В тесных объятиях традиции. Патриархат и война - читать онлайн

Глава 1. Язык как маркер отношений господства и подчинения

Ментальная организация гендерной реальности происходит в том числе и через языковые категории, вербальными средствами, формируя гендерную идентичность. «На формирование этой идентичности оказывают влияние многие факторы вплоть до семантической структуры языка, отражающей изначальное доминирование одного пола над другим»92.

Задача этой главы – выяснить, насколько карабахское наречие армянского языка склонно к маскулинизации и андроцентричности. Как происходит конструирование и воспроизводство гендерных стереотипов в культуре армян Карабаха посредством лингвистических практик? И наоборот, как дискурс может порождать практики? Я попытаюсь показать, что карабахский диалект армянского языка (впрочем, как и многие языки мира) отражает отношения господства и подчинения, по возможности ответив на следующие вопросы:

– как описываются концепты мужчина/женщина в карабахском наречии;

– при помощи каких речевых форм это происходит (дискурсивные практики).

Существует мнение, что социальный мир возможен только как названный, то есть как обозначенный при помощи категорий языка. Поэтому проявления, определяемые как «господство» и «подчинение», неотделимы от категорий, в которых их описывают и воспринимают. Представления о «господстве» и «подчинении» выстраивают и легитимизируют поведение людей. Наконец, на основе этих представлений действительность, жизнь организуется в сознании людей. Наиболее существенным представляется вопрос о власти номинации. Кто имеет право называть, тот осуществляет власть, вызывая названные явления к «существованию при помощи номинации93. В рассматриваемом случае в социальное действие вовлечено все общество сверху донизу, на всех его уровнях.

В целом ряде работ специалистов по гендерной лингвистике внимание сконцентрировано на соотношении значений слов ‘человек’ и ‘женщина’, ‘человек’ и ‘мужчина’94. Можно предположить, что по умолчанию подразумевается квази-синонимия слов человек и мужчина. Однако, как признают специалисты, «в разных языках такой семантический параллелизм выражен с разной степенью интенсивности»95. Как и во многих языках, в карабахском диалекте невключенность женщины в общество передается эквивалентностью слов ‘мужчина’ и ‘человек’ – эти слова идентичны – mard.

Есть также отдельное диалектное слово, передающее категорию ‘человек’ вне пола – джувар (juvar). Ученые этимологизируют его по-разному. По А. Мкртчяну, оно буквально означает ‘распорядитель воды’. Но, несмотря на нейтральность этого слова в современном употреблении, джуварами, распределявшими воду в карабахских селах, выбирали исключительно мужчин, отличавшихся честностью, добротой, человечностью и справедливостью (интервью с Л. Арутюняном). «…Община выбирала исходя из нужд своей хозяйственной деятельности распорядителей воды /джувар/», принимая во внимание его личные качества96. Поэтому нейтральность эта двойственна97.

Большое количество подобных примеров языковой асимметрии можно найти и в классическом армянском языке. Например, слово деторождение звучит в литературном армянском языке tłaberk’, что буквально переводится как ‘мальчикорождение’. У армянского этнографа Ерванда Лалаяна глава, описывающая родильные обряды, точно так и называется98.

Обилие похожих примеров выразительно демонстрирует то, как нормы языка фиксируют установку на мужскую власть. Отождествление мужского с общечеловеческим, присущее многим культурам, зиждется «на классических когнитивных дуальных оппозициях культуры и природы, активного и пассивного, рационального и иррационального, мужского и женского. Простое дуалистическое мышление, работающее в режиме бинарных оппозиций, дискурсивно соответствует иерархии властных отношений господства и подчинения»99. Более того, по мнению И.В. Кузнецова: «Антитезы, структурирующие эти классификации («смерть-жизнь», «женское-мужское», «черное-белое»), подчиняются… оценочности с точки зрения большей причастности одного из их компонентов к сфере смерти, …каждая бинарная оппозиция логически связана со всеми остальными благодаря…связи, которая существует в виде метафор и метонимий»100.

Устоявшееся в карабахской традиции отношение к женщине (девочке, девушке) как к «временному» человеку в отчем доме (вербализуется посредством метафор ‘свеча чужого очага’ (слово ‘очаг’ применяется в смысле ‘дом’), ‘головня чужого очага’) и как к ‘чужой’ (в косвенной речи ее иногда так и называют) в доме мужа обрекают ее на пожизненную маргинальность.

Такое отношение подтверждает содержание некоторых притч, имеющих хождение и сегодня. Вот одна из них: «Раз царь и его придворный повстречали на дорогe крестьянина, везущего на осле воз дров. На вопрос придворного, что он собирается делать с дровами, крестьянин отвечал: «частью расплачусь с долгом, другую часть отдам в долг, третью выброшу в воду». Царь подозвал крестьянина поближе и потребовал разъяснения. Объяснение было: «мать с отцом согрею – долг верну; два сына растут, их согрею – в долг отдам; дочь имею, её согрею – в воду брошу» (то есть потеряю, замуж выдам) (из интервью А. 04.12.2000, г. Мартуни).

Описание образа женщины как упрямого, одиозного существа рефреном звучит в притчах, которыми изобилует карабахский диалект. Информантка из с. Чартар рассказала притчу о женском упрямстве, объясняющую, «почему могилу для женщин роют на пол аршина глубже, чем для мужчин»:

«Шли по лесу муж с женой и наткнулись на труп лисицы. Муж высказал сожаление по поводу гибели лисицы. Жена откликнулась – «это не лисица, а волк». Завязался спор. Жена уселась посреди леса и заявила, что пока муж не признает животное волком, она не сдвинется с места. После долгих пререканий жена объявила, что умрет, если муж не признает в звере волка. Муж не отступался. И вот уже за покойницей едет арба. Муж взмолился: «Согласись со мной и вставай, глупо так умирать». Жена – нет! После похорон мужчина рассказал все попу, что жену заживо погребли. На что поп ответил: «Что же ты раньше не сказал, мы бы могилу ей глубже вырыли, за упрямство». С тех пор и повелось женщинам рыть могилу на пол аршина глубже» (А. Григорян, с. Чартар).

Социальная малозначимость женщины (дочери), ее маргинальное положение в обществе в противовес возвышению и возвеличиванию мужчины (сына) четко выражено в текстах колыбельных песен. Это выливается в специальное разграничение текстов для мальчиков и девочек.

