Георг Давидович умер на Страстной неделе, в ночь на пятницу. И когда б то случилось в иное время года, не писал бы о нём. А так я углядел в этом случае особый смысл, хотя и показался он мне глупостью и далёким предрассудком.
К тому времени у меня накопились о старике некоторые огрызки интервью и с десяток пометок, сделанных немного после и основанных на личных впечатлениях. Да так само собой вышло: вспомню детальку – доложу. По крохам и сложилось это короткое повествование. Из маячков в памяти, урывками: приёмный покой, финики в коробке и дежурная сестра; широкая улыбка старика.
Улыбался он часто. Точнее, всегда. Ответить, спросить, или сказать чего – непременно начинал с улыбки. Запомнился день похорон: золотом по черну: «Любимому дедушке», «Дорогому другу»; на кресте стамеской: «Георг Давидович Чараев» и ниже: «15.04.1921-17.04.2020». Так и вышло, что из своего у старика только имя да эти несколько цифр глухой резьбой по дереву. Тут же, на кладбище, устроили поминки. Они тоже запомнились: выпили по чарочке за упокой души старого осетина, закусили кто-чем и разошлись. По иным могилам сновали бабы, катали крашеные яйца; радостно голосили дети.
С тучного неба срывался дождь…
В начале года какой-то детский журнал проводил в среде старшего поколения опрос, в рамках которого, промеж остальных, задавал респондентам и такой: «Как вы состарились?». «Жил-жил и состарился» – это было самым расхожим ответом. Из необычных тогда запомнились слова глубокого старика. Он сказал: «Я искал». Журналист спросил встречно: «И что?». Старик ответил: «И состарился». Корреспондент тогда или не захотел, или не понял – отработал по шаблону и оставил его в покое. В конторе, вероятно, наспех состряпали колонку в еженедельник и подписали в печать.
Я увидел журнал в киоске у продуктового магазина, прошелся взглядом по наивному заголовку на первой полосе: «Как дедушка состарился» и задержался на нём. Недолго думая, купил с расчётом почитать что-нибудь младшенькой перед сном и вспомнил о нём только вечером.
Среди россыпи всего обо всём был и тот репортаж. Ответ Георга Давидовича меня зацепил, и я стал искать встречи с ним: на следующий же день, помню, связался с редактором журнала и через десять колен человеческого непонимания, равнодушия и банальной бюрократии мне удалось выяснить, кто в тот день брал у пожилых интервью. Г.Д. Чараева нашёл в хирургическом отделении районной больницы и был удивлён чистоте его сознания на исходе века.
Не сразу я ему объяснил зачем искал: расспрашивал о здоровье, объяснял необходимость и только в конце рассказал о себе – кто таков и с чем пришёл. Оказалось, что старик знаком с Яловыми. Улучшив момент, я спросил: «Георг Давидович, как вы так состарились?».
И он ответил.
Есть какое-то волшебство в людях старшего поколения: что-то непостигаемое, и это что-то очень притягивает. Я чувствовал это, но ухватить не мог. Чтобы не оказаться торговцем, приготовленный для старика гостинец я оставил на посту, уходя. Попросил дежурную сестру передать коробок б. Чараеву из девятой палаты. Виделись мы с ним и после: я наведывался в больницу ещё дважды и всякий раз немного смущался тому, что придётся объяснить свой подарок.
Но он не спрашивал.
В третий раз меня не пустили, потому что Георг Давидович умер. По какой-то причине сестра забыла о моей просьбе и вспомнила о финиках только сейчас, когда её дежурство вновь совпало с моим визитом. Она зачем-то упорно старалась вернуть мне коробок, будто это могло извинить её перед покойником.
Я взял финики, конечно, и, не решаясь выйти из вестибюля, так и остался стоять у дверей. Будто всё неправда. Будто если я сейчас развернусь и уйду, то оно вдруг станет правдой, утвердится и никогда не изменится впредь.
И я стоял, пока в моей голове укладывалось сообщение о смерти: разглядывал сухофрукты сквозь окошко в картонной коробке и представлял далёкую пустыню, которая их взрастила.
Врач потом пояснил, уже после похорон, что у старика отнимались ноги и его готовили к шунтированию; интересовался, кем прихожусь покойному и всё удивлялся, узнав, что – никем. Мне нечего было ему ответить.
Да и не хотелось.
