для «Котов-Аристократов», – Хана смеялась, что обкатывает песни на Бебичке, – я буду занята и Краузе не станет торчать в Лос-Анджелесе. Главное, чтобы у меня хватило времени на проверку его багажа…
Бабушка Анна, как и тетя Марта, была уверена, что фон Рабе прячется в Африке. Все еще красивые руки женщины быстро очищали кизил от косточек:
– Видишь, – Анна оглянулась на кресло-качалку, где сопела Бебичка, – мы, можно сказать, в отчаянном положении…, – присев на перила веранды, Хана затянулась сигаретой:
– Да, – мрачно сказала она, – чуть ли не половина семьи пропала. Хорошо, что Джо, кажется, оставили в покое и нацисты и коммунисты…, – брат продолжал сидеть в глухом углу Конго:
– Нацисты похитили его в Риме, – по спине Ханы пробежал холодок, – я едва не потеряла Джо, а теперь я снова лягу в постель с проклятым Краузе и приму от него очередные бриллианты…, – Хана старалась не думать и о письмах Виллема:
– Стоит мне намекнуть, что я согласна, – она накрутила на палец прядь черных волос, – и он бросит любимую Африку, бросит Мон-Сен-Мартен и приедет в Голливуд. Но ведь я его не люблю, и он меня не любит, то есть, наверное, не любит…
Анна складывала кизил в таз, засыпая ягоды песком:
– Максим неизвестно, где, – нахмурилась женщина, – Полина, кажется, болтается рядом с фон Рабе, а Фрида только звонит Иосифу…, – майор Кардозо в телефонном разговоре заметил:
– Бабушка Анна, что я могу сделать, – племянник помолчал, – Фрида взрослая женщина и у меня нет причин считать, что ее жизнь в опасности. Она права, беглые нацисты не потащатся в израильскую глушь…, – Анна подытожила:
– Маленькая Марта тоже почти год не дает о себе знать, – она поставила таз на огонь, – может быть, Краузе где-то видел Полину…, – книга так называемой Антуанетты Френч вышла в свет, однако особого успеха не имела:
– Недостаточно, чтобы заключить с автором постоянный контракт, – Анна поджала губы, – недостаточно, чтобы выманить Полину в Европу или Америку…, – о правах на фильм речь не шла. Хана пожала плечами:
– Честно, говоря, бабушка, у мадемуазель Саган стиль лучше, а тема так избита, что даже описания секса на каждой странице не спасут роман…, – она добавила:
– Полине надо выбирать социальные темы, а не банальные истории, заполонившие книжный рынок…, – Анна кивнула:
– Ты права. Но если удастся узнать, где логово фон Рабе, мы сможем призвать его к ответу…, – женщина помешала закипающее варенье:
– Что касается рава Гринберга и его ребецин, – она подмигнула Хане, – у них все в порядке, они сидят в провинциальном городишке на Среднем Западе…, – Хана незаметно закусила губу: «Да».
– Я ему не нужна, – напомнила себе Хана, – он любит Сару. Все давно закончилось, не вспоминай о нем…, – Бебичка подергала ее за руку:
– Тетя Хана, что с вами…, – женщина поморгала:
– Соринка в глаз попала. Крабик от нас убежал, – она подхватила девочку, – но лосось на гриле не убежит…, – рыжие кудри Бебички растрепались, она восторженно завизжала:
– Еще, еще…, – Хана едва не пошатнулась:
– Ей четыре года. Моей девочке, моей Регине сейчас исполнилось бы шесть, она пошла бы в школу…, – Хана понесла Бебичку к костру:
– Анна родила девочку прошлым месяцем, – сердце заболело еще сильнее, – Михаэль навсегда прикован к инвалидной коляске, но теперь у нее есть дочь…, – малышку назвали Лиорой:
– Словно Лаура, тоже сгинувшая, – пришло в голову Хане, – ее, наверное, убили в Южной Америке. Господи, пусть больше никто не погибнет…, – кузен Петр перехватил дочку:
– Иди сюда, – ласково сказал он, – ты загоняла тетю Хану…, – опустившись на песок, женщина вытянула стройные ноги в джинсовых шортах:
– Потому что тетя Хана сегодня уезжает, – звонко сказала Бебичка, – и я буду по ней скучать…, – она подлезла под бок к Хане, -почему мне нельзя в музей, папа…, – Петя свалил румяного лосося на тарелку:
– Все закончится поздно, не ночевать же тебе в вагончике на стройке…, – Бебичка упрямо выпятила губку:
– Вы с дедушкой ночуете. Дедушка, – она подскочила, – бабушка, идите есть рыбку…
Петя неловко сказал:
– Разумеется, я отвезу вас на городскую виллу, кузина. Ваш самолет только завтра…, – Хана отозвалась:
– Да. Подождите, бабушка Анна, я вам помогу…, – она побежала к террасе виллы.
Петя очнулся от настойчивого голоска дочки: «Хочу в вагончик!».
Поцеловав теплый затылок, он пообещал:
– Непременно, только не сейчас. Смотри, бабушка сделала твой любимый пирог с вареньем…
Отец и мать спускались на пляж с плетеной корзиной для пикников.