Колыбельная для девочки:

И снова эта коннотация временности, подчеркиваемая уже с колыбели и в течение всей жизни в доме родителей. Совсем иные надежды и ожидания связываются с мальчиком, сыном.

Колыбельная для мальчика:

Здесь отражается традиционное отношение к мальчику как продолжателю рода, наследнику, хозяину и господину. Видимо, подобное отношение идет со времен, когда мужской труд считался для обеспечения жизни семьи гораздо более важным и значимым, чем женский. Именно от деятельности и статуса мужчины зависят экономическое процветание и престиж семьи, рода. Метафора «семь сыновей» в этом контексте равнозначна благополучию:

В этих предпочтениях отражаются и властные аспекты. Женщины заинтересованы в том, чтобы иметь мальчиков потому, что в перспективе сыновья приведут молодых женщин, невесток, над которыми они, матери, смогут осуществлять контроль, другими словами, реализовывать власть.

Подчиненное и вспомогательное положение женщины имплицируется через множество метафор и ассоциаций. «Семья – это жернова: женщина нижний камень, мужчина – верхний. ∂ntanik’∂ – arkank’a: k∂neg∂ – t∂kak’arna, mard∂ – eřak’ar∂» (интервью с Л. Арутюнян, с. Ашан). Однако, некоторые из пословиц и метафор передают и осознание взаимодополнительности мужских и женских функций и ролей. Это было подмечено и Н. Дадвик (Dudwick, Nora), которая делится своими наблюдениями о том, как армяне описывают семью. Она пишет буквально следующее: «крепкие мужчины, как «внешние стены», ограждают от неожиданной опасности, пока женщины, «внутренние стены», оберегают домашний очаг и гармонию»103. Согласованное отношение каждой части к целому также выражается в сравнении брачной пары и частей тела, где мужчина – это голова, а женщина – шея…104 Обе пословицы подчеркивают поддерживающее и подчиненное отношение женщин по отношению к мужчинам»105. В с. Ашан информант рассказал притчу о споре между мужем и женой на предмет того, чья работа тяжелее – мужская или женская. Обменялись на день обязанностями: в результате жена справилась с мужской работой, а муж – нет (однако предпринял комически-безуспешные попытки механизировать процесс домашнего труда).

Язык также выразительно фиксирует различие статуса девушки (более светлые характеристики) и женщины (отрицательные). Нет плохих девушек, нет хороших женщин (= жён). Več pis axč’ik tēsenk’, več’ l’av k∂neg. Следующая поговорка отражает отношение к браку как переходу в иное состояние, и необходимость полностью подстроиться под новые условия и правила в новой семье: «выходишь замуж – меняешь нижнюю (нательную) рубашку». Mart’uv∂s k’in’um – halav∂t p’oxum∂s. Здесь также коннотируется непременная смена идентичности, полный отрыв от прежней семьи, и чем резче, тем лучше. Для достижения этой цели жестко регламентируется посещение замужней женщиной своей семьи – речь идет о канонических нормах – не чаще раза в две недели (в реальности же правило систематически нарушается). Попадаются поговорки с шуточно-карнавальной подоплекой, переворачивающие ценности с ног на голову. «Для карабахской женщины, что муж помрет, что соседский осел подохнет, все одно». (Łarabałc’un k∂ngan∂ hētē ya mart’∂ mērac, ya hrevanēn ēš∂ stakac). Не исключено, что в данном случае артикулируется иной, параллельный дискурс, когда культурные нормы, предполагающие жесткий социальный контроль, диктуют женщине вести себя нарочито сдержанно по поводу смерти мужа (имплицитное выражение безразличия в связи с утратой сексуального партнера)106.

Важно, мне кажется, отметить ситуацию со статусом старшей женщины в семье (в роду). С возрастом вес и авторитет женщины неуклонно растут, что выразительно проявляется в терминах родства, обиходных в некоторых селах и ныне, но общих для недавнего прошлого (начало прошлого века, вплоть до 50-60-х годов) повсеместно в Карабахе. Термины родства выступают как система категорий и статусов, которые в нашем случае противоречат действительным генетическим связям. Эта семейная иерархия в женской половине дома выглядит снизу вверх так: мать детей (как и отец) называется всеми, в том числе детьми, просто по имени (принижение статуса посредством номинации); мать мужчины, свекровь невестки все члены семьи называют ‘мама’, свекровь свекрови – ‘старшая мама’ (mec mama); свекровь ‘старшей мамы’ (если она жива), называют самым почетным и авторитетным термином «айя» (aya)107. Так, самая старшая в роду женщина приобретает с годами самый высокий статус среди женщин и молодых мужчин108. Старость семейной женщины характеризуется светлыми описаниями и пронизана пиететом. (Мужчина в семейной иерархии переживает примерно те же стадии – фамильярное обращение по имени, следующий этап – папа, наивысший семейный статус – «апа» (apa))109.

Есть основания полагать, что в обыденном сознании карабахских армян воспринимается как данность ущербность и вредоносность женского, равно как полноценность и положительность мужского. Считается, что: «Образ женщины-носительницы смерти, зла довольно обычен для различных культур… Механизм связи состоит в следующем: сущностный признак фемининности – vagina – обладает всеми атрибутами раны, метафорически отождествляемой со смертью (отверстие, кровоточащее после дефлорации и в период менструаций)»110. Как отголосок этих представлений, добрая весть (xer xabar) и сейчас обозначается как ‘мальчик’, в то время как дурная весть (šaŕ xabar) – ‘девочка’. Обычно спрашивают – ты мальчик или девочка, подразумевая, ты с доброй вестью или дурной?

Один из хрестоматийных примеров гендерной дихотомии – принятые в языке формулы для холостяка (äzäp’) и запоздавшей с замужеством женщины, «старой девы» (tan∂ mnac’ac – букв. ‘оставшаяся дома’), носящие неприкрыто оценочный характер. Первая, «мужская», характеристика окрашена положительно, вторая, «женская», намекает на анормальность ситуации. Это подразумевает в обыденном коллективном сознании, что мужчина сам не желает обременять себя брачными узами, а женщина осталась за пределами поля выбора.

