В зоне риска. Интервью 2014-2020 - читать онлайн

Мы способны на многое!

– Юрий Михайлович, какие тенденции в обществе вызывают у вас беспокойство?

– Многие тенденции. Начнём с того, что мы с вами современники нового великого переселения народов. Выходцы с бывших советских окраин перебираются на жительство в центральную Россию. Этот процесс типичен для всех империй. Причём слово «империя» я использую в нейтральном смысле – как многонациональное и многоконфессиональное государство. Наша империя – и Российская, и Советская – была названа одним английским исследователем «империей наоборот». Если Великобритания или Франция высасывали богатства из колоний, то Россия, напротив, отрывала ресурсы от метрополии и направляла на окраины. Не случайно в конце Советской эпохи была принята программа подъёма Нечерноземья, то есть «Малой России», собственно Руси. Уж слишком опустили. Не то что центральная Франция! Но почти ничего не успели: СССР рухнул. Уверен, нынешний приток мигрантов должен регулироваться государством. Необходимо учитывать интересы, обычаи и жизненный уклад коренного населения. В основном – русских. Хотя та же проблема существует и в Татарстане, и в Башкирии, и в Удмуртии, куда приезжают гастарбайтеры, а порой и гастнахлебники. Противоречия незаметно накапливаются, густеют, а потом вырываются наружу, чаще всего, когда происходит какое-нибудь криминальное происшествие – например, выходец с Кавказа или из Средней Азии убивает русского парня или насилует русскую женщину. И заметьте, за преступника сразу вступается вся национальная община, которая хорошо организована и коррупционно связана с местной администрацией. А кто защищает русских? Власть. Как правило, неохотно или неуклюже. По-моему, тут в дело должны вступать русские общины. Государство, покуда возможно, пусть остаётся арбитром. Парадокс: у нас нет русских общин и почти нет правозащитных организаций, которые отстаивали бы интересы коренного населения. А ведь оно во многих местах оказалось или в кабале, или в криминальных тисках, которые сжимают приезжие. Гастарбайтеры – люди, более сплочённые и нацеленные на успех, чем местные. Такова эмигрантская психология. Они уехали из родных мест, выпали из своих обычаев, а в поле наших традиций не попали. Отстаивать интересы русских в ситуации наплыва мигрантов должны русские общины. Не заменяя государство и законы, а помогая им! Зачатки этого есть в казачьих областях. У казаков испокон была чёткая, военная организация. У них самозащита в генах. А вот в центральной России этого качества не хватает. Но от самоорганизации русских мы никуда не денемся, если хотим сохранить свою цивилизацию.

– Многих сегодня раздражает, что элита слишком далека от простых людей. Вы согласны?

– Острейшая проблема – опасный разрыв и в материальном уровне, но, что ещё хуже, в нравственном и ментальном смыслах. Обратившись к истории, мы увидим: и в 1812 году, и в Крымскую кампанию дворянская элита, говорившая на французском языке, в большей степени ощущала себя частью народа, была более патриотична, чем нынешняя, вроде бы доморощенная. Прежних западников увлекал Шопенгауэр, нынешних – шопинг на Елисейских полях. На слуху история с Пермским губернатором Олегом Чиркуновым. Нажился на своих должностях, ушёл в отставку и теперь со словами: «Прощай, немытая Россия» отправился на незаслуженный отдых во Францию. Не слабо? За этим частным случаем целое явление – отчуждение элиты от народа. Она работает только на свой карман, жертвуя интересами Державы, а то и продавая их ради личной выгоды.

Многие правильные инициативы Кремля не реализуются именно из-за того, что изрядной части чиновников безразлично укрепление, развитие и процветание России. Они воспринимают страну как вахтовый посёлок, куда приехали заработать, а потом уедут «на юга». Была такая установка, когда отстраивались Севера, Сибирь. Люди там работали десятилетиями, но знали, что вторую половину жизни проведут, если пожелают, в Крыму или на Черноморском побережье Кавказа. Но тогда была единая страна. А теперь вырос целый класс, который в России жить не собирается. Их дети тоже не собираются. В будущем страны они не заинтересованы. Многие сбои в нашей государственной практике связаны именно с этим.

– Мы живём в эпоху, когда стабильность внутри стран пытаются раскачивать при помощи «майданов». Такая опасность для России сохраняется?

– Да, болотные события показали, что в стране есть немногочисленные, но достаточно активные и энергичные группы, которые хотят опять превратить Россию в одну большую баррикаду. Не дай бог! Эти силы имеют связи во властных структурах. Мы уже видели эту баррикаду в 1991 году. Тогда всё закончилось крушением Советского Союза. От нас отпали не только земли, которые исторически «не срослись» с основной территорией, но и те, что даже не помышляли об отделении. Кто-то убежал, боясь смуты в Москве. Кого-то просто оттолкнули, потому что советниками по межнациональным вопросам были персонажи типа Старовойтовой, Урнова и Бурбулиса. Тогда страна на 10 лет впала в полуобморочное состояние. Представьте, что Олимпиаду надо было провести в 1994—96 году, а? Мы бы ничего не смогли, не успели. Ни-че-го! Страна была полностью разорена, дезорганизована. Кремль превратился в корчму. При всех недостатках, которые налицо сегодня, поступательное движение тоже очевидно. Назад, в разруху, никто не хочет, кроме ватаги сытых и благополучных «болотников». На что они рассчитывают? Видимо, их греет пример экс-губернатора Перми Чиркунова, занявшегося виноградарством в теплой Франции.

– Есть и СМИ, которые рады раскачивать лодку, как, например, одиозный канал «Дождь», прославившийся скандальным утверждением, что, мол, блокадный Ленинград надо было сдать фашистам. Что вас больше всего возмутило в этой истории?

– Самое любопытное, что определённые люди во власти, имена которых скрываются, жёстко навязывали «Дождь» провайдерам, выкручивали руки, заставляя транслировать этот канал бесплатно. Хорош рынок! А ведь другие каналы, например, канал «Комсомольской правды», платит за трансляцию немалые деньги. «Дождь» меж тем почти даром инструктировал тех, кто «хочет бури». Я понимаю, если бы финансирование шло из-за рубежа – шагали бы тайные караваны верблюдов, гружёных свежеотпечатанными долларами. Но когда влиятельные люди из властных верхов бесплатно всовывали «Дождь» во все пакеты – это заставляет серьёзно задуматься. Российскую империю во многом погубила именно пятая колонна во власти. Например, польские тайные общества, куда входили весьма влиятельные чиновники. То же самое и с Советским Союзом. Прорабы перестройки в основном вышли из журнала «Вопросы мира и социализма» – якобы элитарного интеллектуального штаба социалистического содружества. Он выходил в Праге. Я встретил зрелость на дымящихся развалинах страны. И я бы не хотел старость встретить на баррикадах.

– Вы член Изборского клуба, который был создан чуть более года назад. Что удалось ему сделать?

– Изборский клуб занимается современной теорией консерватизма, тем, что раньше табуировалось или вытеснялось на периферию интеллектуальной и общественной жизни. Часто приходится слышать, что у России нет никакой идеологии, что мы живём без царя в голове. На самом деле, у нас все эти годы была идеология – убогий устаревший либерализм. Достаточно почитать «Российскую газету», чтобы понять: это вовсе не кремлёвский официоз, как задумывалось, это – жёсткий либеральный агитпроп, чуть припорошенный пудрой лояльности. Как такое возможно? А вот смысл консерватизма в том, чтобы взять лучшее из того, что наработала российская государственность, и поставить этот опыт на службу сегодняшним и завтрашним задачам. Любой прорыв к новому должен опираться на мощное основание. Мы, к сожалению, отказались от многих наработок советской цивилизации. А ведь она решала сложнейшие задачи: провела модернизацию страны, совершила культурную революцию, создала промышленность, победила в войне, восстановила страну, запустила человека в космос… Это же колоссальная работа, требующая небывалых подходов и форм организации. Её выполнила советская система. Заметьте, с момента краха советской власти у нас в стране не построено ни одной ГЭС. И в космосе мы до сих пор эксплуатируем то, что было создано в СССР. Изборский клуб собрал лучших мыслителей консервативного и евразийского направлений. Выходят книги, журнал. Изборцы много ездят по России. Недавно были интересные встречи в Свердловской области. На местную интеллигенцию они произвели сильное впечатление – наконец-то с ними говорили о главном, о наболевшем. А то раньше из Москвы приезжал полуэмигрантский десант, чтобы рассказывать про ГУЛАГ и общечеловеческие ценности. А людей больше волнует судьба Отечества и местного военно-промышленного комплекса, где они всю жизнь проработали…

– У нас сейчас наблюдается активное соработничество церкви и государства, появилось выражение «духовные скрепы». Как вы к этому относитесь?

– Я человек православный, крещённый в младенчестве. Но воспитан, как и всё моё поколение, в атеистическом ключе. Впрочем, морально-нравственная и бытовая стороны православия входили в нас исподволь – с бабушкиными увещеваниями. С церковью связано становление русской государственности. Но у нас страна многоконфессиональная. Поэтому симфония православной церкви и государства не должна вызывать раздражение адептов других религий. Это важно! У нас как-то стыдливо замалчивают, что в падении имперской России немалую роль сыграли инославные и чужеславные конфессии. Активными участниками свержения самодержавия были, скажем, кроме иудеев, и старообрядцы. Враждебное отношение и тех и других к Дому Романовых было отчасти оправдано историческими обидами.

Я рад возрождению православной книжной культуры. Во времена моего детства добыть Библию было почти невозможно. Мне её принесла моя бабушка Мария Гурьевна. Сейчас появились священники-писатели, воскресные школы, восстанавливаются и строятся сотни храмов. Это хорошо, если, конечно, церковь не строят на фоне домов, разваливающихся от бесхозности. Что ещё меня смущает? Мне не нравится, когда людей с атеистическими взглядами объявляют неполноценными. Как в своё время неполноценными объявляли верующих. Это неправильно! Когда говорят: «Давайте вынесем тело Ленина из мавзолея и заживём!», я возражаю: «Ни в коем случае!». Что такое мавзолей и тело Ленина? Мавзолей – это позитивистский храм. Храм религии, в основе которой была вера не в Бога, а в безграничные возможности человека. В Киево-Печерской лавре лежат мощи святых, нетленные тела праведников. Это чудо, явленное Господом. А в мавзолее лежат позитивистские мощи. Это результат веры в то, что человек может быть равен Богу. Нет, не может, я полагаю. Но так думали несколько очарованных поколений и не только у нас в стране. И пусть этот памятник эпохи атеизма останется как назидание. Разорим – потом пожалеем, как жалеем теперь о взорванных золотых куполах.

– Вы многие годы выступаете за социальную справедливость. К сожалению, здесь подвижек нет. Трудно быть патриотом страны, где такое сильное расслоение общества. Что можно сделать для улучшения ситуации?

– Увы, реформы 1990-х годов проводились людьми ненадлежащими. И попытка сегодня канонизировать Гайдара смешна. Гайдар – это горе семьи и России. Мне довелось с ним общаться, когда он был всего-навсего сыном адмирала-правдиста Тимура Гайдара. Знаете, будущий реформатор произвёл на меня впечатление не совсем адекватного человека, с придурью, что ли.... Возможно, я субъективен… Но как можно экономического обозревателя газеты «Правда» назначать в реформаторы, если он не имеет никакого опыта практической работы?! И славить Гайдара сегодня – это то же самое, как гордиться тем, что больной, которому разрезал живот не хирург, а случайный прохожий, всё-таки выжил. Смешно! Гайдар и его подельники запустили страшный механизм немотивированного социального расслоения. Одни люди просто присвоили львиную долю общенародной и государственной собственности. Другие потеряли свой социальный статус, профессию, достаток. А ведь разумное социальное равенство вполне возможно. Это доказал опыт Советского Союза, где человеку были гарантированы работа, зарплата, отдых, бесплатное образование и лечение. Это всё производило громадное впечатление на Западе, запускало даже там, в капиталистической реальности, механизмы социального равенства. А мы после 1991 года двинулись в обратном направлении. У нас разрыв между кучкой богатых и основным населением гораздо больше, чем в развитых странах. Это претит чувству справедливости любого нормального человека и возмущает здравый смысл. Приезжаешь в город средней России, идёшь по центральной улице и видишь, что последние дома были построены в 1980-е. Люди живут очень скромно, чаще – бедно. Буквально выживают. А с другой стороны, читаешь, как наш миллиардер «имярек» обзавёлся очередной яхтой с площадками для вертолётов. И возникает вопрос: а что этот «имярек», порох выдумал? Изобрёл лекарство от СПИДа? Нет, просто подшустрил в залоговых аукционах, которые теперь всеми признаны жульническими.

Если бы богачи вкладывали деньги здесь, у нас, можно было бы скрепя сердце с этим смириться. Но они демонстративно поддерживают спорт в американских штатах, покупают западные команды, чудят с дворцами и яйцами Фаберже. Недавно в Монако мне показали самый дорогой в княжестве пентхаус, его за полмиллиарда евро купил наш нувориш, имени которого я даже прежде не слыхал. Представьте себе блокадный Ленинград, вокруг доходяги держатся за стенки, а мимо идёт упитанный человек, у него коробка с эклерами. И он их ест, причмокивая. Что бы там с ним сделали? Но ведь нынешнее вызывающее расслоение, по сути, то же самое. Что же, спросите, делать? У нас в Отечестве образ жизни, моральный канон задаётся людьми публичными – политиками, государственными деятелями, актёрами, музыкантами, писателями, спортсменами. У нас ещё силён патриархальный уклад.

Возьмём недавнюю трагедию в московской школе. Я уверен, что, таким жутким способом обращаясь с оружием, мальчик копировал отца. И видимо, впитал его отношение к людям. От этой фразы упадут наши правозащитники, но у нас до сих пор отношения власти и народа – это отношения родителей и детей. Хотим мы этого или не хотим. Можно над этим потешаться, а можно учитывать, борясь с негативными тенденциями в обществе.

– И последний вопрос. Чего вы ждёте от Олимпиады в Сочи?

– Многого. Грандиозное торжественное открытие на современном «с иголочки» стадионе показало, что мы снова можем многое. Кстати, впервые за много лет я увидел в этом грандиозном шоу достойное отношение к нашей советской истории. Не глумление, а признание высочайших достижений советской цивилизации. Это обнадёживает. И хотя «Тату» во время открытия тонкими голосками пели: «Нас не догонят!», я думал о другом: «Нет, теперь догоним!» По крайней мере, догоним здравый смысл.

День театра или день сурка?

– Грядёт День театра. С чем можно поздравить «именинника»?

– С тем, что он ещё жив, несмотря на глубокий кризис. Наш театр оказался пленником ложно понятой новизны и вседозволенности, застрял в своего рода «дне сурка» и никак не может выбраться. А как выберешься, если под обновлением языка понимается матершина, под творческой дерзостью – генитальная развязность, а под остротой подразумевается мучительная, как зубная боль, неприязнь к собственной стране. Многие режиссёры уверены: театр – это своего рода зрелищный «майдан», место неадекватной самореализации, где можно за казённый счёт воплотить любую самую бредовую свою грёзу. Зрителям дозволено при этом присутствовать, критикам разрешено хвалить, а несогласных объявляют мракобесами…

– Как можно судить об этом кризисе объективно? Ведь Станиславского не все принимали, кто-то считал Мейерхольда дегенеративным…

– Даже Михаил Булгаков язвил, что Мейерхольд погиб под трапециями с голыми боярами, рухнувшими во время репетиции «Бориса Годунова». Кстати, тогдашний театральный авангард и его кураторы считали «Дни Турбиных» не столько злостной белогвардейщиной, сколько устарелой «чеховщиной», по недоразумению пережившей революцию и гражданскую войну. То ли дело «Оптимистическая трагедия»! И где она теперь, эта «новая драма» тех буйных лет? А вот Булгакова ставят до сих пор. Чтобы быть современным, надо оставаться немного старомодным.

Теперь об объективных критериях. Недавно я был в Пскове на круглом столе, посвящённом состоянию российского театра. Вёл его президент Путин. Перед заседанием он обошёл реконструированный театральный комплекс, стоивший казне почти миллиард рублей, и остался весьма доволен. «Круглый стол» президента тоже, кажется, заинтересовал, хотя витиевато-цветастая уклончивость некоторых ораторов (например, Олега Табакова и псковского литератора Валентина Курбатова) вызвала недоумение. Всех удивило мелкое попрошайничество руководителя Театра Наций Миронова, умолявшего Путина отдать им в пользование помещения, где МХАТ имени Горького хранит исторические декорации. Гарант посоветовал актёру договориться с Дорониной.

– Пытались. Она нам не верит. Думает, обманем.

– Доронина – человек опытный. Видимо, не зря так думает…

– Может, за нас премьер-министр поручится?

– У Дмитрия Анатольевича других дел достаточно, – холодно прервал разговор Путин.

Затем была премьера «Графа Нулина». Актёры, выряженные пионерами, дурными голосами пели, бормотали и глумливо декламировали вечный пушкинский текст. Потом они, конечно, разделись. Оставшиеся на премьеру московские и губернские начальники сидели с лицами, искажёнными двумя сильнейшими чувствами: ужасом от спектакля и радостью, что этот кошмар по занятости не увидел Путин. Он улетел сразу после «круглого стола». Реакция гаранта могла быть непредсказуема, ведь такой «Граф Нулин» – это то же самое, что собачьи бега на новеньком олимпийском стадионе. Но больше всего мне запомнилась безысходная тоска в глазах псковских театралов, пришедших на премьеру.

– Вы против нового прочтения классики?

– Нет, я не против нового прочтения Пушкина. Я – за. Но где здесь новое прочтение? Взрослые дяди и тети, переодетые в пионеров, это же фишка конца 1980-х. Кстати, ни один советский капустник не обходился без мужиков, которые, дрыгая голыми волосатыми ногами, изображали под хохот коллег танец маленьких лебедей. Воля ваша, но новаторство многих современных режиссёров – это волосатые ноги маленьких лебедей. Не более. Если углубиться в историю театра, то выяснится: до 19-го века актёры, заморачиваясь, играли классику в костюмах своего времени. Агамемнон мог выйти к зрителям в камзоле и парике. Скрупулёзное воссоздание давней эпохи на сцене стало открытием, прорывом, революцией. А теперь, обув Гамлета в кроссовки Nike, «новаторы» изнемогают от чувства собственной гениальности. Смешно!

– Может ли театр нести воспитательные функции, наставлять? Ведь это изначально площадное, развлекательное, языческое искусство, не одобряемое церковью.

– Далеко не так. Античный театр жёстко воспитывал, показывая, к чему ведёт нарушение табу – тогдашних норм общественного поведения. А потом на площадях ставили «миракли» по евангельским сюжетам, они учили христианскому миропониманию. В нашей, российской традиции театр вообще сравнивался с проповеднической кафедрой. Должен ли театр развлекать? Конечно, но не как цирк. Театральное действо должно быть интересно зрителю. Но большинство «передовых» режиссёров этого просто не умеют. Ошарашить – да, взбесить – да, утомить – да. Увлечь – нет. Сидя на постановках младореформатора Богомолова, чувствуешь себя застрявшим в тоннеле метро, куда прорвалась канализация. Но есть приятное отличие – из зала всё-таки можно выйти, что люди и делают толпами.

– К чему должен стремиться театр? И должен ли он и кому должен?

– Театр должен стремиться к зрителю. Не случайно Станиславский назвал свой театр «художественно-общедоступным». Он имел в виду, конечно же, не цены на билеты. Речь о другом: театр должен говорить со зрителем на одном языке. При внешней очевидности, это очень не просто. Куда легче бредить на личном эсперанто. Эксперимент и метафизику превращает в искусство и делает увлекательными только дар. Однако само слово «талант» исчезло из околотеатрального обихода, как графа «национальность» из паспорта. Чувствуя свою художественную недостаточность, многие хотят отгородиться от зрителя с его неоспоримым критерием «интересно – не интересно». И вот уже пьесу не ставят, а просто читают в узком кругу «понимающих». Должен ли театр кому-то что-то? А должен ли мозг что-то сердцу? А душа должна что-то Творцу? Странный вопрос вы задали, коллега!

– А что происходит с драматургией?

– Ничего хорошего. Автор прочёл пьесу друзьям, обрёл восторг критика, неискреннего, как продавец гербалайфа, получил премию, желательно, заграничную, и на этом всё заканчивается. В репертуар такие пьесы если и попадают, то не задерживаются. Зритель не идёт. Кстати, сегодня пьесы в обычном смысле, как законченные литературные произведения, почти не пишутся. «Новая драма» – это скорее «драматургический материал». Есть вино, и есть винный материал. Спутать невозможно. Кстати, такая ситуация вполне устраивает режиссёров: их самовыражение не сковывается ничем – ни темой, ни сюжетом ни характерами, которых попросту нет. В итоге, нынешний театр иной раз напоминает мне лабораторию, где занимаются не научным исследованием, а придумыванием диковинных пробирок и пробок.

– Вы – известный драматург, лауреат многих премий, только в Москве идёт пять или шесть ваших пьес. Но ваши пьесы с трудом пробивают себе дорогу на сцену. А вот 26-летнюю Ярославу Пулинович ставят сразу. Везде, даже в Европе… Может, вы просто не то пишете?