Тонкая фигура в белом платье античного кроя замерла рядом с изломанной линией статуи Джакометти. Острый луч прожектора очертил высокие скулы, немного раскосые глаза. Хрипловатый голос заметался под выложенными светлым вермонтским мрамором сводами первой галереи будущего музея:
I am no more but you live on,
And the wind, whining and complaining,
Is shaking house and forest, straining
Not single fir trees one by one
But the whole wood, all trees together…
Ее изящные руки, казалось, жили отдельно от тела. Хана потянулась, поднявшись на цыпочки:
– Она словно юное деревце, – понял Петя, – какая она красивая, – изящные пальцы трепетали, дрожало горло, обнаженное глубоким вырезом платья:
With all the distance far and wide,
Like sail-less yachts in stormy weather
When moored within a bay they lie.
And this not out of wanton pride
Or fury bent on aimless wronging,
But to provide a lullaby
For you with words of grief and longing…
Он покосился на сосредоточенное лицо отца:
– Папа говорит, что Хана напоминает ее тетю, мадемуазель Аржан, – Петя тоже видел семейное сходство, – только она ниже ростом…, – актриса не носила украшений.
Маленькие ноги в детского размера туфлях неслышно ступали по темному граниту. Подсветку картин и скульптур спрятали в пол:
– Ты прав, что оставил место для лекций и спектаклей, – заметил отец, – мы сделаем и концертный зал, но музей должен быть, как сейчас принято говорить, интерактивным…
Зрители сидели в подобии древнегреческого амфитеатра, тоже сделанном из мрамора. По расчетам Пети весь музей должен быть открыться года через три:
– Потом я займусь окружающим кварталом, – мэрия Сиэтла согласилась на перестройку заброшенных складов, – пока сюда надо добираться на такси, а к галерее приходится идти по мосткам…
Не желая тратить время в поездках на городскую виллу, Петя обычно ночевал в пресловутом вагончике, куда так стремилась попасть Бебичка. Этой весной он получил диплом магистра архитектуры в университете Беркли:
– Я в твои годы был на подхвате у мастеров, – хохотнул отец, – мне доверяли только проектировать дешевые дома для рабочих, а у тебя под рукой целый квартал, Петр Федорович…, – о личной жизни родители с ним не заговаривали, но мать иногда замечала:
– Написал бы ты дяде Эмилю, вернее, его девочкам. Они выросли, им скоро семнадцать лет…, – Петя хотел писать только по одному адресу:
– Я и пишу, два раза в месяц…, – он никому не говорил о конвертах, уходящих их Сиэтла в Британию, никому не показывал полученные казенные, как о них думал Петя, конверты со штампом тюремного ведомства:
– Густи ровесница Ханы, – понял Петя, – на год ее младше. Ей скоро исполнится тридцать лет…, – он знал, почему краснеет, глядя на кузину:
– У меня давно ничего не случалось, – Петя надеялся, что отец не услышит его учащенного дыхания, – у меня есть только работа и Бебичка…
Дочка почти не заговаривала о матери, но Петя видел, как она тянется к женщинам.
Когда Хана появилась на острове, Бебичка переехала на дачку со своим девичьим скарбом. Петя попытался сказать, что дочка может помешать кузине. Хана пощекотала девочку:
– Такая сладкая Бебичка никому не может помешать, – серьезно сказала женщина, – вы с дядей Теодором заняты на стройке, ваша мама тем более работает, а Бебичка будет учить меня русскому языку…, – для спектакля Хана подобрала музыку к стихам Пастернака.
Петя послушал перебор гитарных струн:
– Ее акцент в русском похож на тот, что у Густи, – на глаза внезапно навернулись слезы, – она выучила стихотворение наизусть…, – Хана опустила инструмент на просцениум:
– Ты появишься у двери, в чем-то белом, без причуд…, – легкие шаги отражались эхом в застывшем амфитеатре, она задержалась у черного проема, – в чем-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют…
Женщина закружилась, белоснежный шелк ее хитона взмыл вверх. Прожекторы заметались по сцене, потолок раздвинулся:
– Молодец, Петька, – он уловил движение губ отца, – такого в музеях еще никто не делал…, – стеклянный верх галереи затемнялся для театральных представлений:
– Хана тоже удивилась, – Петя улыбнулся, – вернее, похвалила меня…, – сцена скрылась в вихре метели.
Лучи света скрестились на «Белом триптихе» Роберта Раушенберга, последней покупке отца для нового музея. Зал взорвался в аплодисментах. Петя стиснул захолодевшие руки:
– И опять кольнут доныне не отпущенной виной…, – вспомнил он, – любую вину можно искупить, иначе что мы за христиане…, – Петя наклонился к отцу:
– Папа, мне надо с тобой поговорить, прямо сегодня.