«Некорректность» языка явно проступает и в выражении категорий бесплодия для женщин и мужчин. Бесплодных женщин называют č’perk’, songsuz (пропускаем здесь огромное количество метафорических и метонимических обозначений), для мужчин слов такого класса не существует. Предполагается, что мужчина не может быть носителем причины бесплодия, он – «полноценен». Интересно, что сами жены рьяно (и сознательно) поддерживают заблуждение общества относительно её бесплодности, таким образом, ограждая мужа от насмешек, которые наносят символический ущерб всей семье и роду. Здесь снова встает вопрос конфликта практических разрешений и канонических норм, который в принципе не может не вставать ввиду ирреальной категоричности последних111.

В связи с актуализацией за последние десять лет военно-героической риторики внимание привлекает обозначение у людей таких свойств, как смелость и отвага. Женщин, отличившихся этими качествами, называют в порядке высшей похвалы tłamard-k∂neg’, что буквально означает ‘мужчина-женщина’. В аналогичной ситуации, когда речь идет об отважном мужчине, используется тавтология tłamard-tła – ‘мужчина-мужчина’, понимая под этим «настоящий мужчина», биологически и по духовной силе. Такое обозначение маркирует установившееся мнение об исключительно мужском характере доблести и героизма.

«Двойные стандарты» в проявлении любовных отношений для мужчин и женщин отразились в языке через эпитеты и определения. К примеру, есть множество слов, чтобы описать распутство женщины (lerp', boz, pornik, p’č‘ac’ac, tüsp∂rcac, cerk’a ∂ngac, łaxpa, anbaroyakan, mankivoł, lyłlyłvac, ailaservac, t’et’evabaro) и только пара-тройка таких слов, к тому же имеющих универсальное значение, для мужчины (mankivoł, p'č’ac'ac, anbaroyakan).

В продолжение представления целой системы негативно окрашенных установок и предубеждений относительно женщин кажется уместным сказать о придавании «демонических», «злых» черт, якобы неизменно присущих женскому образу (в особенности это касается немолодых женщин). Это устойчивое отношение формируется посредством «букета» слов – jadu, kaxard, sevk’aš, p’∂l∂baxan. Смысл этих слов сводится соответственно к значениям «ведьма», «злая сущность», «черная дьяволица», «ясновидящая-колдунья». Здесь присутствует момент страха перед таинственными женскими силами, перед некой невидимой «интуитивной» властью женщины, которой придаются негативные качества и происхождение. Самая светлая, положительная характеристика для женщины – ‘не женщина, а море’ (K∂neg č‘i – cov a). Здесь актуализируется пафос женской жертвенности, многотерпения, покорности, опять-таки в интересах служения мужчине, семье, роду. Есть еще одна пара положительных женских характеристик, также отражающих глубину иерархии мужчина-женщина: соответствующую представлениям, строго канонизированную женщину называют kadriēl k∂neg. Есть другое слово, отражающее то же представление – n∂st∂c’∂rac k∂neg (букв. ‘посаженная’, усмиренная, укрощенная, приведенная в соответствие с критериями женщина). Обычно так говорят о женщине с совершенным чувством своего места (sense of one’s place), с тонким и точным ощущением «позиции, занимаемой в социальной структуре»112.

Карабахский диалект, кроме жестко дифференцированного воспитания, как в семье, так и во всех социальных институтах, на уровне общественного сознания вносит свой колоссальный вклад в стереотипное восприятие мужчин и женщин. В нем существует обширный диапазон языковых средств, позволяющих раздельно описать мужчин и женщин. Слов, негативно характеризующих женщин (соответственно и установок), как показывает анализ дискурса, гораздо больше, чем таких же слов, характеризующих мужчин. Все это в результате создает фон для такого «гендерного контракта», когда в повседневных практиках демонстрируется высокая степень терпимости и деликатности к мужчине. Причем речь идет как о дискурсивных практиках, так и канонизированном поведении. Очевидно, эти «великодушие» и «доброта» существуют за счет другой половины общества, женщин. Характерно при этом то, что нередко сами женщины выступают проводниками этих идей, принимая активное участие в продуцировании андроцентричного дискурса и ретрансляции фаллоцентричного образа мышления у молодого поколения, таким образом, по сути, формируя общественное сознание.

Нет ничего удивительного в том, что женщины часто говорят на «мужском» языке: другого языка в отношении некоторых сфер жизни просто нет, соответственно нет выбора. Однако в ряде случаев, как уже отмечалось, женщины не просто автоматически используют андроцентричный дискурс, но полностью принимают его. Более того, они выступают как трансляторы этого дискурса в самых различных жизненных ситуациях, постоянно акцентуализируя его (dis-cursus – в переводе Р. Барта «бегать туда-сюда», хождение взад и вперед, то есть изначально действие)113. Вот только несколько примеров.

Женщина называет своего мужа в косвенной речи «хозяином» (tar). Вдову во многих селах до сих пор называют «безголовая женщина» (anklox kyneg), при этом, стараясь при случае оказать ей эмоциональную и материальную поддержку. Девушка, согласно дискурсу, не представляет ценности как индивидуальность, а привязана к своей фамилии, роду, отцу. Брачные стратегии часто могут сильно зависеть от этих категорий. «Может благодаря доброму имени своего отца она и выйдет замуж за хорошего парня… Да и дед ее с материнской стороны именит». Эти символические капиталы могут удваиваться, перекрещиваться, выступать в различных комбинациях.

Из уст женщин: «Если муж (мужчина) говорит жене (женщине), что мацун (йогурт) – черный, она должна признать, что он черный» (Mard∂ ver asuma macun∂ seva, k∂neg∂ bidi v∂zyav one ver tiya). «Женщина без мужа, что собака без хозяина» (Anmard k∂neg∂ hanc’a andar šon ∂ni).

Для практик домашнего насилия также существуют «железные оправдания» типа «бьет, значит, любит», «бьет, потому что мужчина, таков порядок». «В нашем селе…жила женщина по имени Мина из соседней деревни Пырджамал. Ее мужем был невысокий тщедушный Атун по кличке Папачызт (маленькая птичка). Он избивал ее часто и с редкой жестокостью. Она же обладала удивительной силой. Кюм [хлев] тогда выстраивался на первом этаже, на уровне земли, а жилая часть располагалась на втором этаже, над хлевом. Когда корова отелилась, она на руках таскала теленка вверх по лестнице в жилую часть, чтоб он молоко не высосал у коровы. А теленок каждый день прибавляет в весе и надо иметь сильные руки, чтоб с этим справиться. И в деревне было немало случаев, когда Мина доказала свою силу. Как-то бык рассвирепел, – она его за рога остановила, а то мчался прямо на них. Сельчане спрашивали ее: «почему ты терпишь побои мужа, ведь тебе его под себя подмять легче легкого?» На что она отвечала – «так уж заведено, что муж жену бьет, ну а я родилась женщиной». (Ädät’na – mard∂ k∂ngan∂ k∂t’akē, de es ēl’ k∂negum c∂nval)».