– Ну, про премии-то вы погорячились. У меня нет ни одной собственно театральной премии, кроме «Хрустальной розы». За рубежом меня тоже ставят – в Европе, Америке, Австралии, но об этом не принято писать в нашей околотеатральной прессе. Как говорится, чужие здесь не ходят. Что касается «новой драмы», то её охотно ставят по тем же причинам, по каким раньше с колёс ставили пьесы о комсомольских стройках – только пиши. Когда друг моей литературной молодости Саша Ремез, давно, увы, умерший, сочинил в 19 лет пьесу про Ленина, её тут же поставили. Про Ленина же! И нынешний российский театр так же жёстко идеологизирован. Даже ещё жёстче! Называется эта идеология «агрессивной толерантностью». Она исключает патриотичность, уважение к традиционным и национальным ценностям, художественную адекватность, социальную и нравственную ответственность. Талант тоже не обязателен, главное – верность своему «классу». Эта идеология, заметьте, не приемлет как раз те качества, что сделали русский театр мировым явлением. Насаждается она, поверьте, достаточно жёстко. Некоторое время назад один худрук взял мою «Одноклассницу» (в Москве её поставил в Театре Армии Б. Морозов), но худруку объяснили, что с пьесой Полякова его на «Золотую маску» никогда не пригласят, а с пьесой Улицкой – примут немедленно.

– Поставил или испугался?

– Нет, не испугался, а сделал правильный ход. Он – смелый человек. Он просто очень хотел на «Золотую маску». А про Ярославу Пулинович поговорим, когда её пьесы продержатся в репертуаре хотя бы лет десять, как мой «Хомо Эректус» в Театре сатиры, собирая каждый раз тысячный зал…

– Есть ли выход из сложившейся ситуации?

– Думаю, есть. Веками в театре центральной фигурой был драматург, именно автор определял происходящее на сцене. Понятно, в прошлое мы вернуться не можем, но на какое-то время на сцене снова главным должен стать драматург, писатель. Подчёркиваю: драматург, а не «новодрамец». «Что» снова должно стать важнее, чем «как». Настоящая, профессионально написанная пьеса, адресованная зрителю, а не соратникам по эстетическому помешательству, способна ограничить бесплодный произвол режиссёров и помочь выскочить из затянувшегося «дня сурка». Но для этого многих лауреатов надо заново учить писать пьесы. Ту же Пулинович.

– Есть у вас что-нибудь новое?

– Есть. Пьеса «Как боги», опубликованная только что в «Современной драматургии», но уже поставленная в Белгороде, Ереване Владикавказе, Пензе. Сказать, что мои пьесы с трудом пробиваются на сцену, – это явное преувеличение. Увидят мою новую пьесу скоро и в Москве во МХАТе имени Горького. Ставит сама Татьяна Васильевна Доронина. Кроме того, вскоре в Москве пройдёт мой авторский театральный фестиваль. 15 коллективов из России, СНГ и дальнего зарубежья привезут в столицу спектакли по моим пьесам. Это будет танец больших лебедей.

Мы – состоявшиеся

– Юрий Михайлович, вам как писателю должность главного редактора «Литературной газеты» не мешает?

– Я считаю, что в нашей российской традиции это абсолютно органично. Если мы возьмём писателей, оставивших след, они все в той или иной мере занимались «журнальной» работой. Достоевский издавал журнал, Пушкин с Дельвигом затеяли «Литературную газету», Горький редактировал прорву альманахов, организовал издательство «Всемирная литература» и серию «Библиотека поэта». Кстати, Алексей Максимович возродил ту же «Литературную газету» в двадцать девятом году. Булгаков трудился с лёгкой руки Сталина в Художественном театре. Лев Толстой занимался просветительством, буквари писал. Многие служили цензорами, «у мысли стоя на часах»: Тютчев, Апухтин, Гончаров, Полонский, Майков, Никитин… Таких, кто занимался лишь литературой, практически не было. Бабель? Он активно сотрудничал с НКВД, являлся членом коллегии карательного органа. Евтушенко? Страстно хотел возглавить журнал «Литературная учёба». Не дали. Зато объехал 100 стран, пропагандируя советский образ жизни и выполняя деликатные поручения КГБ. Тоже работа! Писатель должен заниматься делом, чтобы подпитываться от жизни. В начале питает опыт долитературной жизни, первой профессии: врач, учитель, колхозник, строитель, военный, инженер, учёный… А потом, когда литература стала профессией? Представьте себе, что Булгаков так бы и писал лишь про то, как вправлял грыжи в сельской больничке. Нет, он на время ушёл в журналистику, а это верный путь получить самые разнообразные знания, проникнуть в неведомые закоулки жизни. Мне работа в «ЛГ» тоже помогает.

– Вы производите впечатление благополучного писателя, благополучного человека. А зависть, интриги, злословие, – приходилось с этим сталкиваться?

– Не произвожу впечатление, в самом деле являюсь одним из тех немногих писателей, книги которых расходятся сотнями тысяч экземпляров, экранизируются, переводятся. Мои пьесы идут по всей стране и за рубежом. Я могу обеспечить себя и семью литературным трудом. Нас таких немного. Но слово «благополучные» тут не подходит. Благополучные – это рантье, которым по дружбе отписали акции Газпрома. А мы – состоявшиеся. Что же касается интриг, то зависть в литературной среде достигает гомерического размаха. Ведь ещё ни один писатель не объяснил отсутствием таланта тот факт, что им не написано ничего путного. Если и объясняют, то дефицитом времени. Но моя ситуация особая. Мне не только завидуют, меня часто на дух не переносят. Судите сами. «ЛГ», которая была оголтело-либеральной, с 2001-го стала газетой просвещённых патриотов. Это в творческой тусовке немодно. Я против потрясений, против «болотной» бузы в стране, ещё не оправившейся от самопогрома девяностых. Это тоже вызывает раздражение достаточно влиятельных либеральных сил, а в литературе заправляет сегодня именно либерально-прозападное лобби со штабом в Агентстве по печати. В итоге: как прозаик, как драматург я много лет нахожусь в ситуации бойкота. Мои романы, популярные у читателей, критика упорно замалчивает. Мои аншлаговые премьеры рецензируются, как правило, с сардонической ухмылкой. Во всяком случае, в либеральной печати, а это 80 % прессы. Вот свежий пример. В «Альманахе Белкина», который редактирует критик Наталья Иванова, вышла большая статья Льва Данилкина о первом десятилетии прозы XXI века. Там сказано обо всех, даже о дебютантах, выпустивших первые сборнички. Моя фамилия не упомянута. А ведь умная критика, даже отрицательная, полезна писателю, нужна. Но, к сожалению, наши либералы борются с оппонентами не с помощью открытого спора, а с помощью замалчивания. В отличие, кстати, от «ЛГ»: Данилкин и Иванова присутствуют на страницах нашей газеты…

– Давайте теперь к собственно литературным делам перейдём. Как правило, часть написанного базируется на действительности, а часть – на выдумке. Что вам легче даётся?

– Есть писатели-рассказчики. Лимонов, например. Есть писатели-сочинители. Леонов, допустим. Я считаю, что литература – это есть выдуманная правда. Я из сочинителей. Даже первые мои вещи, «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба», уже были художественным вымыслом, хотя дебютные вещи, как правило, очень близки к реальной биографии автора. Проза, являющаяся мемуарами быстрого реагирования (тот же Прилепин), мне не очень интересна. Писатель должен создавать свой, параллельный мир, иногда сильно отличающийся от мира реального, как, например, у Платонова. Конечно, я не столь радикально отрываюсь от реальности, как, скажем, Пелевин. Так можно и со смысловой орбиты слететь. Но мой отрыв куда значительней, чем у той же Улицкой, обладающей ярко выраженным протокольным мышлением.

– А писание вообще придаёт вам сил или отнимает их?

– Сочинительство дисциплинирует и структурирует жизнь. Когда входишь в большой роман, это как встаёшь к конвейеру. Конечно, на следующее утро ты можешь проспать, потом прогулять, потом загулять, но тогда «автомобиль», сиречь роман, с конвейера не сойдёт никогда. Сам процесс написания мучителен. У меня есть друзья – писатели, которые сочиняют с удовольствием, радостно, но читать это без тоски потом нельзя. Творчество – тяжкий труд. Ведь даже улыбка – это напряжение мышц лица. Но когда работа близится к завершению, когда ты видишь уже не контуры, а почти готовое здание, где осталось чуть подправить, подкрасить, подштукатурить, тут у тебя открывается второе дыхание. Я чувствую радостный прилив сил. То есть, в начале ты энергетически истрачиваешься, но в конце твоя вещь сама начинает тебя подпитывать. Настоящее художественное произведение способно вырабатывать жизненную энергию! Это легко проверить, перечитав при упадке сил любимую классику.

– Что пишете сейчас?

– Я подготовил новую редакцию романа «Гипсовый трубач». Это огромный роман. Я писал его семь лет, выпуская по мере готовности частями. Летом он выйдет отдельной книгой, да ещё с моим эссе «Как я ваял «Гипсового трубача». Закончив роман, я сразу сел за новую пьесу, которую давно придумал. Но я устроен так, что не могу, например, с утра писать прозу, а после обеда пьесу. Если у меня мозги настроены на прозу, я буду писать прозу, не отвлекаясь, ибо «перенастройка» может выбить меня из творческого состояния на месяц, на полгода. Предыдущая пьеса «Одноклассники» была написана в 2007 году и с успехом идёт от Владикавказа до Владивостока. В Москве её в Театре Армии поставил Б. Морозов. А поскольку спектакли по моим пьесам проходят на аншлагах, все эти годы меня спрашивали: «Где новая пьеса?» Теперь могу ответить: «Готова. Осталось пройтись «нулевой шкуркой».

– Юрий Михайлович, последний вопрос: отдых для вас – это труд?

– В молодости я отдыхал с пишущей машинкой, теперь с ноутбуком. Чтобы получить удовольствие от плаванья в море, сбора грибов или созерцания туристических красот, я должен посидеть за письменным столом. Если несколько дней я не открывал ноутбук, то даже Кёльнский собор может показаться мне рыбьей костью в глотке мегаполиса…

«Наши либералы любят бегать к начальству…»

– Юрий Михайлович, на днях в прокат выходит фильм «Небо падших», снятый по вашей повести и при вашем участии в качестве сосценариста. Действие картины приходится на 1990-е годы прошлого века, и в центре сюжета герои, которых тогда называли «новыми русскими». А где сейчас этот класс людей, и кому сегодня подошло бы это определение?

– Вообще-то фильм, как и сама повесть, рассказывает о любви, изломанной, странной, но смертельно сильной. А «новые русские», кто не погиб и не уехал, стали обычными русскими. Меня сейчас больше волнует феномен «новых нерусских». Это те, кто выступает против возвращения Крыма в Россию.

– Несколько лет назад вы сказали, что одна из главных бед России – это патриотизм, который принял форму идиотизма. Сегодня ситуация изменилась? Уровень патриотических настроений растёт. Означает ли это, что и уровень идиотизма вырос?

– Удивительно, как вы, журналисты, слышите только то, что хотите услышать. Я говорил, что в России две беды: либерализм, принявший форму аморализма, и патриотизм, доходящий до идиотизма. Я по-прежнему критически отношусь к ура-патриотам, к людям, которые не опираются в своих патриотических грёзах на понимание ситуации, реального положения дел. В то же время для меня совершенно очевидно: никакая серьёзная модернизация, никакой рывок в развитии страны без патриотического подъёма невозможны. Удавшаяся Олимпиада, возврат Крыма этот подъём обеспечили реальным наполнением. Впрочем, реабилитация патриотизма, который Окуджава называл «кошачьим чувством», началась в начале нулевых годов. Процесс непростой. «Литературная газета» в 2002 году подняла вопрос о целенаправленном искажении отечественной истории в школьных учебниках. А результат – отказ от самоуничижительной модели преподавания истории – мы получили лишь недавно. Но патриотизм – это не только «любовь к отеческим гробам», это и обуздание мздоимства, и ликвидация чудовищной разницы в доходах бедных и богатых, и решение жилищной и многих иных проблем…

А неизбежность восстановления, хотя бы частичного, постсоветского пространства была очевидна всегда. Советский Союз был развален таким образом, что максимальный ущерб понесла России и русские. В итоге, мы оказались самым большим разделённым народом в мире. В прошлом году на встрече в Вильнюсе с интеллигенцией, с читателями меня спросили, каким мне видится будущее Европы, СНГ, России. Я ответил тогда, что вопрос риторический – достаточно взять школьный учебник истории за ХХ век, полистать карты и посмотреть, как менялась геополитическое устройство мира, в частности Европы. А менялось оно кардинально и неоднократно. Почему большинство уверено, что XXI век в этом смысле будет отличаться от века двадцатого? Русских, пришедших на встречу, мой ответ воодушевил. Литовцы обиделись. Однако потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в моей правоте. Кстати, история с Крымом – повод задуматься о судьбе этнократических режимов в Прибалтике.

– А вы одобряете методы, с помощью которых наши границы были изменены?

– Я считаю, в достаточно сложной политической ситуации наша власть весьма разумно сумела восстановить геополитическую справедливость. Результаты референдума не оставляли другого способа решения крымского вопроса. Но воссоединение возлагает большую ответственность на Россию. Мало просто вернуть территорию, населённую русскими, надо чтобы они, вернувшись, не пожалели, чтобы в один голос сказали: «Да, здесь, в России, действительно лучше!» Будет обидно и опасно, если люди, вновь ставшие гражданами нашей страны, натолкнутся на продажность в судах, на дурь силовиков, непробиваемую бюрократию, столкнутся с нашим российским жульём, выдающим себя за капитанов бизнеса.

– У вас есть сомнения в том, что они столкнутся со всеми «прелестями» российского жизнеустройства?

– Уже появились тревожные признаки. Скажем, у нас в литературном сообществе есть одиозный персонаж по фамилии Переверзин. Он, присосавшись к собственности российских писателей, половину её уже распродал, а вторую половину довёл до разрухи. И что? Теперь он требует у новых властей Крыма отдать ему дом творчества писателей в Коктебеле. Каково? Президент Путин предупреждает, что нельзя пускать наш криминал в Крым. Но Кремль у нас полагает, а чиновник располагает! Я надеюсь, созидание разумного жизнеустройства на возвращённых территориях исподволь постепенно распространится и на всю Россию. Реформировать социум, экономику, систему власти на патриотическом подъёме можно гораздо эффективнее и быстрее. Но, увы, среди бизнесменов и чиновников немало тех, кто в России только деньги зарабатывает, а тратить и радоваться жизни предпочитает за её пределами. А ведь чиновник, настроенный антипатриотически, – это такой же нонсенс, как хромая балерина.

– Недавно по инициативе премьер-министра цены на авиабилеты в Крым перевозчики снизили почти в два раза – до 7-7,5 тысяч рублей. А как же другие регионы России?! Почему за билеты, например, в Екатеринбург приходится платить значительно больше, хотя лететь примерно столько же?!

– Зачастую дешевле за границу слетать, чем в какой-то российский город, и это, конечно, в нашей огромной стране ненормально. Об этом уже говорено-переговорено с самых высоких трибун. То, что снижение цены на авиабилеты началось с Крыма, понятно и разумно. Но в дальнейшем это непременно должно коснуться всей страны. Если этого не произойдёт, возникнет недоумение, а значит, очаг напряжённости. На Крыме, по-моему, должна быть отработана технология разумного государственного регулирования самых разных процессов, в том числе и рыночных. Так во всём мире происходит.

– За последние пару месяцев в общественный лексикон вошли такие понятия, как «национал-предатели» и «пятая колонна». Что это за категория граждан, и есть ли она вообще? Мне кажется, люди хоть и расходятся во взглядах, но каждый по-своему выступает в интересах страны.

– А если человек считает, что для России благо – распад на два десятка маленьких государств, он кто? Доброхот? Сомневаюсь. Кстати, именно об этом мечтал академик Сахаров. Всякий раз вспоминаю об этом, когда иду по проспекту его имени. Есть деятели, чьи имена навек вписаны в историю, но писать их фамилии на уличных указателях всё равно не стоит. У нас возник общественный слой, страта, которая по мировоззрению, в своей деятельности ориентирована на разрушение страны. Я называю их «геростратой». Почему они не хотят большой, сильной и обильной России? Почему родная страна для них дракон? Можно лишь догадываться.

– Вам не кажется, что это вопрос оценочности, что всё это субъективно?

– Нет, вполне объективно. Иначе и генерала Власова можно записать в патриоты. «Герострата», заметьте, заранее убеждена в неверности любого действия власти. А когда речь идёт о национальных интересах, они впадают в неистовство. Вот где полный субъективизм. Если мы вошли в Афганистан – это преступление, а если американцы – то это правильно. Если Грузия напала на Южную Осетию, пролила кровь – правильно, грузины восстанавливают территориальную целостность. А вот если Россия без единого выстрела вернула Крым – это аннексия! Придя к власти, эти люди разрушают и грабят страну. Вспомните 90-е! Вспомните гайдарономику и козырёвщину!

Их идеология – двойной стандарт. Когда я вёл программу на канале «Культура», у меня был такой случай. В студию пришли два продвинутых деятеля и стали взахлёб восхищаться перфомансом: в Питере актуальщики нарисовали огромный фаллос на разводном мосту напротив отделения ФСБ. «Ах, как смело, ах, как свежо! На мосту! Напротив ФСБ! Большое искусство!» Тогда я спросил: «А если бы подобное нарисовали на стене музея академика Сахарова – это было бы искусством или хулиганством?» Отвечают: конечно, хулиганством! Тогда я попросил объяснить разницу, они поняли, что попали в ловушку, замахали руками, потребовали перезаписи, побежали к начальству. Наши либералы очень любят бегать к начальству. Впрочем, это проблема не только русская. Например, Гейне презирал немцев, для него свет шёл из Франции. Антипатриотизм – это какая-то нравственная, а, возможно, и биологическая мутация. Главное не пускать людей с таким отклонением во власть, в том числе и медийную. Есть множество других хороших профессий, где это отклонение не так заметно и опасно для общества: дантист, например.

– Возвращаясь к разговору о патриотизме, по опросам многие считают поводом для гордости запасы нефти, газа и территорию. Правильно ли гордиться подобными вещами?

– А почему нет? Обширность территории и богатство недр не упали к нам с неба, а достались дорого. Это результат героической истории, тяжких усилий. Но мы не в меньшей степени гордимся Достоевским, Чайковским, Менделеевым, Гагариным… Однако, думаю, организаторы опроса нарочно обошли эту сторону национальной гордости. Видимо, такая была у них задача. Именно такими нас хочет видеть Запад. Именно поэтому американцы, трясущиеся над своими геополитическими интересами, как импотент над случайной эрекцией, даже не пытаются понять, что есть для России Крым. И сейчас, когда нас со всех сторон обкладывают различными санкциями, надеюсь, власть озаботится нашей самодостаточностью, подорванной Горбачёвым и добитой Ельциным. Сколько твердили, что опасно держать национальные резервы в американских ценных бумагах?! Всё как об стенку горох! Гром грянул – пора перекреститься. Если мы сделаем правильные выводы из происходящего, то через 5—7 лет будем жить в другой стране.

«Бизнесмены у меня спрашивали: «Откуда вы знаете мою секретаршу?»

– Когда повесть появилась в печати,– заметил Юрий Поляков,– ко мне подходили многие бизнесмены и спрашивали: «Откуда вы знаете мою историю и мою секретаршу?» Конечно, перипетии сюжета не копируют действительность, хотя существует реальный прототип Шарманова, я даже вид бизнеса для своего героя у него позаимствовал: парень занимался малой авиацией. Что касается героини, это такой особый психотип женщины, который ярко проявился в нашей стране именно в то время.

– Вы сами выступили в роли сценариста. У вас был соблазн что-то поменять?

– Сценарий мы писали вместе с режиссёром Станиславом Митиным. Нам хотелось пририсовать современную концовку, и мы её пририсовали. Но в основной текст не вмешивались, потому что повесть давно живёт своей жизнью… Ну давайте пожалеем Анну Каренину и сделаем так, что она промахнётся мимо поезда— это уже будет не роман Толстого…

У орла растут крылья…

Золотое кружево страсти

– Юрий Михайлович, ваша повесть издана в 1998 году, сейчас, через 15 лет, появился фильм. Кажется, что многое вокруг изменилось, но всё-таки это кино рассказывает о наших современниках…

– В своё время повесть была воспринята как сверхсовременная. Много раз переиздавалась. И если её ставят через пятнадцать лет, это говорит о том, что она попала в разряд «долгоиграющих» книг. Сочиняя её в 1996—1997, я держал в качестве образца горьковского «Фому Гордеева». В сущности, мой Павел Шарманов и есть Фома Гордеев «лихих девяностых». При всём обилии фильмов про «бандитскую Россию», наше отечественное кино в том времени ещё не разобралось. Почему? Потому что, замышляя фильм, режиссёр должен читать настоящую современную отечественную литературу, а не продукцию «букервальда». Ещё желательно не думать при этом о «Золотом орле», «Кинотавре», а тем более – о «Нике». Восторг тусовки – серьёзное предостережение настоящему художнику.

– В плотном ряду поделок о «лихих девяностых» картина (как, разумеется, и повесть) «Небо падших» резко выделятся глубоким пониманием внутреннего драматизма, обречённости – осознаваемой или внезапной. Одна из глав называется «Гаврош капитализма», и внимательный читатель понимает отсылку к «Отверженным» Виктора Гюго. «Небо падших» – история большой любви, обложенной со всех сторон западнями и капканами, – держит зрителя в напряжении, и до самого финала непонятно, чем всё это закончится…

– Моей повести предпослан эпиграф из «Манон Леско». Писатель должен замахиваться на архетипы, иначе даже путного типажа не получится. Конечно, все тонкости, оттенки, «странности» любви, которые способна уловить проза, кинематограф редко способен передать. Кино грубее, но и влиятельнее. Хотя бывают исключения. Мне кажется, в «Небе падших» режиссёру и актёрам сплести это золотое кружево страсти отчасти удалось.

