Глава 3

С утра Анна закрутилась в вихре неотложных дел. Сначала надо было выбрать, каким путем отправить послание Паоло. Задача была не из простых, учитывая, что с одной стороны носить все это должно было вид самый невинный, но с другой, дойти достаточно быстро до адресата. Решила отправить с посольством воеводы Дорогомилова. Воевода был был заклятым врагом Софьи. Поэтому вряд ли ему придет в голову, что с его помощью переправляют нечто крамольное. С письмом отправила пару редких рукописей с описанием растений Московии, в которые и вписала нужные слова на персидском, обозначив значком. Об интересе Паоло к естествознанию знали все окружающие. Даже если люди Дорогомилова и поинтересуются, то ничего предосудительного не найдут. В конце концов, верховная боярыня княгини Софьи имела право отправить своему другу редкие рукописи в подарок.

Первая гора с плеч верховной боярыни свалилась, и Анна сразу почувствовала облегчение. Следующей задачей было навестить братьев Альбинони. Нужно было убедиться, что дорогие Софье гости размещены со всеми удобствами и нужды ни в чем не испытывают. А заодно и присмотреться повнимательнее к Лыкову. Анна была уверена, что ничего интересного про убийство Бориса Холмогорова не узнает, но попытаться все-таки стоило. Быстрым шагом боярыня вышла из дворца и направилась к себе. Правда, зайдя в отведенные им с Василисой палаты, сморщилась и сразу же заткнула уши. У ее преданной служанки, по всей видимости, было лирическое настроение.

Надо сказать, что несмотря на преданность и исключительную ловкость карлицы, у нее все-таки было несколько слабостей, доставлявших некоторые неудобства ее хозяйке. Первым пристрастием была беззаветная любовь Василисы к музыке. Проблема была в том, что любовь была настолько же беззаветная, насколько безответная. Музыкальный слух у маленькой женщины не просто отсутствовал начисто, а находился где-то в отрицательных величинах. То есть, если про неспособного к музыке человека говорят, что ему медведь на ухо наступил, то по Василисиным ушам протопталась целая стая экзотических животных, называемых слонами. Но это никак не помешало упрямой карлице вбить себе в голову, что ей подвластны любые музыкальные инструменты.

"Естественно, подвластны, – думала с оттенком безнадежности Анна, – тем более, что ни у лютни, ни у виолы, ни у свирели выбора совершенно не было". Поэтому в минуты лирического настроения карлицы всем оставалось только зажимать уши и исчезать под любым удобным предлогом из покоев. Гусли издавали дребезжание плошек и чашек, свирель выводила кладбищенские вопли, музыка лютни напоминала артель жестянщиков в разгаре рабочего дня, ну а виола производила такой набор звуков, словно кто-то тянул за хвосты целую дюжину облезлых уличных котов.

Следующей страстью было пение. Поэтому в особо грустные минуты, а надо сказать, что по характеру она была скорее не шутихой, а трагической актрисой, Василиса пела, подыгрывая себе на лютне. В такие минуты, а то и часы, из дома можно было выносить не только святых, но все, что под руку попадется. Голос у Василисы отличался такой пронзительностью, и пела она настолько фальшиво, что даже кремлевские палачи, к воплям, понятное дело, привыкшие, не выдерживали и бежали куда глаза глядят.

Правда, нужно было отдать должное ее самокритичности. Василиса признавала, что петь не умеет. И подвергала этой пытке свою госпожу только в самых крайних случаях зеленой тоски. Хотя у этой страсти были определенные плюсы. Им отвели покои в самом дальнем уголке раскиданных как попало дворцовых построек. Анну это вполне устраивало. Находиться непосредственно под оком Софии ей нравилось все меньше и меньше.

Боярыня все-таки нашла в себе мужество разжать уши и решительным шагом зашла внутрь помещения. Времени спасаться бегством у нее не было. На этот раз Василиса терзала свирель. По всей видимости, воображала себя пастушкой в окружении преданных фавнов. Буколическую картину дополнял подвывавший музыке приблудившийся неизвестно откуда пес. По его вдохновенной морде было понятно, что все это ему очень даже нравится.

– Василиса, нам нужно уходить, я же тебя предупредила! – нарушила идиллию Анна. – Нужно проверить, как устроился Альбинони у Лыковых.

Кладбищенское завывание прекратилось, пес обиделся и залаял на верховную боярыню. Но пришедшая в себя Василиса пнула товарища с наслаждением ногой и вытащила его за загривок во двор. Потом также деловито накинула легкую душегрейку и повела барыню к Лыковым.