Аутентичный текст из скорбной песни на могиле сына (в присутствии тещи умершего) звучит буквально так: «Сынок, я тебе вот почему говорила, – не женись на Л. Вот этот день я имела в виду. Говорила тебе, не бери ее, у нее братьев нет, у тебя в жизни опоры, «спины» не будет в тяжелую минуту. Мой несчастный сын, ты обрек себя на одиночество, женившись на ней. А будь у тебя шурин, была бы поддержка. И сейчас, когда тебя не стало, он позаботился бы о твоих детях…» Однако, в данном случае выявляется с большей отчетливостью дискурс выживания, чем актуализация полового господства-подчинения. И это, возможно, новый ракурс для изучения языковых практик. Хотя в то же время предполагается, что поддержать семью и помочь ей в состоянии только мужчина (брат), ибо он «свободен», значит, активен, но не женщина (сестра), ибо она уже относится к другому дому и «не свободна», значит пассивна. Этот текст проливает некоторый свет также на мотивы предпочтений в выработке матримониальных стратегий.

Молодая женщина сетовала: «моя свекровь не переносит меня… ну а за что меня любить, нарожала им одних девочек…»

Подобный дискурс используется не только в приватной сфере. Он артикулируется и на публичном уровне, озвучиваясь в устах власть предержащих: «Это было в советские времена. Я записалась в очередь за машиной, хотела подарить любимому зятю машину «Жигули». Через восемь лет подошла моя очередь. Но я тогда так и не смогла приобрести свою машину, потому что Н. (председатель райисполкома), сидя в своем кабинете, сказал мне прямо в лицо: «Зачем тебе машина, у тебя и сына-то нет, пять дочерей. Другим она нужнее». Меня это так задело, что я наговорила им много обидных вещей. В этом кабинете сидели две женщины, и они поддержали его – одна бесплодная, вторая «оставшаяся дома» (устойчивая фраза равная по значению «старая дева» – см. выше). Я вышла из себя и ответила, что я, по крайней мере, не бесплодная, у меня пять сыновей, мои зятья – мои сыновья! Но очередью так и не смогла воспользоваться, отобрали ее у меня в пользу другого…».

Некоторые женщины в кризисных ситуациях в порядке обета перед богом за выпрашиваемые блага зарекались не роптать при рождении девочек и даже просили о них бога в обмен на исполнение желания, обычно здравствования сына (символическая «жертва», приносимая ради сохранения жизни сына, мужчины): «1941 год шел. Свекровь сына своего в 19 лет спешно женила на мне. Он работал в военкомате, и она переживала, что его в первых рядах заберут на фронт, и детей от него не останется. Когда родилась наша первая дочь, свекровь, как сейчас помню, села на наш порожек и, обратив просящий взор на полную луну, взмолилась: «О, луна (a lüsnigä), пусть она родит моему сыну семь дочерей, лишь бы только он жив был». Накликала, так, почти, и случилось. Родила пять девочек. А когда делала аборты, она все горевала, что же ты делаешь, еще моих двух девочек не дорожала» (г. Мартуни). Или:

«У моей бабушки было три сына. Шла Отечественная война. Она получила две похоронки и просила бога – «пусть мой сын вернется с фронта и невестка родит ему семь дочерей» (Astuc, k∂lxav∂t šor tam, t’oł t∂łas b∂nakan kya, hart’n∂s oxt∂ axč’ig’ piri). Так и случилось. Мальчики рождались дважды, но умирали» (с. Чартар).

В с. Чартар Парандзем, садясь в машину, чтобы ехать в больницу для родов, погрозила мужу указательным пальцем и сказала – «Смотри, Согомон, если на этот раз тоже родится дочь, я тебя убью!» (У них уже было 4 дочери).

Ни одна карабахская свадьба не обходится без тоста «да состаритесь на одной подушке и да будете садиться за стол с семью сыновьями».

В целом существенно различаются не только дискурс, но и фон, степень оживления, поведенческие практики, само настроение родственников при рождении девочки и мальчика: бурные поздравления и подарки во втором случае контрастируют с успокаиванием членов семьи в первом случае. При рождении мальчика по обычаю требуют у отца ребенка специального вознаграждения за добрую весть – m∂št∂l∂ł, aškalyusank’. В случае рождения девочки ведут себя скромно, не выказывая особенной радости. В прошлом воцарялось тягостное молчание, а в лучшем случае роженицу и ее родственников успокаивали словами-формулой: «Родившая дочь родит и сына» (Axč’ik piroł∂ t∂ła ēl k∂piri). Есть другая речевая формула-пожелание: «Пусть будет при здоровых родителях» (Horav-morav ∂ni) – потому как родителям потребуется немало сил и здоровья, чтоб вырастить и «отдать» дочь. Весть о рождение сына вербализуется словами: «Твоя жена родила золотокудрого (букв. ‘золоточубого’ – устойчивое выражение, не связанное с реальным цветом волос ребенка)». Мажорные интонации последнего «послания», очевидно, контрастируют с предыдущими.

Иногда уже в наши дни такой подход превращают в игру, используя устоявшийся языковой дискурс по инерции, по принципу «именно так должен вести себя мужчина и именно это говорить в определенной ситуации». Да и реакция окружающих уже не так однозначна и может вызывать сопротивление.

Интервью С. от 2001 г.: «…Когда у нас родилась наша дочь, муж был на работе, на рынке (продавал персики). Женщина, торговавшая по соседству, «принесла ему весть» и, согласно обычаю, попросила подарка. Но муж сердито буркнул: «Хорош, однако, повод требовать подарка. Подумаешь, велика радость – девочка». Работница была немного шокирована. Но, на самом деле, он, конечно, пошутил. Просто тут так принято говорить. К тому же наш первый ребенок – мальчик и он был рад девочке, даже ждал её. Позже он отнес ей ящик отборнейших персиков, и все остались довольны».