«Столичную» Федор Петрович Воронцов-Вельяминов привозил из Сан-Франциско. В Сиэтле продавался американский Smirnoff, однако отец ни в грош не ставил местную водку:
– Ты, Петька, над Россией только пролетел, – вздыхал он, – на Алеутских островах или в Москве вас водкой не поили, – прозрачная струйка полилась в холодный стакан, – здесь и вода другая, и зерно не такое, как дома…
Они распахнули окно вагончика в соленую тихоокеанскую полночь. Хана уехала на городскую виллу на заказанном Петей лимузине:
– Вам надо поговорить с дядей Теодором, – кузина пожала его пальцы, – я по вашим глазам все вижу. Не беспокойтесь обо мне, я большая девочка, – она коротко улыбнулась, – завтра шофер доставит меня в аэропорт. Спасибо, что дали мне возможность выступить…, – она кивнула на заваленное букетами сиденье машины. Петя склонился над ее рукой:
– Это была огромная честь, – сказал он, – и мы ждем вас на открытие всего музея, кузина. Потом мы построим концертный зал…, – Хана рассмеялась:
– В котором я непременно спою. Передайте Бебичке подарок, – она порылась в большой сумке черной замши, – живой крабик от нас убежал, но этот крабик приехал к ней из Парижа…, – брошка яркой эмали несла на себе штамп Hermes:
– Бебичка обрадуется, – Петя курил, пристроившись на окошке вагончика, – но еще больше она обрадуется матери…, – он совершенно не знал, как начать разговор.
Отец с аппетитом хрустел соленым огурцом из польской лавки. Вагончик оборудовали хорошим рефрижератором и удобной, как выражался Федор Петрович, спаленкой. В рабочей части стояли длинный, заваленный чертежами стол, Петин кульман и аккуратно сделанная модель будущего квартала искусств, как его звали на стройке:
– Ты молодец, – он очнулся от смешливого голоса отца, – творчески интерпретировал мое здание на озере Мьесен и мой комплекс, выстроенный в Герцлии…
Петя немного покраснел. К пробковой доске на стене вагончика он прикалывал вырезанные из архитектурных журналов фотографии, иллюстрации и даже сухие листья. Налив себе колы со льдом, Федор Петрович поднялся:
– Но крыша у тебя другая, – одобрительно сказал отец, – вроде дубового листа…, – рядом с рыжим листом виднелась фотография Бебички, – с самолета здание смотрится очень красиво, – он подмигнул сыну, – не зря мы с тобой сделали круг почета над стройкой…
Федор Петрович в почти семьдесят лет не собирался покидать штурвала легкой машины. Он искоса взглянул на сына:
– Петька всегда такой, – пришло ему в голову, – у него на лице написано, что он хочет в чем-то признаться, но ему требуется время, чтобы собрать нужные слова. Этим он меня напоминает, Анна не ходит вокруг до около…
Вспомнив, как жена кричала на него на кухоньке парижской квартиры, Федор Петрович покрутил немного поседевшей головой. Анна считала, что сын встретил девушку:
– Она права, – решил Федор Петрович, – у него глаза туманные, как у меня были в Берлине сорок лет назад…, – подумав о Берлине, он вспомнил о дочери. Марта почти не упоминала о пропавшем Максиме:
– Она не знает, и что случилось с Питером, – Федор Петрович сжал руку в кулак, – не говоря о Маше и Феденьке. Как бы им с Волком не пришлось лететь в СССР на поиски семьи…
Федор Петрович, правда, думал, что девушку сыну встретить негде:
– На стройке женщин нет, – хмыкнул он, – или это кто-то из Беркли? Может быть, его соученица, или…, – он добродушно сказал:
– Пей, Петр Федорович, а то водка греется, – соскочив с подоконника, сын взял стакан, – икру бери или копченого лосося…, – Федор Петрович поджарил на маленькой кухоньке ржаной немецкий хлеб:
– Анна хороший хлеб печет, – он вспомнил темную корочку бородинских буханок в московских булочных, – но это как с водкой, все равно не то…, – звякнул хрусталь.
Федор Петрович присвистнул:
– Хорошо, что завтра выходной, Петька. Я не видел никогда, чтобы ты стакан водки махом опрокидывал…, – рука сына тряслась.
Петя опять полез за сигаретами. Сунув в рот измятый Camel, юноша велел себе:
– Если я сейчас этого не скажу, то не скажу никогда вообще…
Дым обжег горло. Петя вытер заслезившиеся глаза:
– Папа, я хочу сделать предложение кузине Густи.
Сегодня седьмое августа, четверг, – раздался голос диктора, – во всей Калифорнии безоблачное утро. Температура достигнет девяноста градусов, доставайте доски для серфинга, ребята…, – выцветшую доску прислонили к деревянной стене бунгало.
Рассветное солнце пробивалось сквозь спущенные жалюзи. На тканом индейском ковре валялись потрепанные джинсы, испачканный песком черный купальник, просоленная майка. В углу комнаты бросили чехол с теннисными ракетками. Рядом с верандой бунгало шуршали слабые волны.