Привычная Василиса, изучившая все улочки и закоулки Москвы как свои пять пальцев, катилась шариком впереди. Анна еле поспевала за карлицей. К счастью, дворянин Государева двора жил недалеко от Кремля, и большая часть дороги проходила по деревянным мостовым. Правда, часть досок прогнила, и зазевавшие прохожие частенько проваливались в грязь. Дожди в октябре были обильные, а морозы еще не подоспели, поэтому коричневую глинистую почву основательно развезло. Анне приходилось быть вдвойне осторожной. Там, где легкая как перышко Василиса проходила без помех, Анна вполне могла завязнуть по колено.

Наконец показались окруженные частоколом хоромы дворянина Лыкова. Ворота отворились бесшумно, во дворе царила обычная для больших дворов суета, на их приход никто не обратил особого внимания. Только одна девка мельком взглянула на пришедших и нырнула куда-то в погреб. Оттуда тут же выскочила дородная женщина, занимавшая, судя по всему, особое место в поместье, следом показался высокий мужчина того же возраста, скорее всего тиун (управляющий – прим. автора), во всяком случае одет он был в хорошо скроенный кафтан и держался с достоинством. Они вопросительно посмотрели на пришедших, оценили богатую одежду Анны и поклонились. Первой заговорила женщина.

– О ком прикажете доложить, госпожа?

– Скажи, что верховная боярыня княгини Софьи Анна Рикарди пришла проведать итальянских гостей.

Женщина с еще большим почтением поклонилась и с неожиданной легкостью взлетела по высокой лестнице на крыльцо с искусно вырезанными из дерева витыми колоннами. Мужчина за ней следовать не стал, поклонился в свою очередь и удалился. Пока докладывали о ее визите, Анна с интересом огляделась. Внутренний двор был мощен досками и чисто выметен, никаких следов ни бурьяна, ни птицы, путавшейся под ногами, не было. Дворовые постройки были хорошо организованы, а не разбросаны как попало, как это водилось по обыкновению в большинстве дворянских или более богатых боярских дворов. Клети для припасов располагались по левую сторону от дома, конюшня по правую, а коровник и птичник были убраны на задний двор. Сам дом был двухэтажным, украшенным богатой резьбой, с окнами из венецианского стекла и высокой крышей. Не привыкшая к такой аккуратности Анна порадовалась за итальянцев. Хозяева были людьми богатыми и рачительными. Внутри дома была также чисто, как и снаружи. Пол был устелен цветными коврами. Двери были дубовыми с изящной резьбой. Стены покрыты богато вышитыми покрывалами. Ну что ж, за итальянцев она могла не переживать. Варвара оставила Анну со служанкой в трапезной. Впрочем, хозяева долго себя ждать не заставили. Лыков прибыл сразу же, не заставляя гостий ждать больше положенного. За ним еле поспевала его жена Прасковья Игнатьевна – ширококостная женщина лет сорока, с густо, по московской моде подведенными бровями и неумело нарумяненными щеками. На ней была парадная шелковая рубаха и два платья, одно шерстяное, другой парчовое. Явно старалась, но результат оставлял желать лучшего. Московской модницей жена Лыкова не была, в миру появлялась редко и больше всего была озабочена судьбой единственного сына, в котором души не чаяла. Лыков же старался всячески быть на виду, благо дело сравнительно недавно заработанное состояние позволяло. Своим столом заправлял ловко, умел так дело справить, что и купцам подати были под силу, и царская казна пополнялась, ну и про собственный карман не забывал. Всеми этими сведениями Анну снабдила вездесущая Василиса.

Пока Анна вежливо поддерживала обязательный в этих случаях обмен учтивостями, Василиса исчезла. Маленькая служанка прекрасно знала свою часть задачи: разговорить дворню, попытаться войти в доверие к стряпухе, истопнику, конюху, ключнице и прочим важным людям, которым жизнь поместья зачастую была известна лучше хозяев. И кто, как не Василиса, обладал счастливой способностью налаживать мосты и обретать связи в рекордно короткие сроки в любом месте и с любыми людьми. Наконец, пришло время отвести верховную боярыню к братьям Альбинони. Разместили итальянцев в тереме, располагавшемся в верхней части боярских хором. Сначала ее провели по просторным и теплым сеням, связывавшими терем с остальной частью дома. Потом она уже одна поднялась по дубовой лестнице с богатой резьбой и постучала в дверь. Итальянцы, предупрежденные слугами, уже ждали гостью.

– Проходите, боярыня Анна, – учтиво пригласил ее Луиджи, старший из братьев, и вежливо поклонился.