К. ждал третьего ребенка после двух первых девочек. Ждал мальчика. Но когда родилась третья дочь, вернул в магазин купленный в подарок жене дорогой «импортный» сервиз и бриллиантовое украшение (в советские времена тотального дефицита эти товары приобретались с большим трудом «из-под полы», по знакомству). Кроме того, долго не хотел забирать «не оправдавшую надежды» жену из больницы. И люди, включая женщин, относились к такому поведению с пониманием и сочувствием.

Вот серия других случаев, когда окружающие пытались задавать это поведение, ожидали его, вопреки представлениям самого человека: «У меня было уже две дочери, когда мы с женой решили иметь третьего ребенка. Конечно, мы оба надеялись, что это будет сын, продолжатель фамилии, ну и, кроме того, я мечтал воспитать футболиста. И вот 1973 год, жена рожает, я жду в больнице. Слышу стоны жены, потом плач ребенка, вроде бы разрешилась, но никто [из медперсонала] не выходит ко мне, ну, чтоб сказать, кто у меня родился. Я страшно испугался, боялся, что жена плоха, а, может, умерла? Стучу в двери – никого. Тогда я врываюсь в родильную комнату, чтоб самому убедиться, что там с ними. Оказалось, что акушерка побоялась выходить ко мне с вестью о рождении третьей дочери. Роды принимали три женщины, все они были в комнате и, застыв, смотрели на меня, ожидая, не знаю, какой реакции. Я достал деньги и роздал всем по 25 рублей. И я действительно был счастлив, родился ребенок, живой-здоровый, грех жаловаться на судьбу. Она теперь вон какая красавица, писаная».

В другом случае персонал больницы проявил свои культурные стереотипы более открыто: «Когда у нас родилась пятая дочь, медсестра позвонила и с ужасом сообщила мужу: «у вас родилась дочь, но не расстраивайтесь, в крайнем случае, отдадите ребенка бездетным». Муж рассердился. Взял заранее приготовленное шампанское, конфеты, пришел за мной. И все вокруг пораскрывали рты, когда он по истечении сорока дней закатил кеф (пиршество) на 600 человек. Зарезал скотину – баранов, корову. Вот такой был великодушный человек». Асмик: «Когда мама родила девочек-двойняшек (пятая и шестая по счету девочки), моя старшая сестра прибежала с больницы и оцепенело сообщила отцу об этом. Отец рассмеялся и проговорил: «вот молодец, жена, не сделала мой дом двухродным (tonys ērku c’∂łane č’i šinal’). Люди до сих пор об этом случае вспоминают».

Идеологическая ангажированность карабахского диалекта в сторону андроцентричности явно проступает и в столь значимом и знаковом явлении как имянаречение. Здесь также выявляются интересные моменты гендерной иерархизации. Давать ребенку имя в былые времена было неизменным правом мужа и его родственников (сейчас это правило все чаще нарушается).

«Все наименования, – подчеркивает Д. Спендер, – это своего рода вынужденная предубежденность, а сам процесс наименования есть процесс кодирования этой предубежденности, выбора того, на что нужно поставить особый акцент и того, чем можно пренебречь на основании «строгого использования заранее предопределенных материалов». …Однако сложность возникает фактически тогда, когда одна группа имеет монопольное право на наименования и способна навязывать свое особое предубеждение любому… Когда одна группа имеет монополию в словообразовании, ее предубеждение может отразиться в семантике имен, которые она создает, и эти «новосозданные» имена помогают сохранить и закрепить заложенное в них первоначальное предубеждение»114.

Итак, бытующие в Карабахе мужские имена Весьмир (из рус. – механическое соединение в единое целое двух слов ‘весь’ и ‘мир’), Ашхар (‘мир, вселенная’), Патвакан (‘уважаемый’), Ерджаник (‘счастливый’), Горди (из русского, ‘гордый’), Мрав, Масис, Арарат (по названиям гор), Тhеван (‘сильнокрылый’), hАмаяк (‘талисман, оберег’), Баласан (‘бальзам’), Нвер (‘подарок’), Бахши (‘дар’), hОрьди (‘бурный’), Вреж (‘месть’) говорят сами за себя: «Корень –ар- означает Солнце, мужчина подобен солнцу: обращение «ара», имя Ара, Арарат, Армен, Арсен, Арамаис и мн. др.» (информант Л. Арутюнян, с. Ашан). Мужские имена Наполеон, Фараон, Цезарь, Нельсон, Вильсон, Сталин, Берия (когда Берия стал непопулярным, называли Борис) более чем выразительно маркируют ориентированность их носителей на власть. По сути, большинство мужских имен утверждают активное, субъектное начало, в отличие от женских имен, утверждающих, соответственно, пассивное, объектное начало.

Женские имена «сочинялись» в основном идентично названиям цветов115, растений116, драгоценных камней, металлов и, соответственно, различные производные от них: Манушак (‘фиалка’), Шушан (‘лилия’), Хурма, Маркарит (‘жемчуг’), Сатеник (‘темный янтарь’), Тангакин (‘драгоценная’), Вэскэ (‘золото’); эпитетные формы – прилагательные, преимущественно характеризующие женщин как пассивных, стыдливых: hЫназанд (‘покорная’), hАмест (‘скромная’), Хунар (‘робкая’), Кынкуш (‘нежная’); обозначающие пассивную привлекательность – Сирун, Нахшун, Гёзал (инварианты эпитета ‘красивая’). Многие имена представляют феминизации мужских: например, Армену(h)и, Тиграну(h)и, Арцаху(h)и. Интересны в этимологическом смысле имена Тжутжуп (‘пучок’; возможно, как намек на плодовитость), Шогик (‘лучик’), Аревик (‘солнышко’), Вараг (в значении ‘свежесть’, ‘целомудренность’, а также ‘завеса’)117. С откровенно отрицательным уклоном нарекали и продолжают нарекать (уже по большей части в деревнях) девочек Бавакан, hЕрик (бук. ‘достаточно, хватит’) в случаях, когда подряд родились несколько девочек.

