Наконец ночь резко, словно приступ лихорадки, отступила. Утреннее воскресное небо выглядело абсолютно голубым.
Весь задний двор был заметен еловыми иголками. Из упавших горшков с маргаритками на веранду высыпалась земля. Рядом на полу валялись опрокинувшиеся шезлонги и зонтик. Эвкалипты накренились и растеряли листву. Тело мертвой сойки лежало на том же месте.
На горизонте появились столбы дыма, которые ветер тут же уносил на запад. Я вспомнила, что с приходом ветров начинаются лесные пожары.
Рядом с серыми клубами в небе, будто муха, кружил новостной вертолет. Его присутствие успокаивало нас. Оно означало, что настигшее нас несчастье вполне заурядно и люди еще могут с ним справиться.
После завтрака я тщетно пыталась дозвониться до Ханны. Я понимала, что у нее в доме всегда шумно: сестры, лабиринт из кроватей, общие раковины, вечно гудящая стиральная машина, которая не успевала опустошать корзину для грязного белья… Чтобы вместить все семейство Ханны, требовались два легковых автомобиля.
А у меня дома тишину нарушал только скрип рассыхающихся половиц.
Папа вернулся ближе к вечеру. Ветер уже стих, от берега поднимался туман, скрывавший медленное шествие солнца по небосводу.
– Всю дорогу ехал с включенными фарами. Из-за тумана видимость нулевая, – сказал он.
Хотя отец выглядел очень усталым, его появление на кухне доставило мне огромную радость.
Он на ходу сжевал половину бутерброда, перемыл всю вчерашнюю посуду, смахнул тряпкой пыль, полил мамины орхидеи, а потом долго оттирал руки над раковиной.
– Тебе нужно выспаться, – сказала мама, кутаясь в тот же серый свитер, в котором была накануне.
– Я до сих пор на взводе, – ответил он.
– Хоть приляг.
Папа бросил взгляд через окно и заметил мертвую птицу:
– А это когда случилось?
– Ночью, – ответила я.
Он кивнул и достал из ящика комода хирургические перчатки, которые хранились там для работы по дому. Мы вместе вышли на улицу.
– Жалко беднягу, – сказал папа, склонившись над сойкой.
Мертвое тело уже обнаружила боевая колонна муравьев, которая сновала теперь взад-вперед по полу веранды. Насекомые ненадолго скрывались под перьями птицы, а затем появлялись уже с кусочками ее плоти на спинах.
Папа встряхнул белый мусорный пакет, и тот надулся от воздуха.
– Может, это сила притяжения повлияла? – предположила я.
– На этот счет сказать ничего не могу. У пернатых всегда были сложные отношения с нашими окнами. У них зрение слабое.
Папа надел перчатки, и в воздух поднялось облачко благоухающего резиной талька. Я почувствовала запах латекса.
Отец накрыл ладонью птичью грудку и поднял тело с обвисшими, словно ветви дерева, крыльями. Черные глаза, похожие на перечные зерна, смотрели бесстрастно. Несколько потерявшихся муравьев лихорадочно нарезали круги по папиной руке.
– Мне очень жаль, что на работе все так вышло, – сказала я.
– Ты о чем?
Птица упала в пакет, глухо зашуршал пластик. Папа сдул с запястья муравьев.
– Женщина умерла, да?
– Что?
Он удивленно взглянул на меня. Я поняла, что не стоило ничего говорить.
Папа продолжал молчать. Я почувствовала, что у меня горят щеки. Двумя пальцами, словно пинцетом, он поднял с пола последнее перо и опустил его в пакет. Затем вытер лоб тыльной стороной ладони:
– Нет, родная, никто не умирал.
Тогда он впервые сказал мне неправду. Эта ложь оказалась первой, но не последней и даже не самой серьезной.
На полу, на том месте, где лежало тело птицы, сотни муравьев метались в безнадежных поисках исчезнувшего угощения.
Папа затянул шнур на пакете и завязал его.
– Вы с мамой чересчур переживаете. Я же говорил, что ночью ничего не случится. Все правда прошло нормально.
Папа отнес пакет к мусорным контейнерам за домом. Силуэт птицы просвечивал сквозь пластик пакета, который подрагивал в такт быстрым шагам.
Затем он принес шланг, из которого уже текла вода, и смыл с веранды муравьев и кровь. А вот жирное пятно на оконном стекле продержалось еще несколько недель – словно тормозной след на дороге после аварии.
Наконец папа ушел наверх спать. Мама последовала за ним.
Я еще долго сидела в гостиной перед телевизором, пока родители шептались в спальне. Мама задала какой-то вопрос, и отец повысил голос:
– Это еще что такое?
Я приглушила звук и прислушалась.
– Конечно я работал! А что еще, черт побери, я мог делать?
Мы жили в условиях измененного притяжения. Разум не постигал его, но тело ощущало. В последующие недели, пока дни продолжали удлиняться, мне становилось все сложнее посылать футбольный мяч в конец поля. Распасовщики утверждали, что мячи перестали летать, как прежде. Меткие удары ушли в прошлое. Пилотов допускали к полетам только после переподготовки. Падающие предметы устремлялись к земле с какой-то новой скоростью.
Думаю, что замедление положило начало и другим переменам – может быть, не таким очевидным, зато гораздо более глубоким. Происходила разбалансировка на тонком уровне – к примеру, в дружбе или любви. Не знаю, могу ли я что-то утверждать: мое детство закончилось задолго до замедления, а отрочество протекало самым заурядным образом, со свойственными этому периоду переживаниями. Есть такая вещь, как совпадения: несколько однотипных событий наслаиваются одно на другое без какой бы то ни было причинно-следственной связи. Возможно, происходившее не имело никакого отношения к замедлению. Такую вероятность вполне можно допустить. Но, честно говоря, верится мне в нее с трудом.