Анна уже встречала братьев во дворце, но первый раз ей представилась возможность увидеть соотечественников за работой. Она с интересом огляделась. Взгляд сам собой остановился на рисунке, развернутом на огромном обеденном столе рядом с небрежно свернутыми свитками. Снедаемая любопытством, она сократила обмен учтивостями, второпях расспросила братьев, довольны ли они жизнью у Лыковых, и попросила разрешения рассмотреть проект повнимательнее. Пухленький Луиджи только улыбнулся в ответ на такое неофициальное поведение Верховной боярыни и провел молодую женщину к столу.

Анна взглянула на рисунок и потрясенная замерла. Церковь была небольшая, но все ее части находились в такой гармонии, что, казалось, были нарисованы нечеловеческой рукой. Высокий расписной шатер дополнял картину. Ничего подобного она ни разу в жизни не видела. Талантом архитектора старший Альбинони сплел воедино и восточную узорчатость, и изысканность простого белого камня, и радостную песню позолоты.

– Разве возможно все это выстроить? – изумилась она.

– Лоренцо все рассчитал. А я привык полагаться на моего брата как на самого себя, – уверенно ответил Луиджи, развертывая перед боярыней густо испещренные странными формулами свитки, а Лоренцо, скрестив на груди руки, спокойно наблюдал за сценой, время от времени вставляя небольшие замечания. Голос Луиджи был хрипловатым и словно немного надтреснутым. Лоренцо же щебетал маленькой птичкой. Да и внешне походил на птицу: маленький, с остреньким, словно всегда готовым клюнуть, носиком, таким же остреньким безбородым подбородком и маленьким ротиком. Старший же брат был более степенным, неторопливым, говорил размеренно, складывая пухлые, почти женские ручки на кругленьком животе. И в который раз Анна изумилась таланту братьев Альбинони. Если один был артистом, то другой – настоящим ученым и изобретателем.

Теперь верховная боярыня лучше понимала значение, которое придавала Софья деятельности двух итальянцев. Если проект воплотится в жизнь, то Москва единственная в мире будет обладать невиданным сокровищем. Во всяком случае, ничего подобного она никогда не видела. Гармония, простота и изящество форм стали самим воплощением молитвы, вознесенной к небу, словно все надежды неприкаянной человеческой души воплотились в едином порыве архитектурного гения Луиджи Альбинони.

– Это настоящее чудо!

Искреннее восхищение Анны доставляло видимое удовольствие Луиджи. Он волновался, словно ученик перед учителем, описывая внутреннее и внешнее убранство и в конце добавил:

– Это храм Богородицы. У нас с братом особенное отношение к Пресвятой Деве. Для нас она стала настоящим светом, покровительницей и заступницей! Я всю жизнь мечтал построить посвященный ей храм, и вот, благодаря вашей княгине, наконец, моя мечта исполнится… – тут голос его дрогнул, и он заморгал часто-часто, безуспешно пытаясь скрыть набежавшие слезы. И словно спала маска степенности и неторопливости, которая скрывала истинные чувства Луиджи Альбинони. Анна перевела взгляд на набухшие и воспаленные от усталости глаза младшего брата и только в этот момент отдала себе отчет, что, несмотря на внешнюю беззаботность, итальянцы работали день и ночь как проклятые, вкладывая весь свой талант и отдавая все силы тому, что было для них настолько важно.

В едином порыве ей захотелось помочь.

– Может быть, я смогу вам найти более подходящее место для работы? Все-таки у Беклемишевых было гораздо более просторно… – и неожиданно для самой себя спросила, – а почему вы решили съехать от Беклемишевых?

– У них все было слишком церемонно, а мы люди непритязательные, больше привыкли к простоте, и здесь нам очень нравится, и дворянин с женой очень стараются, так что не беспокойтесь, боярыня Анна, – с деланной легкостью ответил старший Альбинони, но младший долгим испытывающим взглядом посмотрел на молодую женщину.

Такой ответ показался Анне по меньшей мере странным, и изящество одежды ее соотечественников говорило скорее о противоположном, но продолжать дальше она не стала. Почувствовав внезапную холодность своих соотечественников, боярыня предпочла раскланяться, оставив гостей обживать отведенные им покои. Она развернулась и только в этот момент заметила, что в комнате находится еще кто-то. Высокий худой мужчина с глазами преданной собаки терпеливо стоял в стороне. По всей видимости это и был слуга братьев – Марчелло, с которым Альбинони не расставались ни на миг. Он с обожанием смотрел на своих господ и ждал приказаний.

– Марчелло, проводи боярыню, – не приказал, а скорее попросил Луиджи.