Однако и здесь не обходится без противоречий и инверсий. Меня озадачило, к примеру, такое женское имя, как Парон, что переводится с литературного армянского языка как ‘господин’. Именем Размик (‘воин’) нарекаются в Карабахе и женщины. Девочку, родившуюся после семи лет бесплодия, назвали Ераник (‘везение’). Кроме того, советский период внес некоторые (впрочем, незначительно повлиявшие на статусы) изменения в продуцировании имен, коснувшиеся как женщин, так и мужчин. Из ряда женских имен: Октябрина, Кремлина, Сталина, Родина, Аврора (скорее по названию революционного крейсера, чем по имени греческой богини). Мужские: Мэлс (аббривиатура из начальных букв коммунистического квартета – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), Вилен (произвольное сокращение от Владимир Ильич Ленин), Ленсер (сокращение словосочетания ленинское поколение – арм. leninyan serund), Кима (Коммунистический Интернационал Молодежи), Карлен (произвольное сочетание Карл Маркс, Владимир Ленин), Марлест (начальные слоги фамилий Маркс, Ленин, Сталин), Победа, Гастелло (фамилия летчика, героя Великой Отечественной войны, протаранившего самолетом немецкий грузовик с боеприпасами), Арпат (справедливая война – art’arac’i paterazm), Фурман (по фамилии советского писателя Д.А. Фурманова, писал романы о гражданской войне, коммунистах-воспитателях масс; по имени армянского футболиста Фурмана Абрамяна). Причем это не всегда и не столько была идеологическая преданность и фанатизм советскому порядку, сколько функциональная демонстрация этой преданности и лояльности существующему режиму. Сравните это со вступлением многих советских людей, описанных в контексте Армении, в ряды компартии «в процессе инициационного обряда перехода»118, то есть просто как социально востребованный акт, необходимый и, в некоторой степени, неизбежный для дальнейшего социального роста, не более идеологизированный, чем женитьба или поступление в вуз. Оба эти явления выступали больше как способ адаптации к реальности, нежели выражали особенный пафос.

В карабахском диалекте существует табу на произношение отдельных слов, в том числе слов, обозначающих женские половые органы. Причем табуация распространяется как на мужчину, так и на женщину. Поражает обилие вариантов названий мужских гениталий (кроме того, фотографирование нагого мальчика широко распространено в традиции, что исключается в случае с девочкой). В соотношении число названий женских гениталий заметно проигрывает. Гениталии мальчика остаются в центре внимания в течение всего детства, тогда как девичьи почти совсем не актуализируются.

Гендерно отмечены также и оклики и обращения женщин и мужчин друг к другу в прямой речи. Наиболее распространенные в просторечии оклики – это «ахчи» для женщины и «ара» для мужчины, выделенные особой интонацией. (В обоих случаях ударения падают на первый слог). Полагаю, эти обращения связаны с историческим периодом соблюдения в семейных отношениях обычаев избегания и регламентирования общения между отдельными родственниками, когда мужчины и женщины, находящиеся в браке, в присутствии третьего лица не смели обращаться друг к другу по имени119. Нарочито сдержанное и официальное обращение супругов друг к другу считалось нормой. Например, в прямой речи: мужчина (=муж), эй, мужчина! (A mard, he a mard). Повсеместное бытование ранних браков в прошлом порождало ситуации, когда жена (13 лет) обращалась к мужу (35 лет) «дядя» (dadai).

Мать избегала обращаться к своему ребенку по имени (особенно если он носил имена родственников со стороны мужа) и прибегала а) к этим окликам (ара), б) к параллельно существующим мусульманским именам типа Гасан, Али, Гули120. Как объясняют информанты, подобные регулирования речи связывали с боязнью сглаза, кох-а – попранием сатаны, т.е. «логика» такая – темные силы услышат имя ребенка (обычно это касается только мальчиков) и легко и беспрепятственно нанесут ему вред, вплоть до болезни и смерти. Именно так объясняли внезапную болезнь и смерть детей. Что касается девочки, то про нее говорили: «пусть ослепнет тот глаз, что сглазит девочку». (K’uŕana ēn ašk∂ ver bidi ∂xč’∂kan∂ nikya). Здесь подразумевается, что она уже несчастна тем, что родилась девочкой, которая сама по себе «ущербна», по биологическому факту своего рождения. В настоящее время такие представления постепенно отходят в прошлое. В последние годы на окрики «ахчи» все чаще можно услышать недовольное возмущение женщин – «Я не «ахчи», «ахчи» – на базаре! У меня есть имя».

Обращает внимание эквивалентность в армянском языке слов мужчина – муж (mard), женщина – жена (k∂neg), хотя существует и более формальное название супруга-супруг (amusin). В Карабахе часто также используют для обозначения супружества – мой суженый (букв. ‘тот, с кем я обручена’ – n∂šanac∂s). При этом часто речь может идти о супружеской паре, история брака которых исчисляется не одним десятилетием. Так коннотируется установка на необратимость выбора, предопределенность партнера.

В косвенной речи до сих пор сохранилась архаичная форма речевой номинации мужа женой и наоборот – ‘наша жена’ (mer k∂neg’∂) и ‘наш муж’ (mer mart’∂), что при переводе на русский язык звучит абсурдно121. Мать и отец ребенка также не должны были выпячивать напоказ свое материнство и отцовство. Соответственно до сих пор употребляется сочетание ‘наш ребенок’ (mer xoxan), то есть ребенок всего рода, всей фамилии, клана. Подобные ограничительные словосочетания в речевом этикете призваны соблюсти толерантность, вежливость и скромность говорящего по отношению к присутствующим здесь людям, обделенным семьей, бесплодным или просто старшим. Интерес представляет также повсеместно распространенная в Карабахе форма представления мужчиной своей супруги: ‘мать моих детей’, вместо – ‘моя жена’, или просто имени. Такая форма презентации зафиксирована и в контексте городской культуры (г. Степанакерт, 1996 г., полевой материал Р. Чилингиряна). Многие мужчины, изменяя своим женам, рьяно доказывали, что при этом жену свою они «высоко почитают» как «мать своих детей» (сакрализация материнства, репродуктивной функции), тем самым жестко разграничивая функции жены-матери и сексуального партнера. Более или менее мирное сосуществование этих двух статусов, по крайней мере в сознании традиционалистски ориентированного мужчины, можно связать в целом с отношением к сексуальности, разграничением половых отношений для продолжения рода и для личного удовлетворения, удовольствия.

Статусные обращения в советский период отсутствовали, поэтому и сейчас не обиходны. Пожилые люди могут позволить себе обращение по признаку биологического пола, возраста и гражданского состояния – девушка, невестка, молодой (-ая) (ai axč’ig’, a oriort’; a hart’n∂; a jähil’). Здесь также можно наблюдать физиологическую тенденцию, биологический императив в номинациях и обращениях, как косвенных, так и прямых. Например, пожилую женщину, так и не побывавшую замужем, будут упорно называть ‘девушкой’ (axč’ig’). Соответственно, состоящую в браке девушку, будут называть ‘женщиной’ (k∂neg), даже если ей нет 18-ти122. Концепция «женщина» (общая для всех жизненных периодов и статусов женщины) малоупотребляема и выражается словом kinarmat (букв. ‘женский корень’), что также актуализирует сущностные, биологические характеристики.