– Когда читатель, знакомый с литературным первоисточником, сравнивает своё представление с тем, что предлагают ему в экранизации, – это почти всегда неприятие. Работая над повестью, вы наверняка описывали совсем других людей. Как восприняли вы созданных вами героев в визуальном воплощении Кирилла Плетнёва, Александра Сирина, Анастасии Паниной и Екатерины Вилковой?

– Надо сказать, это вторая экранизация «Неба падших». Первую снял ещё в прошлом веке Константин Одегов, и называлась она «Игра на вылет». Там мне нравилась исполнительница роли Катерины, выпускница баталовского курса Юлия Рытикова. Но, кажется, потом она ушла из профессии. Исполнители в ленте, снятой Валентином Донсковым, мне нравятся. Кстати, со мной советовались. Когда смотрел фильм, сочувствовал им, как живым людям, хотя, как догадываетесь, знаю наизусть каждую реплику. Для меня такое сочувствие – главная примета творческой удачи. А каких людей видел перед собой, когда сочинял повесть, я уже не помню…

– «Всё, что происходит сегодня в России, – мой материал, – в одном из интервью сказал Юрий Поляков. – Я считаю, хватит новым русским быть героями развлекательного чтива. Они – достаточно интересное явление для серьёзной литературы». На премьере картины в Доме кино вы сказали залу, что из всех ваших произведений, выпущенных на экран, только три, включая «Небо падших», можно отнести к экранизациям, другие же сняты «по мотивам». Иными словами, режиссёры чаще не справляются с переносом литературы на экран. Где проходит грань?

– Грань – это верность художественной реальности, сочинённой писателем. Мне вообще непонятно, когда берутся за экранизацию чьей-то прозы, чтобы самовыразиться. Именно так поступил в 1987 году с моей повестью «Сто дней до приказа» молодой в ту пору режиссёр Хусейн Эркенов. В советские времена это хотя бы объяснялось тем, что с помощью знаменитого названия легче было получить позицию в студийном плане. А сейчас? Зачем? Есть же авторское кино. Напиши и сними, получи премию. Правда, остаётся вопрос: кто это будет смотреть? Ведь дефицит качественной литературной основы – главный бич современного кинематографа. Режиссёр должен обогащать свой мир за счёт писателя, а не обеднять облюбованную прозу ради своих фобий и комплексов.

– Вероятно, требуется определённая смелость, чтобы смотреть на то, что кто-то чужой сделал с рождённым тобой произведением?

– Смелость тут ни при чём, нужны крепкие нервы. Я не обижен вниманием режиссёров, почти вся моя проза экранизирована. Есть удачи: например, «Апофегей», снятый Станиславом Митиным, или «Козлёнок в молоке», снятый Кириллом Мозгалевским. А есть ленты, которые мне было неловко смотреть. Но утешаюсь тем, что даже неудачная киноверсия твоей прозы – это в любом случае пропаганда твоего творчества. Ведь как устроен человек? Я сам, например, смотрю отличную экранизацию и думаю: «Здорово! Надо почитать!» Смотрю ужасную экранизацию и думаю: «Всё равно надо почитать. Вдруг книга лучше?» Мне чаще всего говорят: «А ваша книга лучше фильма!» Ну что ещё нужно автору, который по своей природе болезненно самолюбив, как прыщавый подросток?..

– Современная драматургия работает с многожанровыми конструкциями, и «Небо падших» – из этого ряда. Но в одном из интервью вы сказали, что не готовы определить жанр этой вещи. На афише фильма есть надпись «драма» – вы с такой однозначностью согласны?

– Пусть жанр «Неба падших» определяют литературоведы. Главное, чтобы читателю было интересно. А современная драматургия, увы, не умеет строить сюжет. Оригинальный, хотя бы в частностях, сюжет – теперь большая редкость. Переключаешь каналы – и кажется, что смотришь разные постановки одного и того же сценария. Когда за один день я в пятый раз натыкаюсь в телевизоре на провинциалку, потерявшую сначала невинность, потом ребёнка, потом память, а потом попавшую в тюрьму, а затем покорившую сердце одинокого олигарха, мне хочется купить винтовку, найти продюсера и зверски убить его. Раньше кино подпитывала не только проза, но и драматургия. Однако экранизировать «новую драму» так же бессмысленно, как вызывать реанимацию к египетской мумии. Впрочем, из прозы тоже выбирают для экранизации не лучшие вещи, ориентируясь на шорт-листы «Букера» или «Большой книги». Однако на эти премии ориентироваться никак нельзя – они лежат вне эстетических критериев. Это не литература, а в лучшем случае какая-то «игра в изысканный труп».

– Всякий раз в отношении любой книги прочтение потенциального зрителя, как правило, отлично и от писательского, и от режиссёрского видения. В экранизации повести «Небо падших» подобных «сюрпризов» допущен самый минимум, хотя режиссёру Валентину Донскову была дана относительная свобода – он стал соавтором сценария вместе с Юрием Поляковым и Станиславам Митиным. И по-настоящему дорогого стоит, когда новинка кинопроката стартует с одобрительным напутствием автора книги.

«В Китае нас зауважали – за Крым»

– У нас в последнее время вновь стало модно говорить о России как об острове, окружённом враждебными, не понимающими её странами…

– Если речь о Китае, то это точно не так. Говорю на основании многих поездок, последняя из которых – в город Тяньцзинь, спутник Пекина, в полутора сотнях километров от столицы, население – 13 млн человек. Там замечательный театр, где любит гастролировать наш балет, а на этот раз туда приехал МХАТ имени Горького с двумя спектаклями: «На дне» Горького и «Грибной царь» по моему одноимённому роману. Интерес в Китае к нашей литературе очень серьёзный, и привлекает в ней жителей Поднебесной прежде всего социальная острота. У них с такой прямотой говорить о язвах общества не принято. Притом что с реальными коррупционерами в Китае поступают предельно жёстко: безжалостно расстреливают. Это известный парадокс: у нас дозволено писать о чём захочешь, но и воровать разрешают сколько угодно. Даже не знаю, что лучше. Может, на некоторое время нам с китайцами стоит поменяться методиками: им делать, как мы, а нам – как они… Мои романы «Грибной царь», «Замыслил я побег…» и «Козлёнок в молоке» там переведены и изданы; во время встреч со студентами и преподавателями тяньцзиньских университетов (их там девять) я видел мои книги в руках у публики. Наши литературные отношения сейчас вообще на подъёме: в Китае при поддержке государства выходит 50-томная библиотека современной российской литературы, где, кстати, один том посвящён мне. А у нас в ответ издаётся 50-томник китайской литературы…

– Что вошло в ваш «китайский» том»?

– В нём впервые в Китае публикуются мои ранние вещи. В этой стране и теперь с критикой коммунистической партии не очень-то, а тогда, в середине – конце 1980-х, нельзя было единого критического слова сказать. Но сейчас они уже перевели из моего почти всё. Даже взялись за огромную ироническую эпопею «Гипсовый трубач».

– Они вообще понимают, о чём речь, или Россия для них – такая же экзотика, как для большинства россиян Китай?

– Очень хорошо понимают, потому что прошли во многом через то же самое – через гражданскую войну, строительство социализма, внедрение рыночных отношений. Только у нас, особенно демонтаж социализма, был замешен на самооплёвывании и даже самопогроме, а у них прошёл спокойнее, без агрессии против «священных коров», в форме экономической перестройки. То есть, речь идёт о том пути, к которому призывали Николай Рыжков и другие умеренные реформаторы: хозяйственную систему менять надо, а тратить время и силы на споры – выносить ли Ленина из Мавзолея и гений ли Сталин или преступник – не стоит. Там на нравственно-исторические баталии вокруг фигуры Мао Цзэдуна и великой «культурной революции» с её многомиллионными жертвами наложено табу, они решили отложить этот разговор лет на 30—50. Конечно, интеллигенция в своём кругу это обсуждает, но в общегосударственное информационное пространство спор не выплёскивается. Правы ли они? Судя по печальному опыту России, которая за 10 постперестроечных лет впала в ничтожество, – скорее всего правы. Это я вам говорю как автор тех самых «перестроечных» повестей. Если бы мне тогда сказали, что одним из результатов их публикации будет распад Советского Союза с последующим моральным, экономическим и геополитическим коллапсом России, я бы отказался от публикации.

– У нас принято подозревать полуторамиллиардный Китай в экспансионистских настроениях. Может, и культуру нашу они изучают, чтобы потом ловчее нами править?

– Нет, наша классическая культура их всегда искренне восхищала. И на новейшую китайскую культуру она оказала огромное влияние. Кроме того, там сохранился глубокий пиетет по отношению к Советскому Союзу – огромной стране, которая совершила гигантский скачок в 1920-30х годах, победила фашистов, одолела японцев… У нас об этом сейчас помалкивают, а японцы же проводили настоящий геноцид, и китайцы помнят, кто им помог спастись. Иное дело – современная Россия. К ней китайцы как истинные конфуцианцы относятся внешне с подчёркнутым уважением, но понимая, какой мы себе нанесли урон, как обрушили собственную экономику, потеряли геополитические позиции. Однако экспансионистских настроений я там не увидел. Вообще китайское государство всю свою историю развивалось в рамках «традиционного вмещающего ландшафта», как говорил Лев Гумилёв, и никогда за его пределы не выходило. Разумеется, здесь речь не о трудовой миграции, которая, при таком перенаселении, неизбежна, а именно о расширении государственных границ. Для того, чтобы на него решиться, понадобилась бы принципиальная ломка мировидения китайцев. Конечно, насчёт экспансионизма вам лучше поговорить со специалистами, но по крайней мере я не увидел со стороны китайцев ничего похожего на то, как смотрят на Россию и как поступают с ней американцы, которые сейчас нагло, просто с ногами влезли на Украину – фактическую часть русского мира… Кстати, мне и раньше китайцы говорили: зачем вы позволяете Западу вытирать об себя ноги? Сейчас они высоко оценили ту решительность, с какой Россия защитила русское население и свои геополитические интересы в Крыму, поломала наглую американскую интригу на Украине… Отсюда и новый всплеск интереса к нашей стране, её политической, культурной жизни.

– Какая человеческая встреча в Китае вам особенно запомнилась?

– С руководителем театра, где проходили гастроли. Это очень известный просвещённый бизнесмен, взявший огромное помещение (1800 мест) в аренду. При прежней власти его обвинили в злоупотреблениях и посадили на восемь лет. Теперь он оправдан и включён в список 15 самых влиятельных организаторов китайского культурного пространства. Жизнерадостный человек, просто светившийся от гордости, когда на наш спектакль приехал российский посол. Знаете, глядя на него, я убеждался, сколько общего у конфуцианства с его уважением к честному труду и нашей православной этики, впрочем, ещё больше китайское миропонимание напоминает наше старообрядчество. Только у них всё живо, а у нас жёстко выкорчёвывалось. Возродить очень трудно.

– А теперь перенесёмся в Польшу, где издаётся ваш «Козлёнок в молоке».

– Да, через восемь лет после выхода там же романа «Небо падших». Долгое время в Польше считали, что современная русская литература – это исключительно постмодернизм. Наконец терпение издателей лопнуло: «Всё, больше мы этот бред переводить не будем».

– Имеете в виду Пелевина, Сорокина?

– Ну, те, кого вы назвали – это ещё цветочки, там же крутится масса второстепенных пелевиных и третьестепенных сорокиных, которых до конца дочитать просто невозможно. Они многословны, агрессивны, но их тексты совершенно ничего не говорят о современной России. Потому что написаны теми, кто-либо целиком ушёл в литературную игру и судьба народа их не интересует, либо людьми, сидящими на чемоданах. Западные столицы они знают лучше, чем собственную страну… И вдруг поляки обнаружили, что в России есть другая, реалистическая литература, она гораздо популярнее у русского читателя, хотя, может быть, меньше отмечена всевозможными букерами.

– Что же они взялись переводить?

– Юрия Козлова, Александра Терехова… – литературу, которая говорит и болеет за Россию.

– Но сейчас из Польши до нас чаще доносятся голоса вроде заявления актёра Даниэля Ольбрыхского, который сказал, что с сегодняшней Россией, «захватившей Крым», дел иметь не хочет.

– Наши отношения с польской интеллигенцией развиваются в парадигме «Пушкин – Мицкевич». Человеческая дружба – это одно, а всё равно «Россия – монстр», «хищный двуглавый орёл»… Этот стереотип никуда не делся. Если почитать, как поляки интерпретируют войны ХХ века, вас поразит, насколько прочно они забыли, что сами собирались нападать на Советский Союз при поддержке Германии. Что активно поучаствовали в разделе Чехословакии. Что уморили 60 тысяч наших красноармейцев, которые попали в плен во время «чуда на Висле». Вот о Катыни, где расстреляны польские военные, они прекрасно помнят… Польша страдает чудовищным историческим эгоизмом, даже солипсизмом. Ольбрыхский обиделся на Россию? Я тоже обиделся на Польшу, которая согласилась разместить у себя натовские ракеты. Отчего-то все обижаются на нас, и никому не приходит в голову, что мы тоже можем обидеться. Мы, которые, в конце концов, спасли польский народ от уничтожения немцами. Пушкин же сказал: «Оставьте: это спор славян между собою… И ненавидите вы нас… За что ж?.. За то ль, что в бездну повалили мы тяготеющий над царствами кумир и нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир?» К польским историческим обидам надо относиться совершенно спокойно. Их даже можно понять. Например, Львов и Вильнюс веками были польскими городами. Кстати, если они к ним вернутся, я за поляков только порадуюсь. Однако по отношению к нам у них всегда будет ревность, воспоминание о великой Речи Посполитой, чей принц садился на русский престол. Не нужно играть в бескорыстную дружбу народов. Но поскольку российская культура – это величайшая европейская культура, и польская культура – тоже великая европейская культура, они обречены на диалог и взаимовлияние. Так было и будет.

– Мы говорим о сложном отношении иностранцев к нам, но куда поразительнее другое: вот накануне 9 мая «Эхо Москвы» проводит опрос – нужно ли каждый год проводить парад Победы, и только 20 % высказываются за.

– Аудитория «Эха Москвы» специфическая: её 20 лет воспитывали на идеях антипатриотизма, на скептическом отношении к нашей истории и государственности. Особо отмечу «заслуги» передачи «Цена Победы», которая очень тонко, устами весьма неглупых людей внедряет в сознание мысль, что Победа таких жертв не стоила: сколько-де челюстей можно было бы вставить бесплатно ветеранам на «парадные» деньги… Мне всегда хочется ответить: дорогие друзья, а как быть с евреями, уже две с половиной тысячи лет празднующими ежегодно по всему миру победу над визирем Аманом, который подбивал своего суверена, персидского царя Артаксеркса, покарать еврейское племя? В результате они его политически переиграли, Амана казнили, и с тех пор евреи 2500 лет на праздник Пурим едят булочки в виде ушей Амана… Так скажите им: не надо есть «уши Амана» – на них уходит столько муки, сахара, ванили… Лучше накормить голодающую Африку! Я не еврей и «ушей Амана» никогда не ел, но был бы евреем – ел бы обязательно: это же праздник в память о спасении народа. Но ведь и наша Победа – это спасение народов! Вспомните, сравните – сколько мирного населения уничтожено у немцев и у нас. Там – около миллиона, и то в основном под англо-американскими бомбёжками, а в СССР – 20 миллионов. Почему же я должен экономить на празднике спасения МОЕГО народа?

– Мы в России сейчас, может быть, слишком зациклены на украинской беде, нам кажется – мир сошёл с ума и вошёл в такой клинч, из которого непонятно как выйдет.

– Я считаю, что ситуация совершенно понятная. Это примерно как в семье, где почему-то один из членов привычно уступает всем место, отдаёт заработанные деньги, смущённо улыбается, когда кто-то забирает с его тарелки еду… Вот так себя вела Россия последние 20 лет в результате предательства элит – сначала Горбачёва, потом Ельцина… И вдруг этот человек, придя вечером домой, говорит: всё, хватит – зарплату оставляю себе, и на место моё больше не садитесь… Все возмущаются: ты сошёл с ума, мы сейчас вызовем санитаров, смирительную рубашку на тебя наденем, санкции применим… А он стоит на своём. И через несколько дней они успокоятся: он же в принципе ничего такого не требует – только уважения как к равноправному члену семьи… Вот и Россия после 20 лет самоунижения вдруг сказала: нет, я такая же, как вы, ребята, вот моё место за столом, моя еда и моя зарплата… Пошумят, поистерят – и смирятся. Только больше уважать будут.

– Что пишете сейчас?

– Заканчиваю повесть или роман, очень острый, где события происходят в двух временных плоскостях – сегодня и в перестройку, в мае 1988 года. Герой – журналист, который в своё время боролся за свободу слова, сокрушал «империю лжи», а теперь работает главным редактором газеты, которая принадлежит олигарху, сбежавшему за границу. Показываю весь перестроечный генезис, как это было, как красивыми словами разрушалась страна… В романе, понятно, отражён и мой личный опыт. Но не только. Вещь, думаю, очень многих разозлит – они там узнают себя.

«Наша гвардия в обозе…»

– Юрий Михайлович, в конце прошлого года в Москве с участием главы государства проходило Всероссийское литературное собрание – мероприятие, которому трудно найти аналоги, во всяком случае в новой и новейшей истории страны. Его организаторы попытались свести вместе всех, кто профессионально так или иначе причастен к печатному слову, независимо от политических убеждений и эстетических пристрастий. Но многие наши коллеги по СМИ ничего лучшего не нашли в освещении этого форума, как либо вовсе молчать о нём, либо едко поиронизировать над самой идеей его и выбранной формой проведения. Язвительные стрелы, например, были выпущены в адрес президиума – потомков классиков русских литературы…

– Это была серьёзная акция, которая давно назрела, – если не перезрела. Почему? Союзы писателей, которые до перестройки, если отбросить в сторону идеологическую функцию, не только координировали текущий литературный процесс, но и были, по сути, писательскими профсоюзами. Первое они делали успешно, второе ещё успешнее. Если иметь в виду свободу творчества, то ей Союз писателей в целом не препятствовал. Мне, молодому поэту, никто не указывал, какие стихи писать. Писал, как сердце стучало. Да, больше ценились традиционные формы, новаторов, особенно неадекватных, побаивались. И что? После 91-го, наоборот, власть возлюбила новаторов, и чем дурней, тем лучше. Правда, писательское начальство оговаривало важное условие: не бузите, коллеги, против советской власти. А сейчас разве не так? Недавно исполнитель Андрей Макаревич, специализирующийся теперь на алкогольной теме, посокрушался, что Крым вернулся в Россию, и сразу исчез из телевизора, как жирное пятно под волшебным воздействием «Ферри». Вот вам и свобода слова.

Советские писатели, неважно – либералы или, скажем, почвенники – вполне могли творчески себя реализовать, если б не пили, как сапожники. Да и те, что пили, всё равно успевали – Рубцов или Светлов. К слову, в той же Московской писательской организации, в которой я состоял, либералов было немало, в том числе и в парткоме. Кстати, именно СП СССР бомбил письмами военную цензуру, чтобы пропустили в печать мои «Сто дней до приказа». Даже знаменитый «Метрополь», как теперь выясняется, оказался плодом если не любви, то согласия. Органам была нужна маленькая буза, чтобы подтянуть идеологические гайки, а Василию Аксёнову очень хотелось в Америку…

В годы перестройки Союз писателей раскололся. Началось с объединения «Апрель», которое возглавил автор романов о рабочем классе Приставкин, а потом пошло-поехало. В «Козлёнке в молоке» я это всё описал, отсылаю к первоисточнику. В итоге, имущество, которым ранее владел Литфонд, выполнявший роль хозяйственного управления при писателях, оказалось фактически в личном пользовании подсуетившихся прохиндеев, этаких профессиональных охотников на «маржу». Союз писателей сразу лишился практически всей своей материальной базы. А литература, хоть она и витает в духовных сферах, должна стоять на прочном основании. Его-то и увели крепкие хозяйственники, вроде Ивана Переверзина, которому «ЛГ» за время моего редакторства посвятила больше статей, чем основателю нашей газеты – А. С. Пушкину.

В этот без того сложный период государство чуть ли не демонстративно ушло из культурной сферы. Мол, удочку в виде свободы слова и творчества, мы вам, так и быть, дадим, а дальше как-нибудь сами. Если балетом по инерции власть ещё интересовалась, то про писателей вообще не вспоминала. Они превратились в этакий забытый полк, причём одних забыли в окопах, где бились за советскую власть, других бросили прямо на марш-броске в светлое капиталистическое завтра с Сахаровым в башке и ваучером в руке. Прибавьте к этому кризис руководящих кадров. Снова обращусь к советскому опыту – Союз писателей возглавляли люди если уж не гениальные, то по меньшей мере талантливые, состоявшиеся как литераторы. Тот же Георгий Марков был серьёзным прозаиком сибирской школы, не говоря уж о Фадееве, Федине, Симонове. Московскую организацию в разное время возглавляли три Сергея – Наровчатов, Смирнов, Михалков… А сейчас? Ни одного имени, кроме А. Битова, заведующего ПЕНом, который занят невесть чем, только не литературой. Во главе толстых журналов стояли не графоманы-номенклатурщики, «генералы от литературы», как это сейчас пытаются представить, а люди по-настоящему одарённые, с именами. Конечно, многолетние руководители журналов «Октябрь» или «Наш современник» Ананьев и Викулов по масштабу дарования не доставали до Твардовского, возглавлявшего «Новый мир», но если их сравнить с нынешним редактором этого журнала Андреем Василевским, то они просто титаны!