Марчелло, вежливо поклонившись, открыл дверь. Анна вышла, слуга двинулся за ней. Она улыбнулась про себя. Марчелло мог дать фору Василисе, насколько карлица умела передвигаться неслышно, настолько Марчелло производил шума не больше маленькой мышки. У Анны почему-то возникло сравнение с привидением. Даже дрожь прошла по телу от такого сравнения. И еще почему-то в голову пришла мысль, что аскетичный слуга прятал под своим одеянием власяницу. Настолько он казался отрешенным от всего мирского. Намотанные на левую рук четки-розарий только дополняли сравнение с монахом. Во всяком случае, видеть слуг с четками ей приходилось нечасто. Не был ли Марчелло в прошлом послушником или монахом-расстригой? Но если и был, то поменял служение богу на служение братьям Альбинони. Одна-единственная забота наполняла его существование – это комфорт, покой и довольство его господ. Иметь такого преданного слугу… Братьям можно было только позавидовать.

Отослав Марчелло, Анна отправилась вниз. В главных покоях Анну поджидала хозяйка дома.

– Пожалуйте, боярыня, к ужину. Откушаете с нами, чем бог послал, не обидьте, от всей души просим, и служанку вашу тоже приглашаем, – распевно произнесла Прасковья Лыкова и поклонилась зачем-то чуть не в пояс.

Непривыкшая к таким почестям Анна поспешила согласиться. Ей было неловко. Она предпочитала всегда находиться в тени и хотя называлась верховной боярыней, но никакого особенного решпекта к себе не требовала.

– Останемся, с удовольствием останемся, – ответила она.

– Спасибо за честь, – расплылась в улыбке Прасковья.

– Пока я, с вашего разрешения, пожалуй, выйду во двор, прогуляюсь. Если увидите служанку мою, Василису, то отправьте ко мне.

– Конечно, конечно, – закивала головой Лыкова.

Во дворе Анна присела под начинавшей желтеть липой и задумалась. Мыслями возвращалась к оставшейся на столе рукописи и спрашивала себя в который раз: стоила ли игра свеч? Не попалась ли она на выдумки очередного шарлатана. Даже если и жил врачеватель много веков назад, от древности шарлатан не становился целителем. Мысли перескочили на смерть Бориса Холмогорова. Софья желала, чтобы она попыталась узнать побольше. Хорошо бы расспросить тех, кто работал с молодым писарем. От размышлений ее отвлек давешний мужчина, которого она видела в самом начале. Недолго думая, подошла.

– Вы тиун Лыковых? – прямо, без церемоний, спросила она.

– Нет, я здесь, как и вы, с визитом. Иван Мельников, подъячий приказа Большой казны, – поклонился мужчина.

Анна удивилась, на ловца и зверь бежал. Только подумала расспросить тех, кто работал с Холмогоровым, как судьба ей послала ближайшего помощника Лыкова.

– Анна Рикарди, – представилась она, – служу великой княгине.

– Ну кто же вас, дама Анна, не знает, вы всем на Москве как наипервейшая помощница цесаревны Софьи известны! – улыбнулся подъячий. – Пришли гостей царевниных проведать?

– Да, и не только, – подтвердила она. – А вы с делами к Михаилу Степановичу?

– Конечно, конечно, – торопливо закивал Мельников, – хорошо устроились ваши гости?

– Лучше быть не может, – похвалила Анна Лыковское гостеприимство и, не откладывая в долгий ящик, спросила, – кстати, раз вы в приказе работаете, тогда Бориса Холмогорова должны были хорошо знать?

Тень промелькнула по лицу Мельникова, он побледнел и торопливо перекрестился.

– Не дай Господи, никому смерть такую лютую принять!

Анну что-то насторожило, но она не могла понять, что, поэтому подъячего решила не отпускать.

– Вы товарищами были?

– Какими товарищами мы могли быть?! Он меня на два десятка лет моложе, знал так себе, его недавно в приказ взяли, Бориску-то, по Михаила Степановича пожеланию.

– Дворянин Государева двора с отцом его воевал, не так ли?

– Точно.

– И как Борис работал, с кем в вашем приказе дружил?

– Трудился, как на духу, боярыня, скажу, так себе, но о мертвых или хорошо говорить надо, или ничего, поэтому ничего говорить не буду, грех это.

– В правде греха нет, – возразила Анна.

– А зачем вам Бориска сдался? Или ваша княгиня в смерти Холмогорова решила разобраться?

– А хоть бы и решила, – заявила Анна, решившая вокруг да около не ходить, – расскажите-ка мне все, что вам известно. Вы когда его в последний раз видели?

– Так вечером и видел, он должен был бумаги переписать, а ничего не переписал, сказал, что мол, завтра перепишет, потому как встреча у него важная, торопился.

– Он волновался, тревожился?