Неслышно пошевелившись, Хана опустила руку вниз. Транзистор замолк, она покосилась на темный затылок Краузе. Фридрих дремал, уткнувшись щекой в разноцветное лоскутное одеяло:
– У него видна седина, – поняла Хана, – ему перевалило за тридцать пять…, – Краузе прилетел в Лос-Анжелес прямым рейсом из Франкфурта:
– Встретимся на пляже Зума, любовь моя, – ласково сказал он Хане по телефону, – я снял бунгало в новой гостинице…
Отель стоял на каменистом холме, к морю вел собственный лифт. До большого пляжа отсюда можно было добраться только на отельном катере:
– Никто нас не потревожит, – добавил Краузе, – я хотел поехать на остров Санта-Каталина, но у тебя назначены деловые встречи, тебе надо быть рядом с киностудиями…, – он что-то сонно пробормотал:
– Отдохни, милый, – Хана потерлась носом о его загорелую спину, – ты устал после самолета, и ты вчера впервые встал на доску…, – в отеле можно было нанять инструктора, но Краузе предпочел брать уроки у Ханы:
– У тебя все получится, – уверила его женщина за вечерним грилем на террасе, – в начале карьеры серфера не обойтись без синяков…, – с океана дул легкий ветер. Краузе закутал ее в кашемировый плед:
– Иди сюда, – он поцеловал нежную шею, украшенную брильянтовым ожерельем, – обещаю, что я стану таким же отличным серфером, как и здешние ребята…, – от ее черных волос пахло дымом:
– Можно все бросить, – Краузе мимолетно закрыл глаза, – уйти из бундестага, отказаться от будущего министерского поста…, – в Бонне намекали, что его ждет правительственная должность, – и переехать к Хане…, – он был уверен, что преуспеет и на американской земле:
– Я отличный юрист, – Фридрих кормил ее клубникой, – местное законодательство не такое сложное. Английский у меня, как родной. В Голливуде нужны адвокаты с европейским опытом…, – мир шоу-бизнеса, как выражались в газетах, становился все более глобальным:
– Хана выступает в Европе и Азии, снимается в тамошних фильмах, – задумался Краузе, – но что делать с движением, как объяснить все Фениксу…
Он боялся, что партайгеноссе фон Рабе не отпустит его, как думал Фридрих, на вольные хлеба:
– Но я не хочу жить в Германии, – он поморщился, – из-за войны страна отстает от мира по меньшей мере лет на двадцать…
В самолете, листая лондонские газеты, он наткнулся на знакомое имя. Оперный критик превозносил дебютантку Ковент-Гардена, мисс Магдалену Брунс, спевшую партию Сюзанны в новой постановке «Свадьбы Фигаро»:
– Лирическое сопрано мисс Брунс обещает стать одним из лучших молодых голосов Европы, – хмыкнул Краузе, – после того как мы едва не похоронили ее в сумасшедшем доме, в Германию она не вернется даже на гастроли. Я тоже не верил в ее невиновность и отказался ее защищать. Мы часто бываем узколобыми невежами, – вздохнул Фридрих, – у американцев более свободные взгляды на мир…, – он решил пока не говорить Хане о своих сомнениях:
– У нее впереди большой фильм, – напомнил себе Краузе, – не стоит ее волновать и не стоит упоминать о ребенке. Ей нет и тридцати лет, она в самом расцвете карьеры…, – Краузе опять спокойно задышал:
– Загар у него не европейский, – поняла Хана, – в Германии так не загоришь даже очень хорошим летом, а он сказал, что погода там сейчас дождливая. Он побывал в тропиках, и он обмолвился, что сделал прививку от желтой лихорадки…, – Хана вытянула из Краузе сведения о прививках, сделав вид, что хочет слетать на выходные в Мексику:
– Где еще встречается эта болезнь, – она осторожно встала, – Краузе обрадовался, что я хочу провести с ним август…, – съемки у Ханы начинались в сентябре.
Пока она ездила на студию для записи песен к диснеевскому мультфильму. Босые ноги женщины легко ступали по ковру, она подхватила сумку белой замши:
– Фотоаппарат здесь, – недавно ей прислали отделанный черной крокодиловой кожей кодак ограниченного, как объяснила Хана Краузе, выпуска:
– Видишь, – она провела пальцем по гравировке, – модель с моим именем, другой такой больше нет…
Кодак побывал в технических лабораториях Набережной. Теперь, по словам тети Марты, устройство могло снимать чуть ли не в космосе:
– В космосе мне не требуется, – Хана вышла на террасу, – но надо подождать и порыться в его вещах…
Опустившись в плетеное кресло, она подтянула к себе старомодного вида телефонный аппарат. Стройные ноги с белым педикюром легли на стол. Хана щелкнула зажигалкой:
– Кофе остыл, – она наклонила керамический кофейник над чашкой, – потом я сварю свежий…, – трубку сняли с пятого сигнала:
– Спишь, – Хана затянулась сигаретой, – хотя в твоем положении положено спать…, – она хихикнула:
– Разумеется, я приеду. Скоро вам с Романом придется отложить вечеринки, – женщина улыбнулась, – он успеет к родам, не беспокойся…
Криво нацарапав в блокноте: «10050, Сьелло Драйв», Хана пообещала:
– Жди меня вечером, Шэрон.
Вокруг чадящего огарка свечи метались белесые ночные бабочки. В захламленной комнате пахло потом, над столом витал сладковатый аромат травки. Зазвенели дешевые браслеты на тонких запястьях, хрупкие пальцы с обгрызенными ногтями ловко перетасовали карты:
– Пики козыри, – Мэнсон поскреб в сальной бородке, – смотри, королева похожа на тебя…, – черноволосая королева призывно улыбалась ярко накрашенным ртом. Алая помада девушки размазалась, она пьяно хихикнула:
– Значит, мне повезет в картах. Если повезет в картах, то не повезет в любви…
На столе лежала испещренная подозрительными пятнами карта Лос-Анджелеса. Крепкий палец Мэнсона выдернул флажок из ветхой бумаги:
– Сьелло Драйв, – он рыгнул, – я доверяю тебе, Эбби…, – он нагнулся, – ты поведешь мое избранное стадо к преображению, – Ирена сдержала зевок.