А что сделали в литературе Барметова («Октябрь»), Чупринин («Знамя»), тот же Василевский («Новый мир»)? Они сделали невозможное: превратили в посмешище легендарные журналы. В результате рухнула мощнейшая культурная традиция литературоцентричности, которая всегда, при всех режимах, была у нас ведущей, задавала тон в общественном мнении, выдвигала новые идеи, определяла художественное движение. Литература, отражая жизнь, влияет на неё. Литература, отражающая кишечно-психическое состояние автора, ни на кого не влияет. Может быть, этого и добивались. Любопытный факт. Против концепции неперспективных деревень насмерть стояли писатели-деревенщики. Тот же Распутин. Автором же проекта ликвидации «неперспективных деревень» была академик Т. Заславская. Кто стал светочем мысли при Ельцине. Распутин? Нет, Заславская. Правда, интересно?

…Мой учитель классик отечественной кинодраматургии Евгений Габрилович говорил мне: «Юра, не верьте, что сценарий – какой-то особый вид творчества. Сценарий – это жанр литературы, как пьеса. Только для кино. Литература – базовая основа искусства». Но так случилось, что именно она подвергалась минимизации, и это отозвалось кризисом театра, кино, изобразительного искусства, образования, культуры в целом. Да и политической мысли тоже. Так уж устроено: без хороших книг политик не растёт. Боксёр растёт, а политик нет. Поэтому убеждать в необходимости литературного собрания никого не надо. Писатели давно ждали именно такой встречи.

Да, были скептические, даже издевательские оценки. Но тут ничего не поделаешь: среди наших деятелей культуры есть странно устроенные люди: если Обама справит в Конгрессе нужду, они начнут вдохновенно рассуждать о новом витке американской демократии, а если Путин навестит лепрозорий, зашипят о том, что он популист. Отмечу, по охвату различных категорий специалистов, так или иначе причастных к литературе и издательскому делу, подобных мероприятий в нашей стране, пожалуй, не проводилось. Но идея посадить в президиум потомков и вдову литературных классиков была, по-моему, ошибочна. Во-первых, живые классики, а они у нас ещё есть, имеют к литературному процессу всё-таки большее отношение, нежели правнук Достоевского или вдова Солженицына. Почему нельзя было пригласить в президиум Гранина, Бондарева, Евтушенко, Зорина, Рейна? Во-вторых, если следовать такой логике, то всероссийское совещание офицеров должны открывать потомки Кутузова и Жукова, а съезд астрономов – правнуки Циолковского и Чижевского? Может, просто завести Всемирный конгресс благородных потомков и на этом успокоиться? Думаю, идея принадлежала советнику президента в сфере культуры – Владимиру Толстому. Конечно, принадлежность к роду великого писателя – дело хорошее, но ума эта причастность, как видно, не добавляет… Да и жёнам половым путём талант тоже не передаётся.

– Ваши впечатления о том, как президент воспринимал выступления и предложения участников форума, с чем не соглашался.

– На совещании Путин напомнил: у нас уже была эпоха, когда государство активно вмешивалось в творческий процесс. Кстати, часто вмешивалось, между прочим, по просьбе писателей. В конце двадцатых годов прошлого века стало очевидно: само собой литературное пространство организоваться не может. Литературная борьба шла на самоуничтожение. Союз писателей, созданный в 1934-м, спас многих замечательных писателей, если не от смерти, то от серьёзных проблем. Что хуже – лишнее вмешательство власти в литературу или полное невмешательство? Отвечу словами вождя: и то и другое плохо! Некоторое время назад на заседании Совета по культуре при Президенте я спросил: «Почему власть не поможет литературному сообществу выйти из кризиса?» Обычно нам отвечают так: «Вы хотели свободы, вот сами и выпутывайтесь!» Минуточку! Банкиры тоже хотели рынка и свободы предпринимательства, но, как только банки просели, в 2008-м, власть поспешила к ним на помощь с деньгами. И с какими! А могла бы сказать: «Ну, лопнут и лопнут. Другие надуются. Рынок!» Ан нет! Спасли. А что, писатели хуже банкиров? Лучше!

– И для писателей, и для журналистов не одно десятилетие актуален вопрос о творческих союзах. Не секрет, что при сломе прежней политической системы они незаметно из профессионально-творческих объединений тихой сапой превращались просто в творческие компании без всяких обязательств перед «творцами». Иначе говоря, по статусу они приравнивались к бесправным, финансово нищим общественным организациям, а то и вовсе к клубам по интересам, что-то вроде пчеловодов-любителей или кружков кройки и шитья. Об обеспечении достигших пожилого возраста литераторов пенсиями, страховками и прочих житейских надобностях применительно к «реформированным» союзам смешно было и заикнуться.

– Сегодня с точки зрения закона, сочинение книг – это что-то среднее между самодеятельностью и экзотическим досугом. Объединения же писателей – что-то вроде кружков любителей морских свинок. Я не шучу! Но тогда почему же, если надо поддержать возвращение Крыма в лоно русской державы, обращаются к писателям, а не к морским свиноводам? Значит, журналисты, писатели – всё-таки особая, социально и интеллектуально значимая категория трудящихся, как говорили в советские годы? Тогда почему этот факт не отражён в законодательстве? С 1991-го никак не примут закон о творческий деятельности. Важнейшая задача литературного собрания заключалась в том, чтобы договориться о воссоздании полноценного литературного сообщества. Соответствующий Закон был разработан и прошёл через чтения в Государственной думе ещё во времена Ельцина, который, при всей своей любви к работе с документами, отказался его подписать. Почему? Ему объяснили швыдкие советчики: писателей, учитывая их роль в перестройке и свержении Советской власти, лучше держать в ничтожестве. А если уж вам так писатели понадобятся, то вот – Гайдар, Чубайс с Кохом тоже на досуге пописывают. А гонорары у них, что твоя Нобелевка!

– Насколько проблемы языковой культуры решаются, на ваш взгляд, в качественной прессе?

– Если сравнить с 90-ми годами, то теперь об этом пишут больше. Да и настоящих писателей стало в эфире и в газетах побольше. А то прежде, как включишь «ящик» или развернёшь газету, сразу: Маринина, Донцова, Гришковец… Это смешно, особенно – Гришковец! Сейчас, например, уже никому не придёт в голову всерьёз говорить об Акунине как об известном прозаике. Он раскрученный издательский проект, о чём, надо отдать должное, и сам говорит с иронической прямотой. Теперь вот пишет свою версию русской истории. Думаю, если бы он в таком ключе написал историю Грузии или Израиля, его бы шампурами закололи! Писатель – это прежде всего язык. Вы же сразу узнаете по абзацу Платонова, Белого, Катаева, Булгакова, Олешу, Шолохова, Распутина, Белова, Искандера… Читая «писателя акунинской школы», не сразу поймёшь: то ли это детектив, то ли путеводитель по ресторанам, то ли инструкция по применению белой ленточки.

– И читающих, и пишущих людей в последнее время очень беспокоит почти массовое сворачивание книжной торговли в стране, под одну гребёнку «зачищают» и мелкорозничную торговлю периодическими изданиями…

– «Литературная газета» неоднократно поднимала этот вопрос, наши публикации под рубрикой «Куда уходит книга?» вызвали резонанс. Проблема обсуждалась на Совете по культуре при Президенте, в Совете Федерации, в Думе. Не заботит это только профильное Агентство по печати Минсвязи. «Агенпоп» давно в отношении литературы ведёт себя как ликвидационный комитет. Неужели власть не понимает, что современный книжный магазин – это скорее просветительская организация, нежели торговая. Особенно теперь, когда стала очевидна степень гуманитарной дезориентации общества. Но процессы в культуре инерционны. К примеру, когда власти ясно, что армии срочно нужна новая пушка, государство ставит задачу, отпускает «оборонке» деньги – и обстреляйся. Но как только дело касается духовной сферы, начинается какое-то «томление мозгов», причём на всех уровнях. Вроде никто не спорит, что те же книжные магазины должны быть приравнены к учреждениям культуры, что господдержкой должны пользоваться и газетно-журнальные киоски, которые в некоторых городах исчезли, как девственницы после прохождения гусарского полка. А ведь в советские времена у нас было единое ведомство – Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, и тогда подобные проблемы не возникали. А теперь никто не спорит, но никто ничего и не делает. Вот если бы чиновнику, ответственному за данную сферу, надо было бы свои собственные средства перебросить из евро-корзины в долларовую, мы бы глазом не успели моргнуть.

…Сегодня только отечественным «соросятам» не понятно, что мы втянуты в новую мировую войну – не атомную, а информационную. Информационная война – это война идеологий. Наша конституция вообще никакой идеологии не предполагает. Уже смешно! В информационной войне побеждает та страна, где люди, владеющие даром убеждать словом, приравнены к элитным войскам, к гвардии. А наша вербальная гвардия пока в обозе…

«А у тебя-то всерьёз!»

Светлана Врагова. Меня как режиссёра трудно удивить зрительским успехом. Режиссёр может его предсказать, спрогнозировать. Но чаще зрительский успех, всё-таки, связан с классикой, с пьесами, которые проверило само время. Мне интересно, Юрий Михайлович, чем вы, как драматург, объясняете успех спектакля «Одноклассники»? Может ли драматург предсказать зрительский успех своей пьесы?

ЮРИЙ ПОЛЯКОВ. «Одноклассники» в Театре Российской армии являются одним из лидеров репертуара, одним из хитов. Признаюсь: хотя мои пьесы ставятся широко и по России, и в СНГ, и за рубежом, но «Одноклассники» Бориса Морозова – одна из самых удачных постановок. Очень многое совпало: ощущение времени, режиссёрский стиль Морозова, его понимание моего текста – словом, это тот редкий случай, когда пьеса нашла своего режиссёра. Поверьте, такие удачи с моими пьесами случаются не всегда. Но даже когда постановка откровенно слабая или невнятная, всё равно мои пьесы идут с аншлагами и делают кассу. Знаете почему? Потому что сегодняшний зритель истосковался по актуальной, современной пьесе – не «драматургическому материалу», а именно по пьесе, сделанной, написанной в соответствии со всеми законами театра. Таких пьес очень мало.

С. В. Согласна! Я постоянно нахожусь в поиске современных актуальных пьес. Их действительно очень мало. Хотя проводятся фестивали новой драмы, разнообразные читки, конкурсы, но пьесы, которая бы захватила, увлекла, не давала бы спать, – такой пьесы нет!

Ю. П. Сейчас объясню почему. Отчасти в этом виноваты сами режиссёры. С конца XIX века мы живём в ситуации постоянного усиления режиссёрского диктата. Сначала режиссёр определял лишь моменты, связанные с актёрской игрой, с ансамблем. Затем начал влиять на решение пространства, костюмов, музыкального оформления. Наконец, наступил период, когда в рамках целостной, драматургически выстроенной пьесы режиссёру стало тесно. Я неоднократно сталкивался с ситуацией, когда режиссёр ради хронометража сокращал несколько реплик в моей пьесе, ему казалось, что они лишние. К примеру, «ты вернулся раньше на три часа», а потом выяснялось, что за эти три часа всё и произошло. Режиссёр говорит: «Да, как-то мы отвыкли от того, что у драматурга всё продумано». В результате сложился новый жанр «современная драма», который не является жанром литературы. Это не пьесы, это темы для режиссёрских импровизаций, иногда оригинальные. Но если нет диалогов, нет характеров, нет интриги, нет проблемы, нет языка, кроме мата, единственный выход для режиссёра – придумывать некую «новаторскую» форму, оправдывающую отсутствие смысла в пьесе. Но, такое «новаторство», как вы понимаете, не спасает ситуацию, заложником которой оказывается и режиссёр, и, самое главное, зритель. Это как лезвие ножа, которое нельзя затачивать бесконечно, – рано или поздно сточится совсем, лезвия просто не станет. Так и в искусстве – нельзя бесконечно искать новые формы ради компенсации бессмысленности текста.

С. В. Режиссёр обычно всегда знает, получился у него спектакль или нет. У драматурга есть такое понимание удачи или неудачи?

Ю. П. Конечно! Я сразу почувствовал: пьеса «Одноклассники» – удача. Но её мне вернули 13 театров! Почему? Потому что эта пьеса требует от режиссёра уважения к драматургу…

С. В. А без такого уважения нельзя ставить ничего – ни Андреева, ни Полякова, ни Ибрагимбекова, ни Разумовскую. А главное, такое уважение, на мой взгляд, нисколько не ограничивает творческую свободу режиссёра.

Ю. П. Именно! Борис Морозов, принимая к постановке «Одноклассники», сказал мне: «Я двадцать пять лет не ставил современную пьесу – со времени «Смотрите, кто пришёл!» Арро в Театре Маяковского…»

С. В. Мне этот интерес Морозова к «Одноклассникам» очень понятен, потому что он – режиссёр, которого всегда интересует серьёзная драматургия: Шекспир, Чехов, Островский, Толстой. Кстати, вслед за «Одноклассниками» он поставил «Вечно живые» Розова – ещё одна знаковая для нашего театра пьеса. В качестве примера вспомню, что при постановке «Катерины Ивановны» Леонида Андреева я не изменила ни одного слова. Мне это было не нужно. Но я нашла манеру произнесения текста, стиль спектакля, эту удивительную атмосферу иного времени, разную во всех трёх актах. Нашла, используя своё актёрское Я, пропустив этот текст через себя. Кстати, Борис Морозов – замечательный актёр! Сейчас об этом мало кто знает, а мы с ним учились в ГИТИСе в одно время, и я помню, как он играл Гамлета. Замечательно! Этот незаурядный актёрский дар, думаю, и даёт ему такую страсть к хорошей драматургии, к выписанным ролям, к выпуклым характерам. Я по себе это знаю.

Ю. П. Но вернёмся к Театру Российской армии. Я туда ходил, будучи школьником, студентом. Там, кстати, шёл и Леонид Андреев – его пьеса «Тот, кто получает пощёчины». Мы сидели на галёрке, и оттуда были видны только белые перчатки, которые носил герой Андрея Попова. Но сейчас, когда я оглядываюсь на историю Театра Российской армии, меня поражает одно обстоятельство. Несмотря на то, что армия в нашем обществе, да и в любом обществе, является структурой жёстко регламентированной и пронизанной железной дисциплиной, Театр Армии был одним из самых свободомыслящих в СССР. Конечно, были спектакли к датам, спектакли, посвящённые определённым темам, но были и совершенно неожиданные, актуальные постановки и по своему театральному языку, и по проблематике.

С. В. Один только спектакль «Смерть Иоанна Грозного» чего стоил! И Борису Морозову, как мне кажется, удалось эту традицию творческого свободомыслия сохранить. У него великолепная школа, он очень сильный человек, который прошёл, как говорится, «огонь, воду и медные трубы». И он уверенно выстраивает репертуарную политику, ориентируясь на классику мировую – его «Гамлет» был самым неожиданным «Гамлетом» в сегодняшней театральной Москве. На классику советскую – тончайшее прочтение «Вечно живых» Розова. На классику русскую – недавняя премьера – «Царь Фёдор Иоаннович», словно подхватывающий эстафету того знаменитого спектакля 1964 года, и на высококлассную современную драматургию – «Одноклассники». Вот вам анализ репертуара Театра Российской армии!

Ю. П. Блестящее подтверждение моей мысли! Но на вопрос мы не ответили: откуда в этой авторитарной, я не побоюсь этого слова, структуре, какой является армия, такой удивительный театр? И, как человек, служивший в армии, я понял: в армии, действительно, очень жёсткая вертикальная иерархия. Но логическим следствием этой иерархии является большое доверие подчинённому. Поясню: старший офицер даёт приказ младшему, но как именно младший офицер будет выполнять этот приказ, старшего не волнует. Главное, чтобы задача была выполнена. Командир дивизии не бегает за каждым командиром полка и не объясняет, как решать боевые задачи. То же и в руководстве театром. Ведь в «Одноклассниках» довольно иронично изображены военные, и когда эту пьесу ставили в провинциальных театрах, были даже звонки, что, мол, не стоит в таком ключе затрагивать армию. Я у Бориса Афанасьевича спросил, не может ли здесь быть проблем. На что он ответил: «Юрий Михайлович, мы же военная организация, у нас полное доверие!» И ещё одно качество Театра Российской армии мне хотелось бы отметить: это театр, который очень тонко чувствует настроения общества, откликается на них. Я довольно много хожу в театры, и порою мне кажется, что режиссёры остались в эпохе заката советской власти, когда любой намёк на «первородный грех» государства российского перед народом вызывал взрывную реакцию зрительного зала. Такой нескончаемый 1987 год. И в этом смысле я очень люблю и высоко ценю спектакль «Похождения бравого солдата Швейка». Роман Гашека – вещь сатирическая, но многоуровневая. Самый внешний план – это насмешка над имперской идеологией Австро-Венгрии, которая так раздражала тихую, но самолюбивую чешскую интеллигенцию. Но у нас сегодня весь этот антиимперский сатирический пафос отторгается, поскольку мы пережили распад империи, все эти насмешки над державностью работали, когда держава была в силе, в могуществе. Правильно, что Театр Российской армии и режиссёр Андрей Бадулин этот антиимперский пафос как будто бы вынес за скобки, выявив иные сатирические пласты произведения Гашека – а их там хватает! Это сегодня редкость!

С. В. Это действительно сегодня редкость, и я даже могу сказать почему: мы утратили ту великую школу, тот великий образовательный пласт, который и мне, и Борису Морозову, и тебе, Юра, позволил сформироваться и обрести необходимый уровень и ремесла, и мастерства.

Ю.П. А Семён Франк сказал: любая революция влечёт за собой варваризацию. И этой варваризации подвергается, прежде всего, творческая интеллигенция. В драматургии, в литературе, в журналистике орудуют уже два поколения, которые пришли в профессию, ею не владея. Ко мне приходит молодой поэт-иронист, я читаю его стихи и говорю: «Это очень похоже на Николая Глазкова, мне даже показалось, что это неизвестные его стихи». Был когда-то такой отличный поэт… Этот 25-летний парень смотрит на меня и спрашивает: «А кто такой Николай Глазков?» Я говорю: «Дорогой, читать предшественников надо не только для общего развития, но и для того, чтобы лишний раз не изобрести велосипед! А теперь, вы думаете, вам легко будет уйти от этого стиля? Вы ведь так и будете всю жизнь писать под Глазкова…» Увы, современные драматурги не умеют строить репризный диалог, не понимают, что герои должны говорить по-разному, отличаясь лексикой, интонацией, ритмом речи.

С. В. Они должны, прежде всего, мыслить по-разному!

Ю. П. Конечно! Это общая проблема! Отчасти в этом виноваты и деятели культуры старшего поколения, которые, вместо того чтобы подтягивать молодёжь до собственного уровня, напротив, стремятся выглядеть «продвинутыми» и спускаются на варварский этаж «культуры», чтобы, как точно написал Евгений Винокуров – «средь юных забулдыг умереть, валидол засунув под язык»… И это стало катастрофой! Под вопросом сам архетип русского театра!

С. В. Это при том, что русский театр, как он есть, признан во всём мире. Он опирается на достижения театра европейского, затем уже обогащает его, как мы это видели в течение всего ХХ века – и Станиславский, и Михаил Чехов, и Таиров, и Дягилев… Весь ХХ век, особенно в первой его половине, мы говорили с Европой на равных в сфере искусства. И вдруг нам навязывают какие-то «драматургические технологии», «мастерские» и т. п. Это абсурд!

Ю. П. А если бы вы знали, с каким восторгом актёры играют осмысленный, продуманный, психологически обусловленный текст! Был случай при постановке моей пьесы «Хомо Эректус», когда часть актёров отказалась в ней участвовать под предлогом, что в пьесе осмеиваются либеральные ценности. То ли их кто-то накрутил, то ли ещё что-то – не знаю. Потом, конечно, расстраивались, потому что спектакль идёт с аншлагами много лет. И в разговоре с одним из «отказников» я спрашиваю: «Ты чего отказался? Ты же в новой драме бог знает что играешь!» А он задумался и ответил: «Так ведь там всё понарошку, а у тебя-то – всерьёз!» То есть, актёры очень остро ощущают эту разницу!

С. В. Конечно! Они не могут её не ощущать, говорю вам как актриса!

Ю. П. Я бы вообще всё это направление, все эти сценические инсталляции вывел из категории «театральное искусство». Тут совсем другое. И название у меня есть: «провокативное творчество». Это ведь творчество? Конечно, люди сидят, что-то придумывают, репетируют. А цель? Цель, прежде всего, – провокация. И не надо говорить: «Мы продолжаем традиции Станиславского и Чехова!» Нет, вы продолжаете традиции совершенно других людей, у которых тоже была одна цель – провокация. Беда заключается ещё и в том, что многие молодые талантливые ребята в душе понимают, что делают не то. Но художник ведь нацелен на успех. Они видят, за что дают «Золотую маску», что вывозят на фестивали, что поддерживают грантами. Не будем также забывать о такой вещи, как культурная инерция. Вот, к примеру, сгорел где-то молокозавод – не стало молочных продуктов в городе, все понимают: надо срочно восстанавливать молокозавод. При разрушении культурных институтов, на первый взгляд, ничего катастрофического не происходит. Но проходит десятилетие, и родители удивляются: а что-то у нас дети какие-то странные, мы их учим разумному-доброму-вечному, а они – словно зверята с другой планеты. А просто дети выросли в мире, где культурные институты разрушены.

С. В. Их надо восстанавливать срочно! И роль театра в этом процессе – ведущая!

Ю. П. Кстати, именно эта проблема – проблема утраты человеком культуры и деградация человека культурного – поднимается в спектакле, с которого мы начали наш разговор. А значит, процесс восстановления начался!