– Да нет, как завсегда был, я ему пенять стал, мол, опять работу не выполнил, а он мне: «Ты мне, Ванька, не указ, знай свое место! Думаешь, если из холопов выслужился, так боярскому сыну указывать можешь! Не бывать такому!» Так и ушел, больно высоковыйный Бориска был, все своим родом кичился, а за душой-то ни гроша, сапоги дырявые. Правда недавно сафьяновые сапожки себе приобрел да кафтан новый, рубашки стал шелковые носить, в общем приоделся…

– То есть у него деньги появились?

– Появились, – подтвердил Мельников.

– Откуда?

– А шут его знает, вроде жалованье ему никто не повысил, и для просителей он не старался, в нашем деле так бывает, грамоту правильную торговому или ремесленному человеку выправишь, он тебе хорошо заплатит. А Бориска никогда перед купцом шапку бы ломать не стал! Гордый больно и ленивый в придачу! Да и, если уж совсем честно, так и в грамоте не больно силен был Бориска, я ему завсегда самые легкие дела давал, в которых важности никакой.

– Может быть, наследство получил?

– Об этом бы Михаилу Степановичу известно бы стало.

– Воровал? Вы немаленькими деньгами ворочаете.

– Чтобы у нас под носом! Не бывать этому! У нас копейку не умыкнешь!

Анна подумала про себя, что Лыков вполне успешно умыкал, и не только копейку, но вслух произнесла другое.

– Значит, откуда у Холмогорова появились деньги, вам неизвестно?

– Нет, поклясться могу!

– Ну а Глеба Добровольского знаете?

– Борискиного дружка-то? Как не знать, они как два пальца одной руки были, особенно если глупость какую сотворить да по красным девицам пошляться! – с презрением выговорил Мельников, на этот раз правилом – о мертвых хорошо или ничего – не утруждался.

– Тогда, может быть, деньгами Холмогорова Добровольский снабжал?

– Глебка, конечно, не такая голь перекатная, как Бориска, батюшка его разрядным дьяком был, семье немалое состояние оставил, и пару деревенек в кормление государь ему за службу выделил, но год как преставился, а семья большая, так что не до жиру, чтобы еще Глебкиному дружку сапожки сафьяновые покупать! – убежденно произнес подъячий.

– Хорошо, если что-то вспомните, знаете, как меня найти.

– Знаю, боярыня, а теперь разрешите откланяться.

С этими словами подъячий скрылся за воротами. Анна, довольная новыми сведениями, поднялась в господские покои.

Ужин начался с нескольких чарочек удивительно вкусного меда. Пища была хорошей, обильной и очень вкусной: молочный поросенок с гречневой кашей, утка с яблоками, запеченые белые грибы, блины с вареньями и моченой ягодой. Ели молча, только итальянцы изредка обменивались короткими фразами, да Прасковья Игнатьевна уговаривала гостей не стесняться и отведать то или иное кушание. Анна исподтишка разглядывала участников обеда. Грацией хозяин дома не отличался, а напоминал скорее ярмарочного медведя, грузный, неповоротливый, густые кустистые брови нависли над небольшими глазками болотного цвета, широкий нос и длинная каштановая борода дополняли картину. Особая приветливость ему тоже не грозила, на гостей поглядывал неодобрительно, зато аппетитом обладал отменным. Огромные куски исчезали с серебряного блюда с необыкновенной скоростью. Прасковья Игнатьевна была потоньше и явно хитрее собственного мужа. Гостям старалась угодить, а Анне понравиться. Боярыня уже была в курсе попыток Лыкова выправить чин сыну Василию. По словам Софьи, отрок был представлен молодцем и умницей. Оказался же долговязым нескладным юношей с прыщавым лицом и робкой улыбкой. Красоты особой не было и в помине, как, впрочем, и широкого размаха в плечах. Правда, улыбка Анне понравилась, искренняя, хорошая улыбка.

– Давно я так вкусно не ела! – с чувством произнесла верховная боярыня.

– Спасибо на добром слове, – расцвела Прасковья Игнатьевна. – Степанида наша – наипервейшая московская стряпуха. Мы далековато от Кремля живем, вот и перестали с княжеского стола кормиться. А что, так удобнее, хоть и расходов больше, да никому не в обузу.

– Степанида, конечно, заморским яствам не обучена, вы уж извините, – с ложной скромностью заявил Лыков.

– Если хотите, Марчелло вашу стряпуху новым блюдам научит? – с невинным видом заявил Лоренцо.

– Конечно, конечно, – несколько растерянно закивала головой Прасковья Игнатьевна.

– А нам и так подходит! – зыркнул на жену Лыков и побагровел.

Лоренцо улыбнулся, ему похоже нравилось подначивать хозяина, но Луиджи тут же произнес примиряющим тоном:

– Степанида – замечательная кухарка, мы так вкусно и за княжеским столом не едали!