Согласно инструкциям, полученным в ФБР, она должна была заснять эксперимент на пленку:
– Раньше мы обходились вашими письменными отчетами, – заметил ей знакомый обходительный ученый, – они отлично составлены, но нам необходимо посмотреть на все собственными глазами…
Ирена получила обещание Фелта о будущем посте в создаваемой лаборатории человеческого поведения:
– Отдел секретный, – сказал ей Фелт, – пока мы сотрудничаем с ЦРУ, – он повел рукой, – и выполняем армейские заказы, однако надо создать и собственную структуру такого характера…, – Ирена не видела причин для сомнений:
– Я должна оставаться в хороших отношениях с правительством, – усмехнулась она, – для установления мирового господства мне понадобятся союзники, вернее, ступеньки на моем пути…
Ирена предполагала, что нынешняя ее миссия станет последней перед испытанием средства, как выражались ученые, в полевых условиях. Девушка решила, что таблетки предназначаются для солдат во Вьетнаме:
– Больше их давать некому, – она дышала ртом, избегая запаха немытого тела Мэнсона, – но теперь появились два варианта, с немедленным действием и отложенным эффектом…
В Вашингтоне, напоив Ирену ее любимым какао, Фелт успокаивающе сказал:
– Насчет вашей матушки не волнуйтесь. Она забаррикадировалась в норфолкских подземельях и появится на поверхности только через неделю. К тому времени вы окажетесь дома…, – Ирена оставила в Норфолке сообщение для матери:
– Мы с девочками поехали в Адирондакские горы, – прощебетала Ирена, – в городе невыносимая жара. Мы разобьем палатки у озера, но я буду звонить тебе, когда смогу…
Профессор Горовиц занималась вопросами передачи информации от компьютера к компьютеру. Мать рассказывала Ирене о попытках послать по сети, как говорила Дебора, хотя бы одну букву. Ирене, с ее способностями, такое было откровенно неинтересно:
– Но я не могу заглянуть в будущее Ника, – поняла девушка, – у меня перед глазами только серая пелена…
Отлично видя, что случится с очкастой дрянью, Ирена не скрывала своего удовлетворения:
– Ева тоже погибнет, – Ирена вытащила из индейской торбы бутылку кока-колы, – и тетя Марта не вернется в мир живых. Все потому, что они слишком много о себе возомнили. Они никто, а я стану владычицей мира…, – Ник ее не слишком беспокоил:
– Его будущее рядом со мной, – Мэнсон водрузил рядом с колой заляпанную грязными пальцами бутылку виски, – я никогда и никуда его не отпущу, – Мэнсон крикнул:
– Девочки, двигайте сюда, – в комнату просунулась растрепанная голова, – давайте выпьем…, – Ирена подсунула Мэнсону вторую бутылку колы:
– Здесь на всех не хватит, – она отвинтила пробку, – о малышках я позабочусь…
Фелт сказал ей, что за ранчо Семьи, как себя называли хиппи Мэнсона, установлена слежка:
– После выполнения программы их арестуют, – заметил заместитель Гувера, – он не ваша забота, главное – съемка на камеру…, – Мэнсон обвел глазами обкуренных, вялых девчонок:
– Пейте, – велел он, – мы станем свидетелями нового апокалипсиса…, – осушив стакан, он потряс раскосмаченной головой:
– Хелтер…, – завыл Мэнсон, – пришел Хелтер-Скелтер!
Замшевая сумка с серебряным брелоком «СМЭ» валялась на кедровых половицах террасы. Бассейн освещали расставленные по краю свечи в керамических плошках. На тихой воде плавали розовые лепестки:
– Очень хорошая вечеринка, – одобрительно сказала Хана, – необязательно напиваться в хлам, – она хихикнула, – или забивать косячки…, – перед женщинами стоял кувшин с лимонадом:
– При тебе я даже сигареты не курю, – провозгласила Хана, – девочке такое ни к чему…, – Шэрон Тэйт кивнула:
– Доктор тоже считает, что будет девочка. Он говорит, что я так ношу…, – Хана вспомнила свой аккуратный живот:
– Я ждала Регину, – женщина незаметно сглотнула, – я выбирала для нее платья и туфельки, я думала, что буду счастлива, пусть и только с ней вдвоем…, – она неожиданно робко попросила:
– Можно…, – хрупкая ладонь протянулась к большому животу Шэрон, – или тебе не нравится, когда…, – подруга рассмеялась:
– Брось. Так принято, на счастье…, – она прижалась щекой к щеке Ханы, – клади, конечно…, – Хана ловила сонные движения ребенка:
– Она дремлет, – Шэрон зевнула, – перед родами они утихомириваются, чтобы потом дать жару матери и отцу…, – Хана не отрывала рук от шелкового, просторного платья подруги:
– Не могу, – внезапно поняла женщина, – я больше не могу. Хочется жизни, прямо сейчас…, – в доме гремела музыка, кто-то крикнул:
– Хана, иди сюда! Мы сделали маргариты…, – Хана поднялась:
– Маргариты мне можно, завтрашняя запись только после обеда. Отдыхай, – она поцеловала подругу, – я вызову такси…, – днем Хана навестила городской почтамт Малибу:
– Посылка в Лондон, – клерк поколдовал над клавишами калькулятора, – с ускоренной доставкой…
Пакет с фотографической пленкой должен был оказаться на Ганновер-сквер послезавтра. Хана перещелкала блокнот Краузе. Листы покрывали ровные ряды цифр:
– Он всегда пишет шифром, – женщина прикусила губу, – но в Лондоне разберутся, что за сведения внутри. Если он встречался с фон Рабе, он может знать, где сейчас Полина…
Хана не собиралась судить девятнадцатилетнюю девушку:
– Я в ее возрасте полдня валялась пьяной, – вздохнула женщина, – и полдня приходила в себя. Не говоря о том, что я спала со всеми, кто подворачивался под руку…, – об Аароне она думать не хотела:
– Он меня бросил, – Хана отсчитала деньги за посылку, – у него жена и скоро появятся дети. Наши дороги разошлись навсегда…, – клерк вежливо предложил:
– Возьмите чек, мисс Дате, – юноша покраснел, – вы, наверное, не согласитесь оставить автограф…, – Хана расписалась на оборотной стороне того самого чека.