Пора назвать имена «героев»

– Запрещать или разрешать непрофессионалам впредь занимать аналогичные должности – лишь полдела. Проблема шире и глубже. После переворота 1991 года произошло тотальное снижение профессионального уровня во всех сферах, в том числе и в управленческой. Процесс этот развивался ещё и в силу того, что не было ни одного серьёзного случая хотя бы морального осуждения непрофессиональных действий так называемых специалистов! Про запрет на профессию и уголовное наказание я даже не заикаюсь! Например, любой зарубежный эксперт вам скажет, что действия наших младореформаторов во главе с Гайдаром нанесли страшный урон стране. Но об этом у нас молчат. Более того, этих «профессионалов» сегодня возводят в герои. После переворота 1991 года. Россия практически на 10 лет утратила свой суверенитет. Те колоссальные проблемы, которые мы имеем сегодня, возможность Запада перекрывать нам кислород – всё это следствие финансовой политики 1990-х. У людей, которые эту политику вершили, есть имена, фамилии. Так почему о них забыли?!

Я не призываю к охоте на ведьм, но давайте честно назовём имена тех, кто накосячил в своей финансовой, государственной, военной, творческой деятельности. У нас сложилась ситуация, как в СССР: на кухнях все ругают Чубайса, а по ТВ нам рассказывают, что он по-прежнему один из самых эффективных менеджеров. Видели мы эту эффективность в ситуации с той же Саяно-Шушенской ГЭС, которую просто смыло водой. Почему не осудят тех министров, чиновников, которые развалили целые отрасли, набили себе карманы и сегодня жируют за рубежом? Расскажите нам, кто эти люди, как они оказались на своих постах? Все эти бесконечные попытки скрыть личные связи тех, кто нанёс ущерб России, добром для нас не кончатся. Особенно это очевидно теперь, когда страна, похоже, надолго оказалась в конфронтации с Западом, а возможно, и в блокаде. Мы такую блокаду можем не сдюжить, если «баррикадное братство 1991-го» будет продолжаться и дальше. Ведь это «братство» не по крови и даже не по идеям, а по нечестно набитым карманам.

«Театр актуален, если честен!»

– Все ваши предыдущие пьесы были остросоциальными и резко критическими по отношению к той социальной реальности, в которой мы оказывались. Почему тогда сборнику, который готовится к выходу, предпослан подзаголовок «Семь пьес о любви»?

– Несмотря на острую, как вы сказали, социальную проблематику, в основе всех моих пьес всё-таки лежат любовные коллизии. Социальная актуальность театра – не самоцель, она неизбежно возникает, если драматург честен. Возьмите любую классическую пьесу – там всегда отражены проблемы времени и даны срезы общества, как, например, в «Трёх сестрах», показана, в частности, сложная, противоречивая среда военной интеллигенции. Если внимательно анализировать диалоги персонажей в погонах, становится ясно, почему через двадцать лет, в 1917 году подавляющая часть офицерского корпуса отреклась от монархии, а добрая половина пошла на службу к советской власти. Тургенев тоже писал, вроде бы, в основном об отношениях мужчины и женщины (Базаров воспылал к Одинцовой), однако ж Иван Сергеевич – один из самых остросоциальных авторов. Кстати, что-то ничего не слышно о надвигающемся 200-летии классика. Всё заслонила предъюбилейная солженицынская суета.

– Поделитесь, о чём именно пьеса «Как боги»?

– Она в известной мере о конфликте поколений и о разрушительной силе страстей. Сейчас в театре это не в моде, но я стараюсь, чтобы мои пьесы были остросюжетными и репризными – чтобы зритель смеялся, плакал, запоминал какие-то словечки. Так было всегда. Просто такой театр почему-то стал неактуальным во времена торжества так называемой новой драмы, которая часто бывает, по-моему, не новой, а просто плохой. Как-то забыли о том, что в пьесе должен быть сюжет, что она должна увлекать, вызывать эмоции… По сюжету пьесы талантливый пассионарный молодой человек, приехавший из Сибири завоевывать Москву, хочет жить «как боги» – его любимой книгой в детстве был сборник мифов о древнегреческом пантеоне. И он терпит крах, который неизбежно терпит тот, кто захотел жить не по человеческим нормам нравственности, которые вырабатывались веками. Как и о других моих пьесах, о ней нельзя сказать, комедия это или драма. Я уже видел спектакли по этой пьесе в других городах. Зрители много смеялись, но выходили из театра со слезами на глазах.

– Этим вызвана ваша критика новых веяний в театре, которая звучит, в частности в вашем эссе «Драмы прозаика», открывающем сборник «Как боги»?

– Неправильно было бы сказать, что я «за старый добрый реалистический театр». Искусство развивается в единстве содержания, жанров и форм. Нельзя заявлять: абстрактная картина – «новая», а классический пейзаж, на котором ещё не просохло масло, – старый. Всё уже давно старое. Например, покрывшийся кракелюрами «Чёрный квадрат». Я говорю о мастерстве и профессионализме. В любом виде искусства нужно искать новые формы и пути, но делать это можно, лишь освоив то, что делали до тебя. А если ты просто не умеешь этого, не овладел по ленности или бесталанности – то какой ты тогда новатор? Ты просто недоучка.

Сегодня моду в театре устанавливают мои эстетические оппоненты, приверженцы экспериментальных направлений. Они старательно замалчивают мои премьеры, а ведь современных драматургов, по пьесам которых академические театры ставят спектакли, наберётся, может быть, всего-то человек пять.

– Почему именно МХАТ имени Горького под руководством Татьяны Дорониной?

– Это уже четвёртый спектакль по моим пьесам, который идёт во МХАТе. До этого был «Контрольный выстрел», который я писал в соавторстве с Говорухиным, «Халам-бунду, или Заложники любви» и «Грибной царь». Так как моих пьес во МХАТе идёт много, я сначала предложил «Как боги» другому театру. Но Татьяна Доронина прочитала пьесу и сказала, что хочет сама её поставить. Я стал уклоняться. Тогда она пригласила меня на ужин, мы выпивали, говорили об искусстве, а на десерт на подносе внесли договор.

– В эссе «Драмы прозаика» вы пишете, что поначалу вам казалось, что написать пьесу – это всё равно что написать конституцию. Сейчас у вас уже прошёл страх перед сценическим воплощением ваших сюжетов? Вы видите мир произведения по-своему, а режиссёр с актёрами – по-своему.

– Иногда бывает обидно, когда актёр не передал тот оттенок смысла, какой ты закладывал в текст. Но бывает наоборот: режиссёр вытягивает смысл, который я вроде бы и не закладывал. Драматургия тем и хороша, что режиссура и актёрская индивидуальность расширяют авторский замысел, развивают то, что едва обозначено в пьесе.

– Получается, что у вас сейчас такое «победное шествие» пьесы по стране?

– У меня и раньше такое было, с мелодрамой «Одноклассница» я объехал полстраны. Но про это мало кто знает. Как я уже говорил, мои эстетические оппоненты стараются замалчивать тот факт, что мои пьесы очень широко идут. Когда я вёл передачу на канале «Культура», то пытался разобраться, на каком уровне отсеивается из эфира информация о моих премьерах, по чьей команде. Так и не разобрался. Как в песне поётся: «Вот она была и нету…» Сегодня специально пощёлкал каналы: «приезжает виртуоз-балалаечник», «в театре «Подполье» ставят пьесу братьев Дурненковых «Шмась», «в Норвегии премьера Метерлинка на эсперанто…» А о том, что на днях в столичном академическом театре премьера современной русской пьесы, ни слова… Борьба-с!

Плюралист – не приспособленец

– Сейчас многие газеты испытывают финансовые трудности. Например, недавно прошла информация о том, что печатная версия «Новой газеты» может уйти в небытие. Как чувствует себя в кризис «Литературная газета»? Не повлиял ли он на тираж издания?

– Конечно, кризис повлиял и на «Литературную газету», тираж у нас несколько снизился. Кроме того, идёт естественный процесс смены читательских поколений, и среди них становится всё больше тех, для кого комфортно знакомиться с газетой на сайте. Это тоже влияет на бумажный тираж. Хотя у нас пока изменения некритичные, потери составляют порядка 10—15 % от того тиража, который был года 3—4 назад. Есть ещё один момент. Сейчас прежде всего страдают издания, которые привыкли выживать не за счёт самоокупаемости, каких-то творческих проектов, а за счёт постоянной финансовой ренты, в частности от различного рода зарубежных фондов. Поскольку эти источники обмелели в связи геополитическим обострением и падением акций, иным изданиям стало просто не на что жить. Нечто подобное мы уже наблюдали лет 15 назад, когда либеральные «толстые» литературные журналы, процветавшие за счёт фонда Сороса, вдруг в один день сразу обнищали, потому что он закрыл программу поддержки. Мы не получали денег ни от Сороса, ни от каких-то коммерческих, общественных организаций, даже от Агентства по печати, от имени государства поддерживающего различного рода издания, мало что поимели. Мы привыкли выживать самостоятельно, хотя культурологическое издание на самоокупаемости – чушь. Посадите на самоокупаемость Третьяковку – и билет туда будет стоить ползарплаты.

– Если коротко: как проходят Ваши редакторские будни? По какому принципу Вы планируете текущий номер, будущие номера?

– Будущие номера планируются во всех газетах одинаково. Существуют планы отделов, которые ведут какие-либо направления. Они накапливают материалы, заявляют их в секретариат. Потом проходит предварительное обсуждение номера. В понедельник мы обсуждаем план предстоящего номера. В среду утверждаем этот план с поправкой на какие-то текущие события, какие-то пришедшие материалы. В пятницу, когда верстается номер, ещё раз проводится короткое совещание, на котором снимаются текущие вопросы и что-то оперативно вставляется.

– То есть, макет номера – это не догма, и туда можно даже в последний момент внести какие-то поправки?

– Конечно! Например, в понедельник, в день, когда номер практически готов, и остаётся добавить какие-то мелочи, один наш автор принёс короткое письмо к чиновникам, от которых зависит прокат фильмов о войне. Мы тут же это поставили в номер. В таких ситуациях мы всегда идём навстречу. Тем более при компьютерной верстке это сделать гораздо проще. Хотя я работал и тогда, когда был металлический набор, и если вдруг что-то надо было срочно поменять, это всё делалось тоже быстро, по отработанной методике. Также в то время существовала должность уполномоченного Главлита, цензора, который мог снять любой материал, если он в нём обнаруживал что-то несоответствующее правилам охраны государственных тайн, материал снимался фактически в день подписания номера в печать и быстро заменялся другим. Сейчас цензоров нет, точнее они сидят в других местах, в частности в мозгах и кошельках самих журналистов. Для оперативной перевёрстки существует фонд так называемых заиксованных материалов, из которого всегда можно взять примерно такой же по объёму текст, чтобы его поставить, сильно не сокращая.

– Юрий Михайлович, это Вы упомянули сейчас Вашу работу в газете «Московский литератор»?

– Да, я работал в газете «Московский литератор».

– Расскажите, пожалуйста, об этом периоде Вашей жизни: я нигде не нашла никакой информации. Вы пришли туда как поэт, а впоследствии стали работать журналистом? Как Вы стали главным редактором этого издания?

– Действительно, надо бы написать какой-нибудь «мемуарчик» на эту тему, может, и прозу… Вы мне это удачно подсказали. Я пришёл туда работать в 1978 году, когда решили возобновить выпуск газеты, закрытой на какое-то время по политическим соображениям. Наверху заподозрили, что в писательской среде «оттепель» может обернуться слякотью. К тому времени я был уже заметный в своём поколении поэт, но это же не профессия, это жанр, в котором ты работаешь как литератор, а по большому счёту – особое мировосприятие. Литератор широкого профиля может работать в качестве кого угодно. Поэтому писателю овладеть жанрами журналистики совсем нетрудно. Поверьте, гораздо проще, чем журналисту овладеть писательским ремеслом. Сначала я был корреспондентом, потом я стал ответственным секретарём, и в 1981 году меня назначили главным редактором «Московского литератора». Тогда я стал чуть ли не самым молодым главным редактором: мне было всего 26 лет. Несмотря на то, что газета имела статус внутреннего издания, её значение в культурной жизни было гораздо выше любой «многотиражки», – она оказалась на острие сложнейших идейных конфликтов того времени. Кстати, именно в «Московском литераторе» впервые, в начале 1979 года, был напечатан материал об альманахе «Метрополь», а уже потом появились статьи в «Литературной газете». Конечно, этот период дал мне большой опыт: после того, как ты пробыл главным редактором даже небольшого издания, уже можно работать где угодно. «Московским литератором» я руководил до 1984 года.

– Я думала, Вы были главным редактором до 1986 года…

– Вы-то откуда знаете? Да, была история: я ушёл из «МЛ» в журнал «Смена», стал членом редколлегии, заведующим отделом культуры. Но очень скоро поссорился с главным редактором Альбертом Лихановым, который стал индивидуальным предпринимателем на комсомольской ниве задолго до перестройки. Да и к сотрудникам этот радетель за счастливое детство относился как к крепостным. Из «Смены» я в одночасье ушёл на «вольные хлеба», как это тогда называлось. Я уже был членом Союза писателей и отправился домой писать книжки. Но вскоре скоропостижно скончался поэт Владимир Шленский, который сменил меня на посту главного редактора «МЛ», и меня попросили вернуться, пообещав улучшить мои жилищные условия. Я вернулся и проработал чуть больше года, готовя себе смену, и уже в 1986 году ушёл окончательно, и всерьёз не работал ни в газетах, ни в журналах вплоть до 2001 года, когда меня пригласили в «Литературную газету».

– В следующем году исполняется 15 лет, как Вы возглавили «Литературную газету». Понятно, что это не монархия, но… если бы Вы вдруг задумали уйти с поста главного редактора, задумывались ли Вы о преемнике, о том, кому бы Вы могли делегировать полномочия по управлению таким изданием, как «ЛГ»? На Ваш взгляд, есть ли в России такой человек?

– Вот это очень серьёзная проблема. Потому что главный редактор – как раз почти монарх, именно от него зависит курс газеты. Честно говоря, я уже несколько раз порывался уйти, но всё упирается, конечно, в преемника. Проблема в том, что «Литературную газету» обязательно должен возглавлять писатель. Когда её возглавляли писатели – такие как Константин Симонов, Всеволод Кочетов, Сергей Смирнов, Александр Чаковский, был расцвет. «Литературную газету» и затеяли писатели – Пушкин с Дельвигом, это базовая традиция. Был период, когда её возглавляли журналисты, с того момента, когда А. Яковлев буквально выгнал Александра Чаковского – и до 2001 года. Они довели газету до того, что её тираж упал до 5 тысяч экземпляров (при прежнем – в 6,5 млн!). Даже при тогдашнем глобальном обрушении тиражей это была катастрофа. Поэтому проблема в том, чтобы найти писателя, но с журналистским опытом. Учиться на ходу – это не совсем правильно. Кроме того, этот писатель не должен придерживаться крайних взглядов. Газета, отражающая интересы одного круга лиц, всегда быстро теряет читателей, поэтому редактор должен быть «плюралистом», но не до беспринципности. Он может быть, если хотите, в меру завистливым. Писатели другими не бывают. Но важно, чтобы эта зависть не переходила в воинствующий субъективизм, когда все остальные – плохие, а те, кто тебе нравятся, – хорошие, независимо от того, что они пишут. Также важно, чтобы это был человек с принципами, а не приспособленец, который в зависимости от кремлёвских сквозняков меняет свою точку зрения. Оглядевшись, понимаешь, не так уж и много людей, кому можно вверить «ЛГ». Одни слишком стары, другие – слишком молоды и не имеют для этого ни человеческого, ни профессионального опыта. Ищем. Сомневаемся. Обнадёживаемся. Но в итоге, как обычно, скипетр упадёт в случайные руки…

– Юрий Михайлович, прочитала отрывок из Вашего нового романа «Любовь в эпоху перемен», который опубликован в «Литературной газете», и создалось впечатление, что образ строгого главного редактора Вы писали с себя… Возможно, я ошибаюсь? А кто они, прототипы Ваших героев? Ваши друзья? Политики? Кто-то ещё?

– Это не совсем так. Естественно, какой-то свой опыт я туда заложил, потому что невозможно писать героя, не пользуясь личными мотивами. Но главный редактор газеты «Мир и мы», наоборот, мой антипод. Роман – история человека, который сделал ставку на либеральные ценности в нашем, российском понимании. Я подробно описываю журналистскую жизнь. Думаю, этот роман вызовет большой скандал: уж очень много скелетов в шкафу отечественной журналистики, и я их перетряхнул. Ждать осталось недолго – роман должен выйти уже летом. А сейчас выйдет фрагмент этого романа в «Московском комсомольце».

– Вы как-то сказали в одном интервью, что писать о современном периоде не хотите, иначе это будет смахивать на сюжет «Ералаша», в котором мальчика звали играть в хоккей, и пока он собирался, наступило лето». «Любовь в эпоху перемен», по Вашему замыслу, охватывает две эпохи – перестроечный период и наши дни. Легко ли Вам было решиться написать о современности?

– Я – современный писатель и всегда писал о том, что происходит с нами. Конечно, прозаик всегда запаздывает, он не журналист, чтобы выдавать репортажи день в день. Но у меня, главные события разворачиваются в 1988-м, ещё полном надежд на обновление, и в 2013 году, когда отчётливо видны последствия «катастройки», прямые последствия случившегося, как писал поэт, «развязка тех легенд».

– Как Вы считаете, стоит ли сегодня выпускать так много работников СМИ?

– Мне кажется, сейчас с журналистами такая же ситуация, какая была в своё время с юристами, менеджерами и финансовыми гениями, – явное перепроизводство. Ко мне приходит молодой человек, окончивший журфак, и его надо учить, т. к. он не владеет жанрами, очень скованно пишет. У многих узкий кругозор, они плохо знают литературу, классику… Есть ещё одна беда на наших журфаках: там преподают историю журналистики в либеральной версии, и о таких гениях, как Катков, Суворин, Меньшиков, студенты даже не имеют понятия. А глядя на иных выпускников журфака, вообще недоумеваешь, как они оказались в профессии.

– То есть, не понятно, зачем люди пошли учиться на журналиста?

– У меня однажды был забавный эпизод. Пришла устраиваться на работу девушка, и я ей предложил выполнить задание, предварительно спросив у неё, о чём бы она хотела писать. Она ответила, о кино. «Замечательно! – говорю я. – Нам нужно взять интервью у человека, который стоял у истоков советских сериалов. Он был главой объединения «ЭКРАН» и редактором самого первого сериала, который вышел на экраны Советского Союза в 60-х годах. Вы, конечно, этого не помните, но я вам подскажу: это «Сага о Форсайтах». Она смотрит на меня абсолютно ничего не понимающими глазами. Я спрашиваю: «А вы читали «Сагу о Форсайтах»?» – «Нет, Сага Форсайта я не читала. Он американец?» – «Подождите, а как вы оказались в журналистике?» – «Вообще-то, я специалист по кораблестроению, но нам перестали платить, и я подумала, где бы можно сейчас заработать денег, и окончила курсы журналистов».

– Как Вы считаете, а Институт журналистики и литературного творчества – не лишнее ли образовательное учреждение? Раньше этот институт сотрудничал с Вашей газетой…

– Я не знаю, кого они там выпускают, но ни один из их выпускников к нам не попал. Хотя вроде бы мы даже сидели в одном здании. По-моему, это просто курсы повышения тщеславия.

– Слышала, что Вы были рецензентом у Вашего друга, депутата Государственной думы РФ Александра Хинштейна, читали его пьесу, которую тот обещал поставить в Самарском театре драмы. Какова судьба этой работы?

– Я очень хорошо это помню. Мы с Александром Евсеевичем обсуждали его замыслы, он со мной консультировался как с драматургом, мы спорили о каких-то деталях. Насколько мне известно, эту пьесу взял в постановку московский «Театр Луны».

– То есть, до Самары эта пьеса не доедет?

– Ну, я надеюсь, что доедет. Обычно всё у нас едет из Москвы. Хотя, скажем, две мои последние пьесы сначала поставили в регионах, а только потом в Москве.

– Если мне не изменяет память, Вы были в Самаре в последний раз в 2012 году…

– Да, я приезжал на премьеру инсценировки моей повести «Работа над ошибками», поставленной в Смарте. Но, надеюсь, что в Самаре поставят что-нибудь новое из моих пьес. Например, новую, которую я назвал «Эсхатологическая комедия».

– Скажите, а как поживает Ваш спектакль «Козлёнок в молоке»?

– И хорошо, и плохо. Плохо – потому что закрылся Театр Рубена Симонова, где он шёл 16 лет на аншлагах. Поэтому сейчас в Москве я как раз веду переговоры с двумя театрами, которые хотят его поставить. Недавно состоялась премьера «Козлёнка в молоке» в хабаровском театре и имела феноменальный успех, город стоял на рогах. Думаю, и в Москве показ возобновится, потому что это аншлаговая пьеса.

– В прошлом году Вы принимали участие в совещании по вопросам подготовки и проведения Всероссийского фестиваля авторской песни им. В. Грушина. Благодаря большим усилиям федеральных и областных властей два противоборствующих фестиваля – Платформу и Грушинский – после многолетнего раскола удалось объединить. Однако новая концепция якобы объединенного фестиваля свидетельствует о том, что его организаторы по-прежнему не находят согласия. В этом году на Поляне планируется оставить только 6 эстрад, а формат фестиваля сделать чисто бардовским. Получается, объединение было формальным? Как, по-вашему, могут отразиться подобные изменения на самом фестивале?

– Я немножко оторвался от этого процесса и не в курсе, что там происходит, но у меня тоже сложилось впечатление, что антагонизм остался. К тому же, явно не сбылись щедрые обещания министра культуры. На подведении итогов была некая нервозность и несогласие с такой формой объединения. Поэтому я предположил, что этот конфликт пока окончательно не разрешён. Но новые фазы противостояния мне неизвестны. Лично я – за объединение.