Анна пришла на помощь Луиджи и перевела разговор на другую тему.

– Я только что с вашим помощником, Иваном Мельниковым, познакомилась. Расторопный у вас подъячий.

– Вы Ваньку в приказе видели?

– Нет, у вас, разве он не к вам с докладом приходил?

– Ко мне? – удивился Лыков, – Прасковья, ты Ивана видела?

– Видела, – успокоительным тоном произнесла жена, – он тебя не застал, а как боярыню увидел, решил, что тебе не до него.

– И правда не до него, – согласился дворянин Государева двора.

Вечер опустился быстро, ужин закончился, соотечественники Анны распрощались со всеми и отправились к себе. Анна осталась, выбирая момент для ухода. Слово за слово заговорили о будущем Василия. Тут Прасковья Игнатьевна не удержалась и поклонилась гостье.

– Вы бы, боярыня, слово за Васеньку нашего замолвили во дворце. Все знают, как вас князь с княгиней жалуют! А мы уж вам так благодарны будем, век не расплатимся! Единственный у нас Васенька, сыночек, одна кровиночка! Помогите, боярыня!

Василий зарделся и насупился, а Анна согласно закивала.

– Конечно, замолвлю, слово-то как не замолвить, а тебе, Василий, какое дело во дворце по душе?

– Да не хочу я во дворец! – неожиданно выдал Василий, а Прасковья Игнатьевна только охнула и ткнула сыночка в бок, но он, не обращая никакого внимания на мать, продолжал.

– Мне бы, боярыня, кузнецкому делу обучиться, хочу оружейником стать, все про булат синий и красный узнать и научиться его делать! Чтоб саблям моим и пикам износу не было!

– Булат?! – удивилась Анна, – что ж, я подумаю…

– Да не слушайте вы его, боярыня, сам не знает, что глаголит! – заорал Михаил Степанович. – Не бывать такому, чтобы сын дворянина Государева двора на заднем дворе весь в золе ходил! Ты куда смотрела, мать!

– Погоди при гостях-то шуметь! – одернула мужа Прасковья, дворянин только глаза выпучил и заткнулся. – Спасибо, вам боярыня, что уважили нас, а Васятку не слушайте, чего только по молодости и по глупости в голову не втешмятится!

Анна, наконец, поблагодарила хозяев и отправилась на поиски Василисы. Спустилась по добротной деревянной лестнице в подклет и двинулась на раздававшиеся голоса. Странная картина открылась ее глазам. Огонь, потрескивающий в печке, и неровный свет двух лучин освещали лица слушавших багровым пляшущим пламенем. В центре круга сидела Варвара-ключница и рассказывала что-то неторопливым, заволакивающим голосом. Анне стало интересно, и она решила не разрушать своим появлением царившую в помещении атмосферу загадочности. Она притаилась и прислушалась. Голос Варвары звучал низко и волнующе.

– А ночь завтра будет особенная, многие про нее слышали, а вот что она означает не каждый знает…

Слушавшие благоговейно молчали, стараясь не упустить ни одного Варвариного слова.

– Завтра последний день месяца, который наши предки листопадом величали, а послезавтра первый день груденя (1 ноября – прим. автора), когда зима в свои права вступает. А ночь, между ними, будет непростая.

– Мне всегда бабушка в эту ночь про судьбу спрашивать велела, – робко произнес в углу девичий голос.

– Правильно тебе, Глашка, бабушка говорила. Деды и бабки наши знали о чем говорили. Эту ночь Велесовой называют, и великая сила в ней сокрыта! В нее души наши предков приходят к нам, чтобы помочь, благословить и предупредить, поэтому поставьте на ночь угощения на стол, даже просто хлеб с водой, если ничего другого нет. Так усопшим своим уважение и любовь покажете, что помните их, что нить жизни, которая от них к вам идет, не прервалась.

– А еще мне бабушка говорила, что в эту ночь гадать даже получше, чем в ночь под Рождество, – добавила Глашка, слушавшие загомонили, и, гордая вниманием, девушка добавила, – особенно если про девичью судьбу загадывать.

– И это правильно, в Велесову ночь гадать – судьбу узнать! Да только непростое это дело, в эту ночь тайные двери открываются, и навь в явь приходит, а вместе с навью не только наши умершие, которые добра нам желают, но и мраконосы с мороками, да мавки с кикиморами, нечисть всякая на волю вырывается, поэтому не всякому в эту ночь гадать позволено!

– А тебе, Варвара, позволено? – спросил из темноту чей-то женский голос.

Варвара внимательно посмотрела на спрашивавшую и после недолгого молчания ответила.