Тетя Марта однажды предложила ей возместить почтовые расходы. Хана с чувством отозвалась:
– Я больше трачу на сигареты, – она помолчала, – и мне нельзя хранить чеки. Краузе тоже может рыться в моих вещах. Он не скрывает нашей связи, беглые нацисты могут приказать ему проверить меня…, – Хана не хотела рисковать даже в деталях.
Осушив стакан с маргаритой, она пробралась к висящему на стене передней телефону:
– Не такси, – сердце опять заболело, – то есть такси, но пусть меня заберет Краузе. Я не могу сейчас оставаться одна…, – Хана знала, что адвокат не спит:
– Он работает по ночам и сейчас не поздно, – женщина взглянула на часы, – только полночь…, – Краузе снял трубку с первого звонка:
– Я приеду через четверть часа, – ласково сказал он, – ты хочешь вернуться в отель или потанцевать где-нибудь…, – Хана носила короткое черное платье и сверкающие серебром шпильки:
– Потанцевать, – она встряхнула распущенными волосами, -приезжай, милый, я соскучилась…
Мимо проплыл поднос со стаканами. Хана взяла еще один коктейль. Текила обожгла горло, она подхватила сумку:
– Подышу воздухом на улице, пока не появился Краузе…, – голова немного кружилась. Шэрон свернулась клубочком в кресле на террасе:
– Она спит, – на глазах женщины показались слезы, – я тоже много спала, пока ждала Регину. Какая она счастливая, через две недели она увидит малыша…, – Хана застучала каблуками к воротам дома.
– Он приехал даже раньше, чем обещал, – на углу стоял потрепанный форд, – хотя нет, Краузе и ногой не ступит в такую развалюху…, – мостовую осветили фары лимузина. Хана помахала машине:
– Разумеется, он заказал транспорт в отеле…, – Краузе хлопнул дверью, – ночь только начинается…, – адвокат забрал у нее сумку:
– В баре шампанское, – он усадил Хану на сиденье черной кожи, – мы едем в Thee Experience, на Сансет-бульвар…, – Хана несколько раз пела в открывшемся весной, как его называли, психоделическом клубе. Лимузин вильнул. Она заметила в окне форда знакомый профиль:
– Ерунда, что здесь делать Ирене, – Краузе целовал ее, – я устала, мне надо расслабиться…, – проводив глазами блестящую лаком машину, Ирена спокойно подумала:
– Ей повезло. Эти…, – в форде удушающе пахло травкой, – никого не оставят в живых…
Она велела:
– Начинайте, – три девушки и парень что-то бормотали, – и помните о приказе великого гуру. Надо все разрушить до основания, мы слуги дьявола и делаем его работу…, – в полутьме их глаза казались совсем черными. Одна из девушек облизала губы:
– Убей свиней, – затянула она, – убей свиней, убей свиней, – блеснули лезвия ножей, четверо вылезли из машины:
– Убей свиней, – они раскачивались, – убей свиней…
Взяв сумку с ручной кинокамерой, Ирена пошла за ними.
Стальной танк возвышался посреди выложенного кафелем зала. К дырчатой платформе вела металлическая лестница. Долговязый парень в синем халате, с редкой хипповской бородкой, заметил:
– Обычно в них устраивают окна, но здесь стоит особая модель. Ты окунешься в ту же воду, что и твой ментор, то есть в соляной раствор…
Побывать в камере сенсорной депривации Нику посоветовал профессор Фейнман:
– Процедура высвобождает творческие силы человека, – сказал наставник, – ты сможешь совершить прорыв в диссертации…, – он искоса посмотрел на докторанта.