– Что бы Вы посоветовали молодым журналистам в качестве напутствия в профессию?

– Прежде всего, проверить себя на профессиональную пригодность. Звучит обидно, однако ничего не поделаешь. Есть качества, без которых в профессии нельзя. Надо объективно на себя взглянуть, послушать мнение со стороны. Чувство слова, вербальный слух – они или есть, или их нет. Идти в журналистку, как и в писательство, без этих способностей – значит занять чужое место, испортить себе жизнь. Всегда будет казаться, что к тебе несправедливо относятся. Я насмотрелся на таких людей, которые решили стать журналистами, писателями, не имея способностей, – это не жизнь, а мука. Да, некоторые делают чисто организационную карьеру: я знаю главных редакторов, которые писать не умели никогда, но, на мой взгляд, это всё неправильно: лучше заниматься тем, к чему у тебя есть скромные, но способности. Конечно, нужно расширять кругозор, много читать и, что самое главное, стараться понимать все направления общественной мысли, жизни. Не верьте тому, что сказал Сванидзе на последнем съезде журналистов. Я был вынужден оппонировать. Он сказал, что журналист – это синоним к слову «либерал». Ничего подобного! Это примерно то же самое, как заявить: «Хирург – тот, кто режет». А мясник? А убийца с «пером»? Журналист – это человек, который способен не только осмыслить мир, в котором живёт, соотнести своё понимание с другими точками зрения, но и умеет выразить свои мысли в точном слове. Сегодня большинство журналистов косноязычно навязывают свои заблуждения читателям.

С Путиным – о советской литературе

– Только язык, литература и история формируют национальное самосознание. Любовь к Родине формируется именно на уроках истории и литературы, а не математики или физики, при всём моём уважении к этим предметам, – сказал писатель. – В 1990-е годы люди, которые тогда руководили нашим государством, совершенно сознательно пытались сломать национальный код, специально гуманитарная составляющая образования была оттеснена на вторые и третьи роли. Потом стало ясно, что перекодировать культуру не получится, пришли к власти другие люди. Но образование имеет очень большую инерцию, развернуть корабль, который 20 лет назад направили к так называемым общечеловеческим ценностям, подальше от патриотизма, пока никак не получается. До сих пор на ответственных постах сидят люди, которые считают, что и не надо России возвращаться на свой традиционный исторический путь. Я с этим столкнулся, когда участвовал в формировании списка «100 книг» для внеклассного чтения школьников. В процессе вдруг выяснилось: чуть ли не полсписка – это эмигрантская литература, причём не первой, а третьей волны. «Мы будем воспитывать эмигрантов?» – возмутился я. «Мы будем воспитывать свободных людей!» – гордо ответил крупный чиновник Министерства образования…

Я – русский писатель!

– Если позволите, начну нашу беседу с простенького вопроса: когда началась ваша дружба с книгой?

– Она началась довольно рано, потому что во времена моего детства существовал культ книги. У нас была роскошная библиотека в школе, вся мировая классика с фантастическими иллюстрациями. Большую роль сыграла моя учительница по литературе Ирина Анатольевна Осокина. Дома у нас книг почти не было, и свою библиотеку я собирал на те деньги, которые мне давали родители на завтраки, дарили к праздникам, копил и потом шёл в букинистический магазин. До сих пор стоит на полке серенький трёхтомник Куприна, купленный в 14 лет. К студенчеству у меня уже было книжечек сто.

– Значит, оканчивая школу, вы знали, что будете гуманитарием?

– Конечно. Но готовился я в архитектурный институт, так как неплохо рисовал, но особого таланта у меня в этой области не было. Слава Богу, вовремя понял и удержался от роковой ошибки. При этом я окончил курсы юных искусствоведов при Музее изобразительных искусств имени Пушкина и даже водил школьные экскурсии. Тогда-то я понял: нельзя усилием воли восполнить недостаток таланта.

– А как же в армии обходились без библиотеки?

– В Германии, где я служил, была богатейшая гарнизонная библиотека. В Москве я не мог прочитать двухтомник Гарсиа Лорки, а там – пожалуйста. В армии я прочитал почти сто книг.

– Скажите, в те времена уже была «дедовщина»?

– В разгаре, что и послужило материалом для повести «Сто дней до приказа», написанной в 1980 году. Служил я в артиллерии и постоянно носил за ремнём какую-нибудь книгу, потому что армейская жизнь состоит из перекуров…

– Неужели, вас не презирали за интеллигентские привычки?

– Вовсе нет. Тогда не закашивали, в батареи было человек пять с высшим образованием. Армия много мне дала. Это был колоссальный психологический практикум. Когда в казарме живут бок о бок 70 человек разных национальностей и психотипов, ты учишься общаться, понимаешь, как с кем говорить. До сих пор, встречаясь с разными людьми, я использую армейский опыт общения. Думаю, ага, ты похож на ефрейтора Раздолбаева, и с тобой нужно вот так… (Смеётся.)

– Вы невольно натолкнули меня на очень важный вопрос. Почему национальная политика сейчас пущена на самотёк, в отличие от советских времен, когда этим занимались?

– Национальная политика не ведётся как следует, потому что люди, отвечающие за неё, это зачастую те же самые, которые в 90-е годы её разваливали. Увы, наверху, но особенно в среднем звене, достаточно много персон, не отягощённых государственной мыслью. Они – функционеры, иногда хорошие, но не державники. Я их описал в «Апофегее», но при советской власти они не доминировали, зато в 90-е контролировали почти всё, и теперь, забившись во властные щели, стараются сохранить либеральный подход к государству, как к жестокому излишеству. Я и мои единомышленники понимаем: без сильного государства Россия исчезнет, а они считают – чем слабее государство, тем лучше живётся человеку. Дружба народов сама не возникает, как плесень, её надо культивировать, вкладываться. Сколько раз «Литературная газета» обращалась в Роспечать за поддержкой нашего приложения «Многоязыкая Лира России» – единственного общефедерального проекта, нацеленного на популяризацию творчества литераторов народов России. Или уклонялись, или предлагали смешную поддержку, достаточную разве для дружеского банкета. А зря! Консолидация писателей очень важна для целостности страны. У небольших и малых народов писатели – это гуру, хранители языка, национального кода. Обидеть их – обидеть весь народ. Думаете, услышали? Нет. Так что укрепляем дружбу народов на свой кошт.

– Вы единственный писатель, который не побоялся сказать правду о времени правления Ельциным и о нём самом. И тем самым нажили массу врагов.

– Количество и качество врагов определяет уровень человека. А Бориса Ельцина я изобразил в «Апофегее» и в «Демгородке». Естественно, либеральная пресса на меня накинулась. В течение всего ельцинского периода я печатал жёсткую публицистику и не отступал… А теперь все антиельцинисты. Даже скучно.

– Юрий Михайлович, вас часто причисляют к касте русофилов, почвенников, которым не по пути с западниками. Что вы можете ответить на это?

– Да, я русский писатель. А какой ещё? Во-первых, я пишу по-русски. Во-вторых, происхожу, как и Есенин, из рязанских крестьян. Обе родовые ветви. Я ещё помню, как моя бабушка в городской квартире сучила нить на веретене. По мироощущению я русский человек. Если это недостаток, как считают некоторые мои критики и литературные недруги, простите! Но не надо думать, что в России быть русским – это привилегия. Становой народ в нашей «империи наоборот» всегда грузили по полной, до отказа, как ломовую лошадь, но на всякий случай придерживали, чтобы не занёсся. Власть при царе, при большевиках, да и сегодня относилась к русским с опаской. Большой народ, вдруг взбрыкнёт… И тот национальный эгоизм, который прощается другим народам нашей многоплеменной державы, русским не спускают. Сказать, что это совсем неправильно, тоже нельзя. Помните, один хороший русский писатель пригрозил, что Россия выйдет из СССР? И где теперь СССР? Однако если припечёт, то сразу вспоминают про русских. Вот и теперь: Новороссия, русский мир… Я не прошу для нас особого статуса, но и не хочу, чтобы русских считали этническим вакуумом, в котором другие народы осуществляют свои намерения.

– Вы можете назвать себя разумным консерватором?

– Конечно.

– А почему вы так опасливо относитесь к либералам, выставляя против них шипы?

– Не только к либералам, но и к крайним националистам. Либералы ради свободы готовы пожертвовать Россией, крайние националисты готовы ради России пожертвовать свободой. На мой взгляд, надо искать какую-то середину и находить общий язык. И без России нельзя, и без свободы плохо. Если в других цивилизациях либерализм – это система ценностей, то в России он носит какой-то гормональный характер. Сейчас это заметно в отношении к Украине. Чистая биохимия. Например, недавно я сижу рядом с Макаревичем на эфире у Любимова, и певец молвит: «Вот, смотрите, только что в Великобритании прошёл плебисцит об отделении Шотландии, где сепаратисты проиграли – и всё спокойно. Никакой войны. Надо учиться!». Я отвечаю: «Позвольте, и в Новороссии прошёл плебисцит, только с обратным результатом. Почему же не спокойно? Киев должен был сказать: «Мы – европейская страна, и мы, согласно демократическим принципам, принимаем итоги референдума. А они из пушек по детям!» Макаревич посмотрел на меня как на ненормального. Ему, гормональному либералу, даже в голову не приходит принять результат референдума, если он ему не нравится. И зачем нам такой либерализм? Я же не виноват, что их буквально колбасит от всего, что укрепляет русский мир и Россию. А когда страна накреняется, они счастливы, в душе расцветает сирень. Такая болезнь. К врачу надо бы…

– Выходит, именно либералы помогли Ельцину взять власть в свои руки?

– А кто, марсиане? Они и американцы.

– Вы тоже считаете, что Америка сыграла большую роль в развале экономике страны?

– Я хорошо помню ту эйфорию, которая была в 1991 году, помню и табуны американских советников в наших министерствах и ведомствах. Глава нефтяного блока, некто Бревнов, летал в Россию на работу из Нью-Йорка. Забыли? Помню, Старовойтову в эфире спрашивают: «А если б путч удался?» Она, лучась, отвечает: «Всё было предусмотрено. Нас ждали машины, чтобы отвезти в американское посольство, а оттуда выдачи нет…» Такое не забывается. Конец августа 91-го застал меня в Коктебеле. Пока было неясно, чья возьмёт, украинские коллеги на всякий случай говорили по-русски и даже предлагали сделать Крым общим. Как только победила демократия, они перешли на «мову» и заявили, что Крым теперь только украинский. «Как же так, ведь мы вам фактически его подарили!» – воскликнул кто-то. И, кажется, Павло Мовчан брякнул: «А не надо быть козлами»! Теперь отвечаю ему теми же словами.

– Скажите, расстрел Белого дома, это тоже наш позор?

– Конечно, позор, который мог остаться безнаказанным только благодаря поддержке Запада. Хотя в самой Америке президента, разбомбившего Конгресс, точно казнили бы. А наша либеральная пресса, которая сейчас рыдает о произволе полиции на Болотной площади, демонизировала требования того парламента, издевалась над ним, звала Ельцина к насилию. Но парламент требовал тогда именно то, что сделал и делает Путин: обуздание олигархов, восстановление суверенитета страны, самостоятельная внешняя и внутренняя политика, отстранение от кормила демокрадов, пересмотр жульнической «прихватизации»… Впрочем, до этого ещё руки не дошли, а народ ждёт… И когда сейчас кто-то рыдает о плохой демократии в России, я спрашиваю: «А что вы делали в октябре 1993 года? Ага, аплодировали танкам, радовались, что исполнительная власть удавила представительскую! Так чего вы хотите сегодня? В большой политике ошибки совершаются легко, а исправляются тяжело и долго. Потерпите!»

– Юрий Михайлович, но если взять всех русских классиков, то для них Родина и государство были разные вещи.

– Это не совсем правильно, это один из мифов.

– Ну, возьмите хотя бы творчество Фёдора Достоевского…

– Тогда почему он встречался с царствующими особами и поддерживал многие действия власти? Да и Пушкин поменял с годами свои радикальные взгляды на монархию. Конечно, Родина и государство – разные вещи, но, так устроена жизнь: государство, власть – это сиюминутная форма существования вечного Отечества. И борясь с недостатками власти, надо это помнить. Я ненавидел ельцинский режим, но мне никогда бы не пришло голову звать на помощь китайцев. В идеале власть должна стремиться к тому, чтобы в сознании гражданина она сливалась с понятием Отчизны, но на практике это недостижимо. Радуйтесь, если власть хотя бы движется в этом направлении.

– А если бы вы думали по-другому, вошли бы в нынешний совет по культуре при президенте?

– Наверное, не вошёл бы и не стал доверенным лицом. В ельцинскую пору я отказывался от любых предложений.

– Но ведь Владимир Путин – протеже Бориса Ельцина…

– А Александр Освободитель – сын Николая Палкина. И что? Курс политика не всегда зависит от того, кто вручил ему скипетр. Путин взял эту власть и развернул Россию в иную сторону. Потому что впереди была пропасть…

– Выходит, не будет Путина – не будет России?

– Почему не будет? Будет! Но какая? Вот вопрос… От личности зависит очень многое. Думаю, поживи дольше Андропов или приди к власти не бормотун Горбачёв, а скажем, человек дела Романов, реформы всё равно начались бы, они созрели, но явились бы не в виде самопоношения и самопогрома… Об итогах царствования судят по тому, что сделал и кому передал власть…

– А теперь от политики, если вы не против, перейдём к Году культуры. Что он дал реально России, или это оказалась очередная кампания?

– Я смотрю на это просто. На культуру всегда денег не хватает, поэтому в Год культуры даже самый жадный министр финансов вынужден раскошелиться. Уже хорошо. Но ещё надо смотреть, на что пошли деньги. Вот сделали колоссальный ремонт в старинном псковском театре, где были прогнившие полы, и крысы за кулисами бегали. Но в день открытия показали похабщину с голыми пионерками по мотивам «Графа Нулина». Местная интеллигенция выла от ужаса…

– Что вы имеет против обнажённых красивых актрис?

– Если бы красивых… (Смеётся.)

– Следовательно, в 2015 году, который объявлен Годом литературы, ваша газета получит «ого-го»…

– Никакого «ого-го» мы не получим, потому что всё отдано на откуп Роспечати, в писательской среде её прозвали «Агенпоп». Союзы писателей там почти не участвуют. О симпатиях «Агенпопа» я уже говорил. Я не против этого направления в литературе, но делать его мейнстримом по крайней мере недальновидно.

– А как вы относитесь к Захару Прилепину?

– Нормально, но шанс стать лидером поколения он упустил – не развивается, пишет от книги к книге всё неряшливее. Его дар деградирует, думаю, по причинам морального свойства. Уверяю, он нас ещё удивит своими странными с точки зрения нравственности поступками. К тому же, нельзя расписаться сразу во всех гонорарных ведомостях…

– Но если взять вашу раннюю прозу, она тоже сильно отличается от нынешней, где вы прибегаете с синтезу разных жанров и язык приобретает афористический стиль с сатирическим оттенком. Откуда возникла эта сатира? Вы её раньше прятали?

– Сатира была и в «Ста днях…», и в «ЧП районного масштаба» – с инсценировки этой повести, кстати, начиналась «Табакерка». Когда меня вызывали в ГлавПУР, то ругали не за выданные военные секреты, а за иронию по отношению к армейской жизни. Я всегда был смешливым. Распутин как-то мне сказал: «Что вы смеётесь? Вы же не Гоголь!» Да, не Гоголь, но мне смешно… Я, кстати, с пародий начинал.

– Почему перестали сочинять стихи?

– Потому что стихи – это в первую очередь состояние души.

– Но ведь в последние годы вы увлекались и эротикой. Взять хотя бы пьесу «Хомо Эректус», которая сегодня идёт в Театре сатиры, где вас почему-то не смутило, что главный герой стоит обнаженный в центре сцены.

– Эротикой не увлекаются, её или умеют писать, как Бунин, или не умеют, как большинство. Но в моей пьесе этого нет, а запретить режиссёру я не мог, поскольку не цензор. Кстати, больше всего меня ставят во МХАТе им. Горького. Недавно состоялась премьера моей новой пьесы «Как боги». Поставила сама Татьяна Васильевна Доронина. Вообще-то, в Москве у меня идёт шесть пьес, но театры, сориентированные на «Золотую маску», «Новую драму», меня не ставят, считая слишком реалистичным и русским. Честно сказать, газета мне как писателю иной раз мешает: печатаем, скажем, критическую статью про спектакль, режиссёр сердится – и к нему уже с новой пьесой не пойдёшь. Что делать? Писать такие пьесы, чтобы к тебе приходили. Вообще, я с сожалением смотрю на молодых авторов, не выдержавших испытания издательским авансом и спешащих отдать рукопись в печать. Если вещь нужно писать два года, значит и пиши два года, иначе выйдет уродец. Книга должна получиться такой, чтобы её хотелось не только прочитать, но и перечитать. Навязывать чепуху у нас умеют, достаточно взглянуть на короткие списки «Букера»… А вот если книгу хочется перечитать, посоветовать друзьям, детям… Тогда, дорогой писатель, добро пожаловать в классики!

Эту схватку проиграть нельзя. На кону – Россия!

Власть пока не понимает важности печатного слова

– Юрий Михайлович, вы довольны собой 60-летним?

– Шестьдесят – это два раза по тридцать. И всё зависит от того, как ты себя чувствуешь во вторые тридцать лет. Если как в первые, то порядок. В начале жизни думаешь, успеешь всё. Но со временем список того, что можно сделать, сжимается. А потом понимаешь: вот этого ты уже никогда не успеешь.

– Что, например?

– Я много лет хотел написать книжку о Лескове. Всё откладывал. И когда, наконец, сел за неё, то понял, при серьёзном подходе потребуется лет пять-семь: поработать в архиве, систематизировать материал, осмыслить, а потом уже писать… Я же не скоросшиватель, а писатель. Вот один литератор накатал уже десяток писательских биографий, по сути, ни в одной не разобравшись. Ещё появилась мода нанимать «помощников», а точнее – литературных негров. Когда это делал восьмидесятилетний Дрюон, понять можно. Но когда к такой «помощи» прибегает брутально-популярный молодой прозаик… Извините, это то же самое, как на свою первую брачную ночь звать дублёра! Мне, чтобы создать настоящую книгу, надо отложить остальное. А что – остальное? «Литературную газету» не отложишь – каждую среду она должна прийти к читателю. Театр сатиры, где десятый сезон с успехом идёт мой «Хомо Эректус», ждёт новую комедию. Театр Армии, где на аншлагах играют мою «Одноклассницу», тоже ждёт. Дописываю роман «Любовь в эпоху перемен». Обсуждаю с продюсером экранизацию «Гипсового трубача», готовлю к публикации свои армейские письма. Книга так и будет называться «Сто писем из казармы». Когда писать про Лескова? Но тут вдруг узнаю, что за него взялась одна прибукеровская сочинительница. Бедный Николай Семёнович! Надо писать!

При советской власти юбилеи встречали трудовыми победами, над чем мы иронизировали. А что в этом плохого? Человеку свойственно наполнять сакральным смыслом круглые даты и мобилизовать себя, готовясь к ним. У нас, русских, вообще мобилизационная психология. Климат. Мужик сидит полгода в заметённой избе, чинит инструмент, сбрую, а потом четыре месяца сеет, жнёт, молотит, без передыху.

– У вас богатый урожай к юбилею?

– Не жалуюсь. В закрома родины могу предложить спектакль «Как боги», поставленный самой Татьяной Дорониной во МХАТе имени Горького. Эту пьесу играют во многих театрах России. Во второй раз экранизирована моя повесть «Небо падших». На канале «Доверие» состоялась премьера 6-серийного фильма по роману «Грибной царь» с Александром Галибиным в главной роли. Недавно летал в Венгрию, где перевели и поставили комедию «Хомо Эректус», и, наблюдая за хохочущими зрителями, понял: проблемы у нас одинаковые. Вышли: первый том 10-томного собрания сочинений, сборник пьес «Как боги», двухтомник интервью – «Государственная недостаточность» и «Созидательный реванш», куда включены тексты с 1986‐го по нынешний год. Мало кто решится опубликовать сегодня то, что он говорил в 87-м или 93-м… Я решился…

– Вы призываете к созидательному реваншу. Но откуда он возьмётся? Вот отмечали День народного единства. Но оно разве что на бумаге… Что реально нас может объединить: олимпиада, воссоединение с Крымом, грядущий чемпионат по футболу, в который мы играем так устрашающе, что стыдно смотреть…

– Ориентироваться надо на то, что умеем. Тот, кто хорошо играет в шахматы, вряд ли поставит рекорд по толканию ядра. Поэтому если что-то не получается, не надо сразу вычёркивать себя из человечества, надо учиться, исправляться. Американцы, по исследованиям учёных, чуть ли не самая тупая нация, но они в себя верят – вон какое общество отгрохали и заправляют миром…

– Мы вроде не дураки, а в подчинении у них…

– В подчинении были при Ельцине, а сейчас суверенитет всё-таки вернули, точнее, возвращаем. Это не просто, слишком многое сдали в 90-е. Тут недавно на страницах «Российской газеты» В. Лукин учил меня верному отношению к Солженицыну. А мне хотелось спросить этого маленького человека в больших очках: «Вы лучше расскажите, почему так плохо интересы Отечества защищали, когда были послом в США при Ельцине?» Тоже мне, учитель жизни! Из-за таких учителей мы чуть не стали безоружными и беспортошными!