– И мне не всегда позволено, только я сегодня в храм ходила, все мои грехи отмолила и милостыню раздала, теперь смогу, хоть и непросто это все!

– А на мою судьбу погадаешь? – со смешком спросил ломающийся юношеский голос. – Может, я на царевне или на купчихе разбогатой женюсь и буду как сыр в масле кататься!

– А на твою судьбу, Федька, и гадать не стоит, ты и так у Степаниды как сыр в масле катаешься, куда еще тебе! Только и работы, что юбку задирай, всякий сумеет!

Люди загоготали, только одна здоровая баба в расшитой петухами рубахе, видимо та самая стряпуха, вскочила вся красная и полезла на ключницу.

– Ну и язык у тебя, что жало змеиное! Гляди, Варвара! Думаешь, на твой роток платок некому будет накинуть?

– А ты попробуй, Стеша, накинь! – встала во весь рост Варвара, не отводя от стряпухи жесткого как кремень взгляда. Степанида не выдержала, разразилась бранью, но отступила, а потом и вообще выскочила прочь, чуть не снеся прислонившуюся к притолоке Анну.

– Да ну вас, бабы, ты лучше нам сказку какую расскажи, Варвара, давно обещала нам новую сказку рассказать! – глухим голосом бухнул здоровый седовласый мужик, лицо которого освещало печное пламя.

– Точно, расскажи, – загомонили остальные.

Варвара обвела всех взглядом, потом неожиданно кинула взгляд в сторону Анны и хищно улыбнулась.

– Ваша воля, сказка так сказка. Только на этот раз она будет не про богатырей-царевичей, а про то, как есть на небе рядом со Становищем три звезды яркие. Звезды эти особенные, потому как не звезды это, а души девичьи, души трех сестер, поэтому и зовутся звезды эти "Девичьими Зорями". Есть о них сказание старинное, заветное… – распевно начала ключница, голос ее зазвучал по-новому, и в этом голосе был слышен странный вызов, и еще она смотрела в сторону Анны, словно рассказывала эту сказку для нее с одной ей известной целью.

– Жили-были на белом свете три сестры, родством и дородством – сестра в сестру. Давно ли это было, недавно, не ведаю, да только все кругом на них удивлялися. Жили они в одном дому-терему, без отца, без матери. Сами домом правили, сами пахали-сеяли, сами хлеб продавали. Проторили к сестрам дорожку свахи-сваты, да было им все диво дивное. Придут к воротам – ворота сами отворяются; пойдут к дверям – двери сами отойдут настежь; взойдут в избу – в избе нет ни живого, ни мертвого, как после мора страшного. Постоят, постоят, так и пойдут ни с чем. Выйдут на улицу, посмотрят на окна, а у окон сидят три сестры и вместе одну кудель прядут. Посудили-порядили бабы-свахи и решили, что не иначе как эти три сестры – самые настоящие ведьмы. Попугались, да потом надумали сжить девок со свету. Чего только не придумывали, лишь бы загубить их. И святой водой пороги опрыскивали, и сон-травой заговоренной обмахивали. Даже огонь пробовали: поджигали то городьбу, то избу девичью, да только и огонь их не брал. По знахарям-ведунам хаживали, и те ума не приложат, что с тремя сестрами сделать! Увидали-подглядели однажды ночью зоркие бабьи глаза, что летит поднебесьем Огненный Змей и прямо к дому ненавистных им трех сестер: полетал-полетал, да и прочь полетел. Охнули бабоньки: и Змей проклятых не берет! Да только много ли, мало ли воды утекло, а умерли сестры. Как вместе жили, так вместе и умерли.

Анна слушала, потрясенная. Не ожидала от простой бабы такой велеречивости и такого воображения. Внезапно почувствовало чье-то присутствие за спиной. Оглянулась и вздрогнула, на нее внимательно смотрели черные глаза Марчелло. Когда он подошел, она не заметила. Варвара же, похоже, Марчелло заметила гораздо раньше Анны. И не для него ли она рассказывала эту сказку. Во всяком случае, она смотрела на него, радостно, победно улыбаясь. Марчелло ответил неожиданной, еле заметной улыбкой и, поклонившись Варваре, растворился в коридорном сумраке. В глазах Варвары промелькнуло разочарование, но она быстро справилась с собой и продолжила рассказ.