В нашу последнюю встречу Георг Давидович обронил, кстати, что никогда не ел фиников, а я было подумал, что он таким образом благодарит меня за гостинец. Желая стушевать свою неловкость, я сказал тогда, что это был Меджуль. «… самые сладкие из всех, что есть. Мой дедушка их очень любил», – уточнил я в надежде, что они ему понравились.
– Ну, здравствуй, мой дорогой. Спаси Христос, – перекрестился Георг Давидович, – рано прибрал Господь к рукам. Знал я и Николая Даниловича, и бабушку твою знаю, и уважаю глубоко. С хозяйкой моей она одного года и места рождения. Да первая, как детей схоронили, умом тронулась, заболела чахоткой и – туда же.
Я обошёл тяжёлую тему и снова спросил, как он так состарился. «Я искал», – так же, как и в первую встречу, ответил Георг Давидович сквозь широкую улыбку, но на этот раз мы развернули беседу вглубь и вширь, охотно скоротав время до самого полдника. Потом, в коридорах загремели тележки, запахло кипячёным молоком, вошла дежурная сестра и попросила посетителей на выход.
Его фланелевая рубашка в клетку, скатанная с боков, с оторванной у ворота пуговицей, запах прожитой жизни – всё это тоже осталось в памяти. Смуглая кожа южанина; будто положенная тушью штриховка морщин на лице и взгляд всегда сквозь – особенность, наложенная долгими годами труда (с малых лет и до самой болезни старик ходил в чабанах).
Плохо ли, хорошо в глубине его мутных глаз смог я разглядеть то, что сумел, но вот оно:
Когда я нашёл родителей, то стал мальчиком.
И был так, пока не нашёл свой первый танец.
Тогда я стал парнем.
Когда я нашёл свой дом, я стал мужчиной.
Когда я нашёл семью, я стал взрослым.
А это не то, что быть мужчиной.
Быть взрослым, значит смотреть глубже.
Когда я нашёл любовь, я снова стал мальчиком.
И был так, пока не нашёл ей цену.
Когда я нашёл и это – стал человеком.
Когда я нашёл свою старшую дочь, я стал мужем.
А это не то, что быть взрослым.
Быть мужем – значит вырасти ещё немного.
Когда я нашёл сына, я стал отцом.
Когда я нашёл свою младшую дочь, я стал дедом.
А это не то же, что быть мужем или отцом.
Быть дедом – значит, вдобавок ко всему, иметь ясную голову и крепкий стержень внутри.
Когда я нашёл страх, я стал кремень.
Тогда я не постарел и не помолодел.
Время замерло и никуда не двигалось.
Когда я нашёл своих детей мёртвыми, всех до одного, я постарел на десять лет за каждого и стал, как песок.
Говорят, неправильно, когда дети умирают раньше родителей, но ты не поддавайся на этот обман, иначе станешь похожим на песок. Не прельщайся этой сладкой пилюлей, потому что всё в руках Бога.
И Бог всегда прав.
Много раз находил я Его, и от этого тоже старел.
И всякий раз я находил Его иным: то добрым старцем, то грозным палачом, то тихой деточкой, то лютым разбойником.
Когда я нашёл Его в последний раз, стал трухой.
А это не то, что песок.
Быть трухой значит удерживаться только чудом и бояться всякого дуновения ветра.
Потом я нашёл людей и стал камень.
Так бывает, когда труху заправляют смолой.
Тогда же я нашёл, что всякий человек, как солнце: с яркими вспышками и тёмными пятнами, и все они, эти пятна и вспышки, постоянно в движении. Он, человек, – не луна, что светит всегда ровно и однобоко, он – солнце, на которое не всякий умеет посмотреть без длани у лба.
Ещё он, этот человек, или греет, или обжигает.
Или остаётся невидимым.
Потом я нашёл своё место и зарос мхом.
Последнее, что я нашёл, была радость к жизни, которой теперь не осталось. Вот и сто годов моих набралось, считай, и что найду дальше – то неизвестно.
Стало накрапывать.
К тому времени людей на кладбище оставалось немного. В основном, местные: Воровсколесские казачки, не желая оставлять начатое, отправляли внутрь шкалик за шкаликом, да кучка оборванцев шныряли по могилам, собирая угощенье.
Я оставил на свежем холмике коробку с финиками и побрёл к выходу.
19.04.2020, пос. Новопетровский Тульской обл.