Объединить же нас может только позитивная программа и сильное государство. Тот, кто говорит: государства должно быть как можно меньше, или не понимает России, или желает ей гибели. На евразийском пространстве, открытом всем бурям, нашествиям, овеваемом суровым климатом, населённом сотнями племён, не может быть «кантонной» швейцарской демократии. Нам без государственного корсета нельзя. Как только он ослабевал, начинались смута, революция, распад, террор… И надо ценить свою государственность, выстраданную веками. Но и власть не должна воспринимать эту историческую традицию как индульгенцию на безответственную суровость, обязана блюсти интерес простого гражданина. Когда достигается такое равновесие, когда Медный всадник не гоняется за Евгением, а влечёт державный воз, наступает золотое время. Жаль, эти периоды в нашей истории длились недолго.

Сейчас власть, по-моему, во многом совпадает с народом в понимании внешних целей и устремлений. Возвращение Крыма – это долгожданная историческая закономерность. Земли, которые традиционно входили в состав России, населённые людьми, считающими себя русскими, возвращены на Родину. Ещё тогда, в Беловежской пуще, надо было поставить вопрос: «Мы расходимся? Хорошо! Но каждая республика уходит в тех границах, в которых вошла в СССР. Принадлежность территорий, прижитых административным способом, определяется народным голосованием». Говорит население Одессы: «Мы хотим остаться с Украиной, – пожалуйста. Нет – возвращается в Россию». Собственно, сегодня в Новороссии и случился стихийный плебисцит, который не провели в 1991 году. Если бы провели, как надо, по закону, не было бы ни Приднестровья, ни Абхазии, ни апартеида в Прибалтике… А вот во внутренней политике, думаю, такого единения народа и власти пока нет. Слишком много накопилось социальной несправедливости, слишком много необъяснимых решений…

– Почему писатели не способствуют консолидации общества?

– Какие писатели? Двадцать с лишним лет государство вкладывало деньги в постмодернистский тренд, лелеяло литераторов, равнодушных к России, к её культуре, к судьбе народа. И, наоборот, писателей-государственников не замечало. Что ж вы хотите? Литературу сознательно вывели из числа тех, кто формирует общественное сознание. Те, кто под видом реформ ломали страну, наши традиции, отлично понимали: писатели – люди влиятельные, неглупые, они могут раскусить их политику самоуничтожения, людям объяснить. Так и вышло: настоящие писатели, за исключением телевизионных шутов, осознали пагубу этого пути. Правда, к тому времени их уже отключили от микрофона. А вместо литературы стали культивировать букеровскую паралимпиаду для юношества. И сейчас, когда писательское слово так важно для развенчания чёрных мифов, которые на нас навешивают, кто его, это слово, произнесёт? Одних уж нет, а те далече. Кто вступится за Россию? Шишкин, Акунин, Улицкая, Быков, Сорокин, Пелевин? Нет, не вступятся. Они своим имиджем на Западе, нобелевским призраком озабочены больше, чем судьбой нашей страны. Но почему-то именно этих литераторов Роспечать в минувшие десятилетия навязывало нам с упорством и беззастенчивостью рекламы дамских прокладок. А писателей-патриотов не пускали ни в газеты, ни на ТВ, а на международных книжных ярмарках забыли, как выглядит русский писатель. Теперь ситуация меняется, появляются новые лица. Слежу и радуюсь, как в крупного общественного деятеля превращается Сергей Шаргунов. Но государственная политика в отношении литературы, как базового вида искусства, почти не изменилась. Я с огорчением читал план мероприятий Года литературы, там всё по-прежнему на уровне детской игры в литературу и отовсюду торчат уши замшелого либерализма образца начала 90-х....

– Ваше предложение исключить из школьной программы солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» вызвало бурю эмоций…

– В основном – положительных. 90 процентов откликов в интернете за меня. «Архипелаг» не то что ребёнка, иного доверчивого взрослого озадачит. Зачем внушать детям, что они живут в чудовищной стране, уморившей, по мнению Солженицына, 70 млн граждан? Пожалуйста, изучайте «Один день Ивана Денисовича», он уже был в программе в 60-е годы. А ещё я спросил: почему деятели культуры, которые ссорились с нашей страной и даже порою оказывались на стороне её геополитического противника, имеют преференции по сравнению с теми, кто не ссорился и не перебегал. Я не против празднования в 2018 году 100-летия Александра Исаевича, тем более что есть постановление Правительства, а с чиновников на местах уже спрашивают план мероприятий. Я недоумеваю, почему забыли про 100‐летие К. Симонова в 2015-м, почему не вспоминают про 150-летие Горького и 200-летие Тургенева в том же 2018-м? Это случайно или нарочно? Проморгали юбилеи Твардовского, Леонова, Катаева. Ростроповичу памятник поставили, а Свиридову забыли. Если это тенденция, политика, то писателей патриотической ориентации после ухода советской плеяды будет меньше, чем уссурийских тигров. Но вроде одумались: готовят решения по юбилеям Симонова, Горького и Тургенева. Так что своего я добился.

– А вы как собираетесь праздновать? Ждёте подарков?

– Лучший подарок – встреча с хорошими людьми. Я пригласил друзей детства, юности, соратников по литературе, театру, кино, общественным делам. А собственно подарки – это вторично. Они часто ходят по кругу, и, возможно, мне вручат то, что я сам подарил кому-то лет 5—10 назад…

Лабораторная пьеса – это нонсенс!

«Да, мои герои чем-то похожи на меня. Но и Мастер был чем-то похож на Булгакова»

«Близость к власти мне только вредит»

– Юрий Михайлович, 60-летие – дата основательная и внушительная. Как с годами у вас меняется восприятие самого себя? Начинаете ли вы к себе относиться всё более уважительно, серьёзно или самоирония сохраняется?

– Когда после премьерного показа в театре выходишь на поклон, и тысяча человек аплодирует стоя, долго не отпускают тебя, артистов и режиссёра, понимаешь, что сумел задеть какие-то чувства, значит, что-то тебе удалось. Но я человек по складу ироничный, и моя ирония обращена не во внешний мир, как, скажем, у Войновича, а вовнутрь, на самого себя. Это не даёт забронзоветь, ну разве слегка… Когда литератор становится прижизненным памятником самому себе, писать он начинает из рук вон плохо. В этом смысле большой подарок мне сделала критика. Так вышло, для либеральной критики я слишком патриотичен и гражданственен, а для патриотичной критики слишком либерален, поэтому в 90-е годы о моих книгах почти не писали. Я был вынужден доводить тексты до такой степени художественной убедительности, чтобы, минуя мнение критики, выходить прямо на читателя и зрителя. Я долго работаю над текстом, много правлю. Над книгой, как и над женщиной, надо трудиться. Беда нынешней литературной молодёжи в интернетной торопливости. Роман – не твиттер. Твою книгу читатели должны передавать друг другу со словами «прочти, товарищ!» Так было, например, с моим «Козлёнком в молоке», который выдержал более 30 изданий.

– Вы являетесь главным редактором «Литературной газеты», скажите, нет ли у вас ощущения, что новости в российских СМИ сегодня превратились в пропаганду?

– Телевидение без пропаганды – это пожарная машина с сиреной, но без воды. К тому же, не знаю ни одной интернет-новости, которая бы затем не была высказана в теленовостях, ток-шоу и так далее. При советской власти информацию утаивали, сегодня это бессмысленно. В той или иной форме вся информация на ТВ и в прессу попадает. Она может прийти с опозданием, немного в другой подаче, с хитрым комментарием. Однако нас поставили в такие условия. Не мы начали информационную войну. Не мы стали замалчивать явления, искажать события. Не мы трясли перед мировой общественностью безобидными пробирками и на этом основании уничтожали страну. В эту информационную войну нас втянули. А на войне как на войне. И когда нам противостоит мощнейшая западная система информации, оставаться в приятном полифоническом мареве невозможно. Очень жаль, что к этому нас вынудили западные страны, на которые когда-то смотрели как на оплот свободы слова. Надо сказать, что события на Украине, участие в них США и Европы надолго подорвали в российском обществе веру в привлекательность западных идей. По нашим либералам-западникам нанесён сокрушительный удар. Я не представляю, что теперь они должны сделать, чтобы вернуть то отношение, которое было к ним в 90-е и даже в начале 2000-х годов.

– Во МХАТе имени Горького состоялась премьера вашей пьесы «Как боги». Там имеется критика действительности, но она неактуальна, те же самые претензии можно было высказать и 10, и 15 лет назад. За что, на ваш взгляд, следует критиковать власть сегодня?

– Актуальную критику ищите у Шендеровича. А я драматург. К тому же, действие пьесы разворачивается как раз в начале нулевых. И странно было бы, если бы мои герои рассуждали о майдане и газовом кризисе. Тем более, что к той любовной драме, о которой я рассказываю, всё это отношения не имеет. Что касается критики сегодняшней действительности, то она широко дана в моём новом романе, который я заканчиваю. Там есть всё, что я думаю о сегодняшней жизни. Кстати, и в предыдущей моей книге «Гипсовый трубач» тоже хватает критики. Хотя это для меня не главное, я же всё-таки не политический писатель, главная тема всех моих книг – любовь. Писать про то, какая нехорошая власть, конечно, надо, власть всегда хуже наших чаяний. И писатель, во всём согласный с властью, – подлец. Но писатель, ни в чём не согласный с властью, – дурак или провокатор.

– И всё же претензии к сегодняшней власти вы бы могли сформулировать?

– Власть не должна совершать поступки, которые она не может объяснить простым людям. Именно тогда начинается расхождение власти и народа. Я много езжу по России, и меня часто спрашивают: почему бывший министр обороны, например, до сих пор не в тюрьме. Я не могу этого объяснить людям. Меня спрашивают, почему уголовные дела на сильных мира сего заводят обычно, когда они уже отбыли за границу. А чуть раньше нельзя? Когда они собирают вещички? Почему одному олигарху его неправые доходы прощают, а другого за такие же неправые доходы наказывают? Почему Марк Захаров получает к 80-летию орден «За заслуги перед Отечеством» первой степени, а Татьяна Доронина лишь орден Почёта? Какой пункт в её наградной анкете хромает? Объясните!

– А разве раньше было иначе?

– Было. Коммунисты старались всё объяснить, но часто неуклюже. При Ельцине нам вообще ничего не объясняли, но поскольку ельцинская власть по сути была хамской и антинародной, то и претензий к ней не было. Сегодня власть выстраивает диалог с народом, она многое делает правильно, например, возвращение Крыма дало необыкновенную консолидацию общества. Вдруг тут же совершаются какие-то необъясняемые поступки. Увы, в политике, как в жизни: хорошему человеку никогда не простят недостаток, который у подлеца даже не заметят.

– Какое у вас ощущение текущего момента? Доллар растёт, производство падает.

– А что вы хотите? Это естественно, мы переживаем сложнейшую ситуацию, против страны Запад начал нетипичную войну. Мы несём экономические потери, но я считаю, этот путь необходимо пройти. Надо преодолеть, настоять на своём. Как, например, в ситуации с Крымом, где произошло восстановление исторической справедливости. Распад СССР прошёл по катастрофичному для русского мира сценарию, рано или поздно ситуация должна была исправиться. Вот она и меняется. Не может русский народ существовать раздельно, он должен срастись. Вот и срастается. Но когда срастались немцы, все радовались. Когда срастаются русские, возмущаются. Почему? Мы хуже? Нет, мы лучше! У нас не было Гитлера. Зигзаг истории начал распрямляться, когда захватившие в Киеве власть националисты попытались перекодировать русское население. Проблема в том, что разлом СССР прошёл не по историко-этническим границам, а по административным, установленным из текущих соображений. Вот сейчас эти естественные историко-этнические границы и восстанавливаются. Бороться с этим бессмысленно. Наша власть не препятствует этому. Уже хорошо. К сожалению, долгое время мы были в плену стереотипа: «что произошло, то случилось». Если бы немцы говорили так же, до сих пор было бы две Германии… Обо всём этом я писал ещё в девяностые. Не верите? Почитайте двухтомник моих интервью, который только что вышел в АСТ.

– Вы входили в совет при Министерстве обороны, сейчас являетесь доверенным лицом президента. Такая близость к власти помогает?

– Из Общественного совета Министерства обороны меня турнули, когда я спросил у тогдашнего министра-мебельщика, понимает ли он сам суть затеянных реформ. Близость к власти мне скорее вредит. Ага, говорят, недруги, присосался! К чему? Чем власть мне может помочь? Дать квартиру? У меня есть. Издать книгу? Ко мне и так издатели стоят в очереди. Поставить пьесу в театре? Но мои спектакли пользуются популярностью, театры сами их ставят с удовольствием, зарабатывая. Девять сезонов в Театре сатиры идёт спектакль «Хомо Эректус» и собирает такие же полные залы, как коммерческий «Слишком женатый таксист», хотя моя пьеса совсем не коммерческая. Сейчас я заканчиваю для Ширвиндта новую комедию, где среди персонажей есть, кстати, и президент России. Что мне власть может ещё дать? Наградить? Когда я отмечал 50-летие, награда нашла меня через два года, три раза документы возвращали, мол, не заслужил. Боюсь, и у меня в анкете какой-то есть неправильный пункт.

– А чем вредит?

– Кстати, на заседаниях президентского совета просить что-то для себя не принято, неприлично. Разговор идёт о том, что важно для страны, общества, отрасли. Помню, один писатель-историк попросил для себя авторскую передачу на первом канале. Дали. Но из совета вывели. Недавно на круглом столе по проблемам театров Евгений Миронов умолял Путина отдать ему какие-то гаражи, принадлежащие МХАТу имени Горького. Видели бы вы, как посмотрел на него президент! Я бы после такого заболел. Но актёры – амбивалентные дети природы… Однажды я говорил на Совете по культуре о развале писательского сообщества, просил правовой и организационной помощи. «Вы же хотели свободы! Получили. Вот сами теперь и разбирайтесь, без власти!» – был ответ. Я сначала растерялся, потом сказал: «А банки? Они тоже хотели рынка. Ну, лопнут – и лопнут. Новые вырастут. Почему же государство помогает им?» Кажется, подействовало. И вскоре состоялось первое литературное собрание, где о проблемах нашего сообщества на государственном уровне заговорили впервые за четверть века… Но почему в президиуме сидели потомки классиков литературы, я не понял. Тогда на каждом военном совете в президиуме должны сидеть потомки Кутузова, Суворова, Жукова, Рокоссовского…

«У меня прямой контакт с читателями и зрителями»

– Юрий Михайлович, день рождения всегда повод оглянуться назад, вспомнить свой исток. Как Вы делали первые шаги в литературе?

– Мой путь типичен для тех, кто родился в 1940—60-е годы. Тогда хорошо работали социальные лифты. Выходец из любой советской страты при желании, трудолюбии и задатках мог состояться и в жизни, и в творчестве. Я родился в рабочей семье, не имеющей отношения к литературной сфере. В школе у меня была замечательная учительница словесности – Ирина Анатольевна Осокина. Она заметила и развила мои способности. Тогда отлаженно работала система литобъединений, писательских совещаний, выпуска первой книги молодого автора – сейчас к этому пытаются вернуться в рамках Года литературы. Я заметил, что существует стойкий миф о стеснённом эстетическом, интеллектуальном кругозоре моего поколения. Это неправда. Да, мы знали: если пишешь ближе к реализму – проще издать, если экспериментируешь – сложнее. А сейчас наоборот: если в текстах больше эксперимента, с тобой носятся, даже если прочесть это невозможно. Если ты реалист, к тому же социально ответственный да ещё озабоченный русской темой, Агентство по печати тебя никогда не полюбит. А литературой почему-то рулит именно оно. Наше поколение начитанное, мы прекрасно знаем мировую литературу, читали всё, и то, что нельзя тоже читали… Знали и своих предшественников, в отличие от нынешних авторов, которые вообще не подозревают, что до них кто-то что-то сочинял на русском языке. Ну, если только Набоков и Бродский… Новое поколение часто занимается изобретением велосипеда. Приходит в «ЛГ» автор. Я говорю: «Стихи неплохие, но они один в один повторяют Николая Глазкова». «А кто это?» Приносят прозу. Я говорю: «Написано неплохо, но всё это было в «Разбитой жизни» у Катаева». «А кто такой Катаев?» Мы имеем катастрофическое снижение профессионализма во всех сферах. Нынешняя молодая литература, даже обвешанная премиями, это какая-то районная детская паралимпиада. Извините, но это не старческое ворчание, а печальная реальность…

– В своих книгах Вы умеете очень точно описывать «болевые точки» в жизни социума. Одним из первых в повести «ЧП районного масштаба» затронули тему вырождения комсомольской и партийной элиты. Не могу удержаться и процитирую: «В комсомоле работают не только головой, но и печенью». Позже Вы саркастически заметили: «Чем крепче припадали к сосцам КПСС, тем громче кричали о заслугах перед демократией». Так почему выродилась советская элита?

– Элита везде склонна к вырождению. Должно заботиться, чтобы работали социальные лифты, чтобы была ротация. При советской власти лифты работали лучше, чем сейчас. Я критиковал комсомол с точки зрения идеальной молодёжной организации. Нас тогда, в начале 80-х многое не устраивало. Мы считали, что комсомол должен быть более творческим и раскованным. Мы не представляли себе, что может быть ситуация, когда у государства вообще нет молодёжной программы и серьёзных структур, как сейчас. Комсомол был организацией достаточно идеологизированной, хотя в меньшей степени, чем партия. Но при этом делал много полезного и нужного. Я помню, как мы на Совете творческой молодёжи при ЦК ВЛКСМ рассматривали вопрос покупки «Машине времени» новой аппаратуры. Андрей Макаревич не любит об этом вспоминать. Сейчас все – жертвы советской власти. Одному вместо ордена Ленина дали знак Почёта. Другому – вместо четырёхкомнатной квартиры дали трёхкомнатную. Кошмар! Комсомол содержал экспериментальные театры, устраивал выставки молодых художников, проводил совещания молодых писателей. У комсомола, как у любой структуры, было много болячек. А что наше нынешнее правительство идеально? Посмотришь в пустые глаза иного министра и горюешь: почему я не Гоголь?! Нет, я не отказываюсь от своей критики. Это была критика молодого человека, ещё не знавшего, что такое настоящий государственный развал. Убеждён, и сейчас нам нужна молодёжная структура. Её нет, так как мы ещё не выбрались из той колониальной модели, которую нам навязали в 90-е годы. Тогда была установка: чем слабее государство, тем лучше обществу, потребителю, производителю, деятелям культуры. Через младореформаторов и либералов эту лукавую идею нам внушали государства, где контролируется абсолютно всё. Там сейчас филолог-русист боится признаться в любви к Достоевскому. Санкции!

– Герои многих ваших произведений: «Грибной царь», «Небо падших», «Хомо Эректус» – бизнесмены, которые заплатили за свой успех моральным крахом. Несимпатичные персонажи – кошельковы! Вам в принципе не нравятся богатые и деловые люди?

– Я к богатым людям отношусь как к явлению природы. Есть люди высокие, есть низкие, есть блондины, есть брюнеты, есть вежливые и есть хамы, есть бедные и есть богатые. Вопрос-то в другом: у нас период первоначального накопления шёл таким образом, что человеку состояться, заработать и стать богатым, не отняв у других, не обездолив более слабых, не нарушив закон и базовые христианские ценности, было невозможно. Почему сейчас можно прихватить любого богатого человека? Потому что у каждого есть свой скелет в шкафу. Об этом я и пишу. Есть люди просто больные. Ради денег они готовы на всё что угодно. А есть люди пассионарные, которые не находили себя в советской системе, а потом в 90-е ринулись в бизнес. Об этом многие мои вещи. И роман «Небо падших», который сейчас вторично экранизирован. Об этом роман «Грибной царь». Он тоже экранизирован. В дни моего юбилея на канале «Доверие» была премьера 6-серийного фильма. В главной роли Александр Галибин. Об этом многие мои пьесы – «Одноклассница», «Как боги», «Хомо Эректус» и мой новый роман, который я сейчас заканчиваю. Он выйдет в следующем году. Меня волнует тема «Человек и деньги». Мне важна цена, заплаченная за успех. Эта проблема была центральной в русской литературе пореформенного периода XIX века. То был наш первый подход к штанге капитализма. За последние 20 лет в нашей стране произошли тектонические сдвиги, которые надо осмыслять. Литература этого почти не делает. Почему это не волнует российских писателей? Увы, многим букерятам вообще неинтересно наше общество и Россия. В этом беда нашего доморощенного постмодернизма. Возьмите того же Кундеру, он просто пышет обострённым национальным и социальным чувством. Да, он страстно, до судорог не любит Россию. И наши постмодернисты решили, если они тоже будут не любить Россию, то станут кундерами. Не станут… Признак российского постмодернизма – абсолютное равнодушие к судьбе страны. Волнует один вопрос: «Уезжать или ещё пожить в этой ненормальной стране?» Лично мне такая литература неинтересна.

– Для многих Ваших произведений характерна ностальгия по советской Атлантиде. Чем это вызвано?