Не находящиеся в отношениях родства мужчины и женщины часто обращаются друг к другу ‘сестра’, ‘брат’, что тут же на вербальном уровне исключает возможность сексуальных отношений, учитывая табу на инцест123.

Инвективная практика в культуре карабахцев также ограничена системой гендерно маркированных табуаций. Она транслируется почти всегда мужчинами и является ярчайшим маркером маскулинности. Инвектива (ušunc’) в Карабахе связана чаще всего с нарушением сексуальных табу и оскорбительно сочетает мать адресата с обсценным коитальным глаголом. Часто используется смягченный вариант инвективы того же класса – «Я заставлю плакать твою мать» (Mamat l’∂c'∂c’∂nnanum). Все эти ругательства имеют исключительную взрывную силу в связи с пиететом, испытываемым к матери и почти никогда не используются как чисто междометные, в отличие от русского языка124. Еще более кощунственными для носителей культуры представляются инвективы скатологического характера, означающие кишечные испражнения или семяизвержение от лица говорящего или собак на могиле предков, обычно отца (K’a hor geŕen k’ak’in š∂ner∂, …t’orum anin). Поношение могилы отца (возможно, представляющего весь род) считается направленным против отца и предков вообще и применяется чаще в социальных ситуациях.

Ругательства «Сын собаки!» или «Сын осла!» в зависимости от интонации и настроения имеют смягченное значение и обычно не вызывают резких реакций (если произнесены шутливо-снисходительным тоном, тут же теряют свою взрывную силу). Есть случаи, когда они даже передают восхищение (опять-таки в зависимости от ситуации и тональности голоса). Наиболее применимы и к женщинам и женщинами точно в тех же коннотациях.

Страшным оскорблением для мужчины считается обвинение в гомосексуализме в пассивной роли, причем используется наряду с армянским вариантом и тюркский (соответственно vertu и göt’veran). Зачастую для экспрессивного усиления речи они произносятся вместе как редупликация, как бы через дефис.

Психологическую нагрузку несет инвективная идиома, связанная с excrementum и направленная на шапку-папах мужчины (k’ak’in p’ap’axum∂t). Шапка, как и усы125, олицетворяют честь и достоинство мужчины, поэтому считается верхом унижения сказать про него: ‘только платка на голове не хватает’ (k∂lxen leč’akna pakas), или просто назвать его женщиной (k∂neg) или самкой (k’ac). Ср. с ругательством в адрес мужчины, буквально означающее плевок в шапку, идиоматично подразумевающее унизительный плевок в лицо, попрание мужской чести. Эта инвективная стратегия применяется для обвинения оппонента в бесчестии (annamus, anabuŕ), утрате мужских качеств, мужского достоинства и задевает мужчину и его семью особенно глубоко126. Такая инвектива применяется в принципиально других социальных ситуациях, к примеру, если жена, дочь или сноха адресата уличены в незаконной половой связи, или просто ведут себя неэтикетно, или «по-мужски», активно. Это подразумевает, что мужчина не имеет силы и авторитета для управления своими женщинами (т.е. по-женски пассивен). Таким образом, на женщин в отношении сексуальных практик возлагалась большая ответственность за социальный имидж, «лицо», «имя» всех мужчин семейства127. Для последних подобная инвектива в отдельных случаях считается более позорной, нежели обсценная брань, поскольку имеет острую адресность. Здесь мы, по-видимому, имеем дело с ситуацией, когда тело женщины превращается в символический капитал, что, возможно, порождено представлениями о женщине как о собственности и в целом представлениями о враждебной природе сексуальности (или, наоборот, представления о негативной природе сексуальности вызывают к жизни взгляд на женщину как на кланово-родовую собственность).

Особенно часто используются в мужской речи безадресные ругательства и междометные восклицания. Обращение мужчин к безадресным инвективам как к словам-паразитам подчеркивают маскулинную, мачистскую сущность ругательств и их роль эвфемизма-разрядки. Любые ругательства воспринимаются женщинами порой буквально и вызывают часто более резкую эмоциональную реакцию, чем среди мужчин.

Итак, использование в речи инвектив, особенно обсценных, считается прерогативой мужчин, причем по этикету исключительно в мужском окружении. Существует табу на их применение в присутствии женщин. (Табу не распространяется на женщин легкого поведения, проституток.) Нарушение табу означает неуважительное отношение к этой женщине. По тому же неписаному этикету отец, брат или муж женщины должны вступиться за «честь» женщины-родственницы (жены) при нарушении инвективного табу, пусть даже произнесенного не в ее адрес (часто доходит до кулаков и поножовщины). Информант Р. (с. Даграз Аскеранского района) рассказал ситуацию, имевшую место в одном из горных сел Карабаха в годы коллективизации. «Через месяц после раскулачивания нашей семьи сельский пастух, погоняя «колхозных» буйволов (но каждый в селе знал, что это наш буйвол), выругался k’u ternu k∂neg∂ k’onim (обсценное ругательство в адрес жены владельца буйвола). За это мой отец избил его. Ведь это были наши буйволы, значит, ругательство относилось непосредственно к моей матери. Я сам в 1966 году в Баку ударил своего директора центральной автотранспортной конторы за «е. твою мать», да так, что его респектабельная шляпа улетела на 10 метров. Правда, пришлось убегать, потому что против всей конторы я не устоял бы. Прибежал к брату, взял кое-какие вещи и деньги и прямо на поезд. Так и уехал я из Баку, хотя работа на самосвале в той конторе меня вполне устраивала, зарплата была отличная по тем временам – 250-300 рублей в месяц. Правда, при поступлении на работу заплатил взятку, но она потом очень быстро окупилась. Так и пришлось распроститься с Баку и переехать в деревню».

Безадресное произношение названий мужских и женских «тайных частей тела» воспринимается мужчинами (также только в отсутствие женщин) как вульгаризм, а не инвектива. Таким образом, «инвективы как один из атрибутов, характеризующих маскулинность, усиливают «дух корпоративности» среди мужчин. Инвектива относится к серии тех языковых фактов, которые резко разграничивают две половые группы»128.