Судя по представленным главам, Ник и так находился на грани, как думал Фейнман, прорыва. Несмотря на собственные Нобелевки, Фейнман и его коллега, профессор Гелл-Ман, тоже курирующий Ника, с трудом разбирались в его вычислениях:
– У Марри еще нет премии, – поправил себя Фейнман, – однако ходят слухи, что он получит Нобеля этим годом…
Девятнадцатилетний Николас Смит, по их мнению, мог легко претендовать на премию:
– Профессор Эйриксен пытается создать общую теорию поля, – заметил Гелл-Ман, – но пока ему ничего не удалось. Если Ник пойдет дальше его учителей, – он со значением помолчал, – то мы можем получить теорию в ближайшие пять лет…
Фейнмана, правда, беспокоил странный, как он думал, вид парня. Ник забросил доску для серфинга и скейтборд:
– Непохоже, чтобы он стригся или брился, – юноша зарос буйной бородой, – и он очень бледный…, – лазоревые глаза Ника покраснели и слезились:
– Погода хорошая, – осторожно заметил Фейнман при последней встрече, – не стоит все выходные сидеть в лаборатории или дома. Отправляйся на пляж, встань на волну, выпей пива в баре…
Ник, казалось, его не слышал. Фейнман уловил неразборчивое бормотание:
– Осталось немного, – губы парня шевелились, – мне надо доказать, что это возможно и я все докажу…, – Фейнман понятия не имел, о чем идет речь:
– Я ни разу не был у него дома, – вспомнил физик, – он живет один. Но у его бунгало постоянно припаркована машина ФБР, они бы заметили что-то подозрительное…, – рукописи Ника блистали вопиющей безграмотностью, однако его вычисления, как сказал Гелл-Ман, были практически идеальными:
– Что касается ошибок в словах, – вздохнул профессор в разговоре с Фейнманом, – то у парня, скорее всего, дислексия, такое часто встречается в нашей области наук…, – Фейнман хотел позвонить в Кембридж, профессору Эйриксену, но обругал себя:
– По британским законам Ник совершеннолетний. Даже у нас смотрят сквозь пальцы на его возраст и продают ему алкоголь. Он взрослый человек, не стоит за ним шпионить…
Фейнману все равно казалось, что раньше Ник писал более грамотно. Услышав о пляже, юноша помотал всклокоченной головой:
– Я предпочитаю работать, профессор, – впалые щеки в золотисто-рыжей щетине слегка покраснели, – я хочу завершить диссертацию через год…, – Фейнман присвистнул:
– Учитывая очередь на ускоритель, мы говорим о двух годах, Ник. Тебе исполнится всего двадцать один, что для ученого не возраст…, – он освободил парня от ведения семинаров для первокурсников:
– Незачем тратить его время на игру в бирюльки, – решительно заявил Фейнман, – пусть их обучают азам науки менее талантливые докторанты…, – Ник общался только с кураторами:
– Раньше он говорил о семье, – понял Фейнман, – о профессоре Эйриксене, а сейчас он их почти не упоминает. Но для науки полезно такое сосредоточение на цели…, – он пожал плечами:
– Работа важна, но если ты махнешь на себя рукой, – Ник очень похудел, – то работе это не поможет…, – парень смотрел поверх его головы:
– Нас ждет еще один прорыв в физике, профессор, – заявил он, – я докажу возможность путешествий во времени…, – Фейнман добродушно рассмеялся:
– Хочешь написать фантастический роман, – он потрепал Ника по тощему плечу, – многие физики читают их с красным карандашом в руке, но твой, надеюсь, будет более аккуратен с точки зрения науки…, – парень что-то пробурчал. Ник давно обнаружил, что слова доходят до него словно через слой ваты:
– Мне все ясно, только если говорят о физике, – он почти не слушал объяснения техника, – или если со мной говорит Ирена, – он ждал девушку завтра, или…, – Ник уяснил, что соляной раствор все-таки меняют:
– Внутри есть кнопка, – техник заскрипел дверью танка, – нажми ее, если почувствуешь неудобство. Я буду здесь, – он указал на окошки под потолком зала, – у нас самая большая камера в Америке, тебе повезло…, – его, наконец, оставили одного.
Ник быстро раздевался:
– Не забыть самое главное, – он вытащил из кармана джинсов марки с ЛСД, купленные у знакомого дилера, – Фейнман, наверняка, тоже его принимал…, – соляной раствор оказался теплым:
– Температура человеческого тела, – Ник захлопнул дверь танка, – теперь мне никто не помешает…
Марки медленно таяли под языком. Он закрыл глаза, под веками вспыхнули разноцветные огни. Феймановские диаграммы сходились и расплывались:
– Это я все знаю, – нетерпеливо подумал Ник, – надо двигаться дальше…, – в кромешной тьме танка заметался знакомый голос:
– И ты двинешься, сыночек. Слушай меня и запоминай…
Ник облегченно выдохнул: «Здравствуй, мама».