– … узнали тем временем свахи-бабы о том, что сестер не стало, пошли поглядеть на покойниц… пойти-то пошли, а самих страх берет, коленки сами собой подгибаются, а ноги идти не хотят. Решили послать наперед себя мужиков. Тем отказываться несподручно. Осенили себя крестным знамением да пошли к городьбе. Только подошли, городьба расступилась на четыре стороны. Страшно стало мужикам, да не отступишь, свахи-бабы сзади подталкивают. Подошли к избе – а изба в мелкие щепки рассыпалась. Смотрят, а посередине три гроба стоят, а в них словно молодые сестры лежат. Хотели подойти. Только двинулись, а вдруг объяло все пламенем горячим, подняло вихрем огненным и унесло в небо. В один миг все исчезло, словно и не было ничего. Тогда только догадались и мужики, и бабы-свахи, что сестры эти были прокляты на роду. Да и после смерти худое житье им досталось: век гореть зорями. Вот и горят с тех пор вместе, и люди мудрые их так и называют – Девичьими Зорями. И никто не знает, не ведает, за какое злодейство так были наказаны три сестры, да, видимо, страшное, нечеловеческое сотворили, от своей природы отказались, продали свою светлую голубиную душу за гордыню. Вот такая вот сказка, – улыбнулась Варвара.

– Мастерица ты сказки рассказывать, и у кого только научилась? – восхищенно произнесла уже ставшая своей Василиса.

– Матушка нас с сестрицей научила, вот и иногда тешу себя и других…

Весь обратный путь Василиса без устали восхищалась Варварой-ключницей.

– Большого ума баба и про Велесову ночь правильно все рассказывает, всем поместьем управляет, ей хозяева как самим себе доверяют. Всем бабам баба эта Варвара.

Анна со своей служанкой соглашалась, ключница была действительно женщиной незаурядной. Но думала больше о другом, об эскизе церкви, о разговоре с Иваном Мельниковым и еще о том, что все-таки случилось с молодыми писарями: Борисом Холмогоровым и Глебом Добровольским.

На следующий же день Василиса развернула бурную деятельность и ближе к вечеру не терпящим возражения голосом заявила:

– Ночь сегодня особенная, вы вчера Варварин рассказ слышали?

– Только не говори мне, что собираешься гадать? – с оттенком безнадежности в голосе заявила Анна.

– Собираюсь, еще как собираюсь, меня еще бабушка научила! – гордо заявила Василиса.

– И на чью девичью судьбу гадать собираешься?

– На вашу, а на чью же еще! Сколько вам еще в девках сидеть?

– Мне в девках очень неплохо сидится! Что ты еще выдумала! – попыталась было возмутиться Анна, впрочем, особенно она ни на что не надеялась. Позиции сдала быстро, предпочтя быстрое и бескровное отступление, предоставив своей служанке действовать на собственное усмотрение с одним единственным условием: ее, Анну, не тревожить. Василиса согласилась, а Анна закрылась в своей светлице, зажгла свечу и погрузилась в древний манускрипт. Но в голове непрестанно крутились вопросы, ответа на которые не было. Потом вспомнила Варварин рассказ и подумала, а что, если правда в эту ночь к ней могут прийти души дорогих ей людей, но как ни старалась, ничьего присутствия в светлице не почувствовала. Слишком далеко она уехала, неужели и для дорогих ей душ такое расстояние оказалось непреодолимым. Слезы навернулись на глазах, она всхлипнула и схватила четки, подарок Каталины. Закрыла глаза и зашептала молитвы, перебирая знакомые бусинки, чувствуя пальцами привычные щербинки. От сердца отлегло, словно мать-настоятельница издалека помогала своей воспитаннице забыться и не терять надежду. В соседней комнате раздавалось Василисино бормотание, периодически прерываемое завываниями, Анна неторопливо разделась, юркнула под меховое одеяло и забылась тревожным, неспокойным сном.

* * *

В поместье Лыковых вечер тоже близился к концу. Дворянин с женой отправились отдыхать. Стряпуха, поставив на ночь тесто, зевала во весь рот, собираясь в свою каморку. Федька крутился вокруг своей зазнобы, та только отмахивалась. Холопы и челядь разбрелись кто-куда. Варвара-ключница неторопливо обошла хозяйство. Все было надежно закрыто, огонь потушен, стражник с колотушкой на своем месте, птичник заперт на засов, кони в конюшне, коровы в хлеву. Что ж, теперь можно было и к себе. Но Варваре совсем не хотелось уходить с улицы. Она любила вечер, только сейчас она чувствовала себя свободной. Дневные хлопоты заканчивались, а до следующего утра еще оставалось время, когда она могла побыть самой собой, подышать полной грудью и помечтать. Уж очень везучий день получился сегодня у Варвары-ключницы. Так бывает: плывет удача, только и делай, что ворота пошире раскрывай, словно бабушка ворожит. Варвара тут же дала себе слово могилку покойницы убрать и крест новый поставить. Сестренке небось не до того, а она время найдет. Ей сейчас хозяева и слово-то лишнее сказать боялись.

Загрузка...