Женщины демонстрируют гиперкорректное речевое поведение. В эмоционально окрашенных случаях они используют, как правило, ругательства-эвфемизмы, связанные с животными и эпитетными ассоциациями, внешне очень скромно звучащие междометия. Гнев женщин, как правило, старшего возраста имеет тенденцию проявляться словами, наносящими скорее психологический ущерб адресату, чем собственную эмоциональную разрядку. Подобный эффект достигается посредством проклятий разной крепости, устыжения, высказывания антипатии, часто направленные против всего рода, клана оппонента.

К одной из наиболее агрессивных и оскорбительных женских инвектив относится краткое слово pič – букв. «незаконнорожденный» (оно имеет другое смягченное значение – хитрец, жулик, изворотливый человек), которое равнозначно ругательству «сын или дочь блудницы, шлюхи». Однако многие инвективы, включая последнюю, могут восприниматься как легкая эксплетива, «карнавальная» шутка или обсценное оскорбление в зависимости от социального контекста и интонации адресанта.

В исключительных по эмоциональному накалу случаях женщины применяют слова и инвективы (включая коитальные, приводимые от лица своего брата или определенных животных (осел, собака)), характерные для мужской речи, прекрасно осознавая, что пользуются «чужими», «не своими» вербальными средствами. И в связи с этим они воспринимаются еще более резко, шокирующе. В подобных ситуациях женщина рискует потерять к себе уважительное отношение окружающих, как женщин, так и мужчин. Молодая девушка рискует утратить к себе матримониальный интерес со стороны молодых неженатых мужчин. Вот почему такое поведение со стороны незамужних женщин почти исключено. Зафиксированы случаи, когда в семье, где много девочек при отсутствии мальчиков, одна из девочек воспитывается как мальчик – своего рода общественный договор, компенсирующий семье печальное отсутствие мальчика. Поведение такой девочки может существенно отличаться. Она в целом ведет себя более активно и решительно, но инвективное табу на нее все равно распространяется.

Использование обсценных инвектив возможно среди женщин старшего возраста в исключительно женской среде. Это носит обычно ярко выраженный «карнавальный» характер. Народная (крестьянско-сельская) культура в некоторых деревнях демонстрирует примеры шуточного превращения обсценных инвектив. Вероятно, мы имеем дело с эсхрологией, подразумевающей ритуализацию сквернословия. В этом случае обсценная инвектива, равно как и карнавальное упоминание названий мужских и женских гениталий, может выполнять функцию обеспечения плодородия и утверждения жизни129. В результате такое речевое поведение увязывается скорее с идеями плодородия и умножения как жизнеобеспечивающей основы жизни, чем несет адресную психологическую нагрузку с целью оскорбления (подобные явления описаны в антропологии, к примеру, Э. Эванс-Притчардом130).

Приведенные тексты и обиходно-дискурсные примеры передают картину, проводящую тезис о безраздельном доминировании патриархатных установок в карабахском обществе (по меньшей мере, в речевой практике), хотя тут могут обнаруживаться различия, касающиеся урбанизированного и сельского контекста. Концентрация исследования именно на сельской культуре обоснована тем, что Карабах представляет собой в основном аграрную культуру. Однако надо принимать во внимание и тот факт, что этот дискурс, как правило, использует старшее поколение, вызывая все чаще и чаще противодействие и неприятие молодежи131. Молодое же поколение часто попадается в речевые ловушки, используемые бессознательно, по инерции. Таким образом, человеческие жизни оказываются погруженными в устаревший контекст времен прошлого, и этот язык влачит, тащит их за собой, навязывая строго определенные модели социального поведения.

Итак, мы частично проанализировали карабахскую речь, ее подспудные коннотации, закрепленные в общественном сознании с точки зрения отражения в них гендерных отношений карабахского общества. Приведенный материал, очевидно, обнаруживает высокую степень гендерной идеологизированности карабахского общества, его ангажированность в пользу утверждения патриархатных ценностей. Именно эта идеологизированность и продуцирует андроцентричный дискурс, неусыпно защищая социальные интересы конкретных групп общества – мужчин. Имена собственные, инвективная практика, вкупе со всеми рассмотренными номинациями и речевыми оборотами пронизывают дихотомией «мужское-женское» всю жизнь исследуемого общества. Приведено, кажется, достаточное количество языковых единиц, дающих возможность обоснованной оценки культурных стереотипов, выявляющих доминирующие оценки. Если из изложенного выше материала явствует, при помощи каких языковых средств эксплицируется женственность и мужественность «по-карабахски», как именно конструируются идеальные «карабахский мужчина» и «карабахская женщина», отражаясь в обозначенных в главе образах, репрезентациях, мифах, идентификациях, значит, поставленная автором задача может считаться выполненной. Такими средствами мы пытались рассмотреть то, что в социоанализе Пьера Бурдье называется «докса» – совокупность выражений обыденного мнения, укоренившихся преданий и представлений, – того, что принимается на веру без обсуждения и обдумывания, как само собой разумеющееся132. Так, патриархатная тенденциозность, присутствуя в языке и сознании носителей карабахской культуры, оправданная формулами «так было всегда», «так жили наши предки», выступает как стратегия структурирования реальности, как способ организации действительности и залог некоторой стабильности общества. Это также способ противостоять пугающим неуправляемым инновациям, страх, что культура, общество теряют контроль над индивидом.

Однако в современном поствоенном обществе, где жизнь диктует новые ценности, постепенно становится востребованным иной гендерный стандарт, способный реализовать особенности и ценности обоих полов. Процесс этот, как и все таковые, связанные с общественным сознанием, долгий и противоречивый, наталкивающийся на противодействия к инновациям. Война, в которой женщины продемонстрировали самозабвенность и отвагу, сыграла роль катализатора этих трансформаций. Ощутимую лепту вносит в то же время телевидение133 с трансляцией ценностей западной культуры. Пропаганда этих приоритетов ведет к установлению новых гендерных парадигм, при которых ценятся интеллект, компетентность, работоспособность, целеустремленность и последовательность независимо от биологического пола.

Следует отметить и то, что данный анализ охватывает лишь один, возможно, самый мощный пласт языковой реальности. За рамками этого исследования остались нюансы, связанные с микрополитиками языка в области интенсивно используемого здесь русского и литературного армянского языка.