– Ностальгия по тому, что ушло, вообще характерна для писателей. Возьмите эмигрантскую прозу, её главная тема – скорбь по утраченной имперской русской цивилизации. А если посмотреть, что писали до революции Бунин, Шмелёв и Куприн, то обнаружится достаточно жёсткая критика социального и политического устройства дооктябрьской России. О стране, которую мы потеряли, тосковали и Леонов, который никуда не уезжал, и буревестник революции Горький. Перечитайте «Самгина»! Писатель по роду занятий недоволен окружающей действительностью. Повышенная социальная чувствительность (наряду с нравственной и вербальной) является составной частью таланта. Писатель, который всегда доволен властью, – подлец. Писатель, который никогда не доволен властью, – дурак. Новое всегда жёстче, циничнее и неуютнее прошлого, где всё обжитое и углы сглажены. Новое манит, но когда оно приходит – ужасает. Отсюда ностальгия. И я не избежал этого чувства. Я тоже открыто и жёстко критиковал советскую имперскую цивилизацию, когда мои литературные сверстники носили фигу в глубине карманов. А потом сплясали танец маленьких лебедей на трупе льва, убитого атлантической пулей. Советская Атлантида погрузилась столь стремительно, что почти не осмыслена литературой. Сначала место взвешенного художественного и социального анализа заняла диссидентская литература, а это, за редким исключением, по сути та же карикатура из «Крокодила», только издающегося на деньги ЦРУ. Попробуйте сегодня почитать Войновича. Злобный детский лепет. Потом многие вчерашние соцреалисты бросились искупать вину, лепя романы про ужасы «совка» и кошмары ГУЛАГа, где сидели только невинные. Из виноватых, понятно, сразу делали консервы, которыми кормили оставшуюся часть населения. Так писал Приставкин. Нас, кто пытался честно разобраться в минувшей эпохе, мало. Но кое-что нам удалось. Отсылаю к моим книгам «Парижская любовь Кости Гуманкова», «Замыслил я побег…», «Гипсовый трубач». Во всех моих вещах всегда вторым планом присутствует советский период. И в моём новом романе «Любовь в эпоху перемен», который я сейчас заканчиваю, действие тоже происходит в двух временных пластах: в Перестройку и в наши дни… Сравнивайте, думайте, выбирайте!

– У Вас есть афоризм: «Поспешность хороша при ловле блох и беглых олигархов». Многие российские писатели на ура приняли капитализм, присягали олигархам, кормились из их рук. А Вы все эти годы сострадали «маленькому человеку» и выступали за социальную справедливость. Как нам её добиться без революций и потрясений? У Вас есть рецепт?

– Рецепт давно известен. У нас разрыв между богатыми и бедными должен быть разумным. Да, общество насильственного равенства неустойчиво. Но общество насильственного неравенства ещё неустойчивей. Только многовековой государственный инстинкт нашего народа сохраняет равновесие. Мы всегда понимали: неправедный уклад плох, но крах государства несёт гораздо больше бед. Это в генах. Власть часто этим пользовалась и пользуется, иной раз забывая, что терпение людей не бесконечно. О социальной справедливости должно заботиться государство. Это его прямая обязанность. И ещё: власть не должна делать то, чего не может объяснить народу. Я не экономист и не государственный деятель. Я просто понимаю: если пропасть между богатыми и бедными будет расти, всегда найдутся желающие перемахнуть её одним прыжком. А нового социального взрыва Россия не переживёт, просто развалится, возможно, навсегда. Запад учтёт опыт 91-го и просто не даст нам оправиться.

– Вы очень ярко и сатирично изобразили мирок писателей в книге «Козлёнок в молоке». Какие сейчас есть основные «группировки» в литературе? Почему Вы стоите особняком? Как относитесь к делёжке премий? Какие интересные тенденции в литературе отмечаете как редактор «Литературной газеты»? Какова картина в целом?

– Когда я писал «Козлёнка…», то как-то «проинтуичил»: литература идёт к тому, что талант и написанный текст не будут иметь значения. Литература превращается в игру, часто мало профессиональную. Возьмите книги лауреатов «Букера» или «Большой книги». Во времена моей литературной молодости тексты такого уровня вообще не рассматривались. Но критерии снизились. И что? Роман, получивший десять премий, никто не помнит и не читает. В литературе стала слишком много значить политика. Гораздо больше, чем при советской власти. Тогда была честная эстетическая критика, хоть и ограниченная идеологией. Теперь нет ограничений, но и честной критики нет – она работает официанткой, оказывающей при желании интимные услуги, у крупных издателей, концернов, олигархических фондов. Премии «Букер» и «Большая книга» полностью в руках прозападных либералов, кстати, неплохо себя чувствующих на государственной службе. Они выделяют только тех писателей, книги которых содержат негатив о России, пронизаны деструктивными, даже русофобскими настроениями. Эти писатели относятся к России и к русским с чувством плохо скрываемого раздражения. Почитайте и послушайте того же Дмитрия Быкова! Мне иной раз его жалко. Не повезло человеку – мог бы родиться на благословенном Берегу Слоновой Кости. Как это всё увязывается с государственной политикой? Не понимаю… Почему эти рычаги и средства столько лет находятся в руках людей, которые откровенно не любят наше отечество, а их семьи давно живут за границей – не понимаю. А власть не объясняет. Стесняется, наверное. Сколько говорено-переговорено, что с писателями должно работать Министерство культуры, а не Роспечать – учреждение полиграфическое, где не понимают специфики литературного творчества. И что? Ничего. Идею «передать» писателей Минкульту признали на заседании правительства верной, но в силу трудоёмкости процесса передача отложена до 2017 года. Ну, конечно же, это вам не Министерство регионального развития. В один день свернули. И вот за Год литературы у нас отвечает почти одна Роспечать. Воображаю, что это будет за год!

Знаете, надо понять: или у нас есть культурная политика, направленная на укрепление страны, или у нас её нет. Вот пример. Я участвовал в Конгрессе переводчиков, который организован Институтом перевода при Библиотеке иностранной литературы, давно и безуспешно возглавляемой Гениевой. Мне выпала честь выступать перед сотней переводчиков вместе с молодой писательницей Ганиевой. Сначала она делилась тайнами мастерства, которые обнаружила при написании своего первого и единственного романа, а потом вдруг объявила, что у нас в стране вообще нет парламента. Я спрашиваю: «Как это нет?» Она: «Он избран с подтасовками». Я: «А с чего вы это взяли? Это суд доказал?» Нет. Об этом она читала в Интернете. А я в Интернете читал, что Обама – еврей, хотя он – афроамериканец. И что? Как же можно лепить ересь ради того, чтобы тебя за границей перевели! Инакомыслие и подлость по отношению к своей стране – вещи разные. А если ты считаешь, что власть у нас неправильная, не катайся за её счёт по миру, не издавайся, беря казённые деньги… Я вот считал ельцинский режим вредным и десять лет не сотрудничал с властью. Мне этот сосательно-кусательный рефлекс нашей либеральной творческий интеллигенции никогда не нравился!

Впрочем, молодую писательницу в чём-то понять можно. Продвижением нашей литературы на Запад, даже хорошей, государство почти не занимается. А это «почти» снова отдано Агентству по печати, Институту перевода, значит, – всё тому же либеральному крылу. Писатель, который искренне заботится об отечестве, писатель-патриот сегодня фактически бесхозный. Эта бесхозность в 1990-е годы была объяснима. У власти оказались люди, которым поручили развалить страну до основания: открыть границы, разоружить армию, обрушить здравоохранение, промышленность, добить образование. В нулевые годы тоже понятно: переход от полного развала к восстановлению труден, до литературы и культуры руки доходят в последнюю очередь. Сейчас мы оказались в обстановке, когда на нас практически ополчился весь Запад, когда очень важно поддерживать в обществе сознание своей правоты, отстаивать уникальность нашей цивилизации, её константы и интересы. Как отстаивать, если в культурном и духовном пространстве у нас продолжают рулить либеральные комиссары в кожаных тужурках образца 1991 года? Почему так происходит, я не понимаю. И никто мне не объясняет. Повторю: гибель любой политической власти начинается с того, что она не хочет или не может объяснить свои поступки обществу. Во внешней политике нам сейчас всё объясняют, хорошо объясняют, а во внутренней продолжают туманно поводить очами. Почему так происходит, я не знаю…

– Рядовому читателю трудно сориентироваться в море литературы. Что Вы посоветуете?

– «Литературная газета» даёт всю палитру сегодняшней литературы. В отличие от журналов «Новый мир», «Знамя» или «Наш современник», которые говорят только о своих. Мы даём весь спектр. Литературы – море. И надо понять, что стоит читать, а на что не стоит тратить время. Человек живёт где-то 20 тысяч дней. На чтение хорошей книги уходит два-три-четыре дня. Допустим, человек читает 15 тысяч дней. Получается, за всю жизнь мы в лучшем случае можем прочесть 3-4 тысячи книг. Не так много, если учесть, что ежедневно только в нашей стране в свет выходят сотни томов! Потратить время на чтение лабуды, которую рекомендуют глянцевые журналы или телепередача «Про чтение» на телеканале «Россия-24», обидно. Надо помнить, что плохая книга делает человека хуже, и выбирать только хорошую литературу. А для этого надо читать «ЛГ».

– Сегодня главная болевая точка – это Украина. Как Вы воспринимаете трагические события, которые там разворачиваются?

– Сначала разберёмся, что там происходит. На Украине идёт бурный этногенез, формирование новой нации вокруг галицийского ядра, в которое ещё при Австро-Венгрии была заложена идейная русофобия как способ самоидентификации. Этногенез всегда агрессивен к той части сограждан, которые отказываются от навязываемой новой самоидентификации. А на Украине это, увы, приняло и вообще фашистские или квазифашистские формы. В России, к сожалению, привыкли общественные движения анализировать с политической и экономической точек зрения. Но законы этнического противостояния не менее, а, может быть, и более суровы и важны. Этногенез – это как природное явление, как извержение. Об этом говорил Лев Гумилёв. При этногенезе новая нация, чтобы самоосознаться, противопоставляет себя кому-то другому. В науке это называются «конституирующий чужой». И вот молодой украинский этнос таким «конституирующим чужим» выбрал себе русских, Россию и тех русских, которые оказались на территории Украины – образования искусственного и волюнтаристски скроенного. При советской власти в него «до кучи» были включены губернии, населённые людьми, считающими себя русскими. Впрочем, до XX века таковыми считали себя и те, кто нынче именуются украинцами. Перечитайте Гоголя! Так вот, именно они подверглись угрозе уничтожения или жёстокой ассимиляции. И восстали. Был вариант закрыть глаза на то, что миллионы людей на Украине будут уничтожены или превращены в людей третьего сорта. Слава Богу, такой ошибки не совершили, иначе в Крыму сейчас проходило бы то же самое, что и в Новороссии. И вот поставьте себя на место нашей власти. Могла она не заметить, что на Украине начался этноцид русских? Что наша соседка и родственница превращается в сателлита НАТО? Что мы получаем враждебную страну у своих границ и порабощение русского населения на этой территории? Нет, не могла. И любые санкции против нас, даже военное столкновение – зло гораздо меньшее. Вот каков был выбор. Мы могли поступить только так. Иначе – следующий майдан на Красной площади. А революция, когда именно русские стали объектом гонений, у нас уже была. Об этом теперь стыдливо помалкивают потомки комиссаров-русофобов, когда с экрана повествуют об ужасах Октября. И те люди, которые говорят: «Мы должны дистанцироваться, Украина сама разберётся» – это те, кого в давние времена называли ёмким словом «врагоугодники». У Льва Гумилёва есть такое понятие – зигзаг истории. Разрушение Советского Союза по административным границам – это именно зигзаг истории. Если бы в 1990-е у нас у власти были не болтун и пьяница, а нормальный руководитель, он мог бы отстоять такой сценарий: «Да, Советский Союз распадается. Жаль, что ж поделаешь: ни одна империя не вечна. Но тогда республики выходят из СССР в тех границах, в которых вошли в него, а принадлежность территорий, прирезанных в административном порядке, определяется плебисцитом. Как скажет население, которое там живёт, так и будет». И вот представьте, что в Беловежской пуще был бы принят такой план. И таких проблем сегодня не было бы почти нигде на постсоветском пространстве. Тогда бы и Крым, и Донбасс, и Одесса, проголосовав, воссоединились бы с Россией. Но этого не сделали, заложили геополитические мины, которые рвутся в Приднестровье, Карабахе, Абхазии, а теперь и на Украине. Там распрямляется зигзаг истории, стихийно проходят отложенные плебисциты, к сожалению, кровавые. Почему на Украине стали уничтожать русских и морально, и культурно, и физически? Об этом я писал, начиная с конца 80‐х. Сейчас, к юбилею, выходит двухтомник моих интервью. Первый том называется «Государственная недостаточность», туда вошли беседы 1986—2005 годов. Во второй том включены интервью 2006—2014 годов. Он называется «Созидательный реванш». В отличие от многих моих коллег, я могу позволить себе роскошь перепечатывать интервью, которые давал много лет назад – и при советской власти, и в ельцинскую, и в путинскую эпоху. Мне таить нечего. Люди не стыдятся искренних ошибок, людям стыдно за своё неловкое враньё и приспособленчество, ставшее со временем очевидным. Недавно я дискутировал на ТВ с литератором Д. Драгунским, и он заявил, что человеку вообще свойственно регулярно менять свои взгляды. Да, некоторым женщинам свойственно часто менять мужчин, но таких женщин обычно характеризуют кратким и ёмким словом.

– До каких пределов могут простираться границы сатиры? Вот в одной из пьес у Вас есть довольно-таки сатирический персонаж – священник. Допустима ли ирония в отношении церкви?

– В церкви такие же люди, как и мы с вами, и у них такие же слабости. До сих пор многим батюшкам не нравятся «Мелочи архиерейской жизни» Лескова. Они считают, писатель слишком ироничен в отношении клира. Но ирония это ведь не сатанизм и не лукавое инославие. Однажды меня пригласили на телепередачу, посвящённую проблемам религиозного сознания, но разговор почему-то свёлся к обсуждению дорогих часов и ремонта квартиры Святейшего. Я выступил против такого поворота, сказав, что у мусульман, иудеев и католиков тоже немало проблем, но почему-то внутриконфессиональные нелады принято у нас в телестудиях рассматривать исключительно на православных примерах. А зря! Давайте побеседуем, например, о педофилии у католиков. Больше всех во время эфира резвилась одна ведущая девица. Когда всё закончилось, редактор её даже упрекнул, мол, не слишком ты на Патриарха наезжала? Она ответила: «А мне по барабану. Я – католичка». Вот это уже безобразие, когда под видом борьбы за гуманизм, атеизм, общечеловеческие ценности, просто-напросто бьются за общинные или конфессиональные интересы. Что же касается моего персонажа отца Михаила Тяблова из «Одноклассницы», с успехом идущей по стране, – он отнюдь не сатирический. Когда писал пьесу, между прочим, советовался со знакомыми священниками, в частности с другом моей поэтической юности, замечательным поэтом Владимиром Неждановым. Он стал батюшкой, у него приход в Зеленограде. Они мне давали советы, я что-то убрал, что-то добавил. В пьесе показан обычный современный российский священник. И был смешной случай. Одним из первых пьесу поставил Владикавказский русский театр. Перед премьерой вдруг раздаётся звонок: «Это отец такой-то из Владикавказа. Мы только что посмотрели прогон спектакля. Если вы православный человек, вы должны снять этот спектакль из репертуара.

Не может быть таким пастырь. Почему он на прихожанок заглядывается? Почему он потратил на себя деньги, выделенные на строительства храма?» В общем, раздраконил… Я перезвонил сразу директору театра: «Владимир Иванович, мне сейчас звонил отец имярек. Ругался… Что делать?» Он ответил: «Забудь! Он у нас был раньше заведующим отделом пропаганды и агитации обкома комсомола. И тоже всех ругал!»

– Недавно Вы достаточно жёстко прошлись по Солженицыну. А ведь для многих это культовая фигура, причём с положительным знаком. За что Вы его так?

– По Солженицыну прошлась газета «Культура», именно вы дали, сократив до выпада, мой комментарий, вызвавший такую бурю в прессе и в Интернете. В чём суть? Я всего-навсего напомнил, что юбилей Солженицына будет только в 2018 году, а уже сейчас принято постановление о праздновании и ведётся активная работа. Но у нас же есть и другие писатели. Например, почему-то совсем забыли о 100-летии Константина Симонова. На мой взгляд, по меньшей мере он фигура равновеликая. Грядут юбилеи Тургенева и Горького. О них вообще ни гу-гу. Они разве менее значительны, нежели Солженицын? Они гораздо выше. Думаю, что даже самый лютый гулагоман спорить с этим не станет. Получается непонятный перекос. Те писатели, которые серьёзно скандалили со своей страной, почему-то имеют странные преимущества перед теми, кто не ругался всемирно со своим Отечеством. Мы не заметили 100-летие Леонова, Катаева, Твардовского… Шолоховский юбилей прошёл как-то между делом. У нас что, люстрация? Принят закон, по которому мы выбираем для увековечивания только «сварливых» деятелей культуры? Мы ставим памятник Ростроповичу через 5 лет после его смерти. А где памятник Свиридову? Да, он не отъезжал из страны, не бегал с автоматом по Белому Дому, но он писал великую музыку. Со дня его смерти прошло пятнадцать лет. Где памятник? Кстати, в гневных отповедях, особенно в «Российской газете», занявшей позицию какого-то мелкого правозащитного бюллетеня, больше всего нажимали на то, что Солженицын не «уехал», как я сказал, а его «выслали». Во-первых, человек, которого высылают, как раз и уезжает. Разве не так? Вот, если бы его запаковали и отправили малой скоростью, тогда сказать «уехал» нельзя, а только «выслали». Во-вторых, Сноуден, высказавший о США соображения, не понравившиеся тамошней власти, может только мечтать о высылке, которой подвергся автор «Ракового корпуса». Однако он сидит у нас взаперти, зная, что на родине его ждёт пожизненный срок или электрический стул. Что с чем сравнивать?

Что же касается Солженицына, то я повторю что уже говорил: нельзя «Архипелаг ГУЛАГ» изучать в школе. Для чего в головы молодых людей XXI века закладывать мстительные фантазии, фобии, недостоверные факты и гипертрофированную антисоветчину, которой была поражена диссидентская интеллигенция середины ХХ века. Зачем? Достаточно и «Одного дня Ивана Денисовича», изданного в советское время и входившего в советскую школьную программу. На эти мои соображения никто по существу не возразил. Началась истерика. Особенно удивили стенания актёра Евгения Миронова, который, видимо, знает только тех писателей, в экранизациях которых участвовал. Бывает. Я знал одного артиста: он даже не подозревал, чем закончился роман «Война и мир», так как его самого «убили» в Бородинском сражении. Был глупейший, странный для серьёзного политика комментарий Владимира Лукина. Кажется, в 90-е годы он служил послом в США. Теперь понятно, почему Америка не хочет видеть в нас равноправного партнера. Порадовало, что наш народ за последние годы поумнел и понял цену лукавому прозападному либерализму. 80 % из тех, кто обсуждал проблему Солженицына на форумах, были на моей стороне. И ещё – самое главное. Как мне стало известно, готовятся постановления правительства по 100-летию Симонова, 150-летию Горького и 200-летию Тургенева. А в ряду этих юбилеев пусть широко отпразднуют и 100-летие Александра Исаевича Солженицына. Своим трудолюбием он это заслужил.

– У вас есть чудесный образ: «В памяти каждого человека есть тупик Позора, проспект Взятых вершин, улица Исполненных желаний, проезд Несбывшихся надежд…». Каким своим достижением вы гордитесь больше всего?

– Человек живёт в нескольких плоскостях. Одна из них бытовая. Я горжусь своей семьей. Я женат уже 40 лет. Редкий случай в творческом сообществе. У меня дочь, внук и внучка. Я горжусь тем, что за 14 лет (я пришёл в «ЛГ» в 2001-м) тираж «Литературки» вырос в несколько раз. Мы серьёзно повлияли на общественное сознание, начав пересмотр событий 1991 и 1993 годов, изменив своими выступлениями механизм присуждения государственных премий, мы первые заговорили о необходимости целокупной программы по истории и литературе, именно мы во многом инициировали корректировку ЕГЭ… Перечислять можно ещё долго… Что касается моей литературной работы, скажу прямо: критика меня не любит, почти не замечает… Для либералов я слишком патриотичен, для патриотов слишком либерален. Чтобы прорвать этот «заговор молчания», я должен был напрямую выйти на читателя и зрителя. И я сделал это, как выражаются в дурацких американских фильмах. Больше, чем самая положительная рецензия, меня радует звонок из издательства: «Юрий Михайлович, на складе опять закончился «Гипсовый трубач», срочно переиздаём, одобрите новую обложку!» То же самое с моей драматургией. Часто говорят, что современная пьеса может существовать только в виде камерной постановки или даже в лабораторном чтении. Чушь! Во МХАТе им. Горького у Дорониной и в Театре сатиры у Ширвиндта мои пьесы собирают тысячные залы. Они идут по стране и за рубежом. Мои критики – это читатели и зрители. У меня с ними прямой контакт…

Социальный сейсмограф

ВОПРОС ЧИТАТЕЛЯ:

Считается, что классическая литература способна дать ответы на многие злободневные вопросы, в том числе политические. А произведения современных авторов способны хоть что-то важное подсказать в глобальном плане, или литература утратила это качество и может говорить только о любви?

– Литература во все времена являлась и продолжает оставаться очень точным социальным сейсмографом. Почему, например, верховные правители прошлого увлекались литературой, театром? Потому что они искали и находили там ответы. Например, известно, что после премьеры «Ревизора» Гоголя император Николай I сказал: «Всем досталось, а мне больше всех». Считается, что так царь признал правоту Гоголя. Да не это он признал! Он признался в том, что если административно-бюрократическая машина функционирует так, как показал это Гоголь, то он, как топ-менеджер страны, совершает серьёзные ошибки. Они и обернулись потом Крымской катастрофой. Царь отнёсся к пьесе как к источнику, указывающему на его промахи. Но далёких выводов не сделал. К сожалению, и наша нынешняя власть, по моим наблюдениям, редко воспринимает литературу в качестве такого источника. А ведь литераторы, в отличие от политологов и прочих экспертов, предупреждают заранее. Писатель говорит: эта лавина может сойти. А политолог вопит: лавина пошла! Но Кремль почему-то слушает политологов, а не писателей.