Растерзанное постельное белье свешивалось на захламленный книгами и тетрадями пол. В спальне витал аромат травки. В углу поблескивало стекло кальяна, темные шторы плотно закрывали окна. Ирена пошарила по продавленному матрацу. С кухни доносилось лязганье. Девушка улыбнулась:
– Ник варит мне кофе, – она отыскала рядом с кроватью часы, – но вообще пора поесть, прошло не только время завтрака, но и обеда…
Вчера Ирена успела заглянуть в холодильник на голой кухоньке Ника. Ее встретил сморщенный, заплесневелый лимон и большой пакет льда. Юноша жил на кока-коле и выпивке:
– Я все придумал, – возбужденно сказал Ник, тряся коктейльным шейкером, – пища ерунда, можно без нее обойтись. Мама за работой только пила кофе и курила, – он сунул Ирене стакан с темной жидкостью:
– Кола, кофе и еще кое-что…, – его руки дрожали, – на таком составе я могу вычислять целыми сутками…, – Ирена предполагала, что наркотики Ник покупает у местных дилеров:
– Но это баловство, – девушка сладко потянулась, – сейчас все курят травку, используют ЛСД и мескалин. Даже правительство такого не гнушается. Наверняка, в средстве, которое я дала Мэнсону и его компании, было что-то похожее…
По пути на автобусную станцию Ирена заглянула в неприметную квартирку на втором этаже унылого здания в центре Лос-Анжелеса. Человек в скромном костюме пожал ей руку:
– Большое спасибо, мисс Эбби, – сердечно сказал он, – я сегодня отправлю пленку в столицу…, – агент озабоченно добавил:
– Вы, наверное, устали. Поезжайте к океану, отдохните…, – Ирена никогда не уставала:
– В Лос-Анджелесе все делало средство, – девушка зевнула, – мне оставалось только снимать…, – Ирену не интересовали жертвы банды Мэнсона:
– Как говорят русские, лес рубят, щепки летят, – она спустила стройные ноги с кровати, – надо жертвовать малым на пути к величию…, – так ей говорила и бабушка:
– Но Ника я удерживаю при себе сама, – девушка потянулась, – бабушка здесь не при чем…
Отпив горького зелья, Ирена ласково сказала:
– Тебе, наверное, надо поработать, милый…, – она видела отстраненное выражение в глазах Ника, – я уберу в бунгало…
Ирена знала, что Ник больше не пишет очкастой дряни, но ей надо было удостовериться, что юноша не хранит весточки от соперницы:
– Теперь не хранит…, – пробравшись среди разбросанных книг, она подобрала с пола смятую футболку, – теперь у него не осталось ни одного письма от родни…
Ирена не стала вмешиваться в работу телефона:
– Ему может позвонить Фейнман, – девушка пошла на запах кофе, – если Ник не ответит, это покажется подозрительным. Надо, чтобы Ник защитил докторат, чтобы мы поженились. Не стоит вызывать сомнения у его кураторов…, – Ирена искусно поддерживала юношу на грани, как она думала, нормальности:
– Он принимает наркотики и не спит, – хмыкнула девушка, – но он в моей власти и так останется дальше. Кроме того, сегодня он выспался, – Ирена усмехнулась, – вернее, долго не вставал с постели…, – об этой стороне дела она тоже позаботилась:
– Удивительно, – возбужденно сказал Ник ночью, – теперь все длится часами. Я не знал, что так бывает, – он привлек Ирену к себе, – все из-за того, что ты рядом…, – Ирена тоже была готова продолжать:
– Ничего страшного не произойдет, – она обнаружила на кухне горячий кофейник, – ему девятнадцать лет, он здоровый парень. Он похудел и зарос бородой, но я его приведу в порядок. Сейчас ему надо сосредоточиться на работе…
Пошарив по шкафам, Ирена обрадовалась початой пачке бискотти с миндалем:
– Печенье осталось со времен, когда он ел, а не существовал на табаке, кофе и мескалине, – девушка поболтала бискотти в кофе, – но я проведу с ним дня три, надо выбраться за продуктами…
Ирена, разумеется, никогда бы не притронулась к наркотикам. Она избегала сахара и курила всего несколько сигарет в день:
– Я бессмертна, – сладко подумала девушка, – но и бессмертным надо заботиться о своем здоровье…, – о машине ФБР, стоящей у дома, она не беспокоилась.
Сойдя с местного автобуса на вокзале Пасадены, девушка добралась до бунгало Ника пешком. Она не стала пробираться к задней двери строения:
– Я поднялась на крыльцо в полном виду двух агентов Бюро, однако они ничего не вспомнят, потому что ничего не видели…, – набросав список покупок в супермаркете, Ирена решила:
– По дороге загляну на станцию серферов, у них найдется разгонная доска. Я давно не купалась, пора побыть на свежем воздухе. Ника можно оставить одного, теперь он никуда от меня не денется…, – из гостиной доносилось шуршание. Ирена склонила голову:
– Милый, – позвала девушка, – я проснулась…, – Ник не отвечал.
Налив себе еще кофе, Ирена прошлепала в тесную комнатку:
– Милый…, – девушка осеклась. Исписанные неразборчивым почерком листки покрывали стены и пол, мебель и запыленный экран телевизора. Ник, в одних джинсах, с всклокоченной головой, стоял у окна:
– Теперь сюда, – не обращая внимания на Ирену, он рвал зубами скотч, – эта часть вытекает из предыдущей…, – стекло тоже усеивала бахрома листков:
– Я скоро добьюсь успеха, – бормотал Ник, – путешествие во времени возможно. Я вернусь в прошлое, папа и мама не погибнут, Марта не попадет в СССР. Я пойму, как это сделать, осталось немного…, – он приклеил следующий лист.
Поискав свободное место, Ирена опустилась на подлокотник дивана:
– Разумеется, милый, – добродушно сказала девушка, – у тебя все получится…
Взобравшись на подоконник, Ник двинулся дальше.