В надежде на лучшее прошлое - читать онлайн

III

Мария. Крым, июнь 1911 год.

Начало июня. Утренний воздух ещё обдавал ночной сыростью, как будто пропитался моросящей пылью. Побережье было одиноким, покинутым, словно о нём совсем позабыли. Ночной отлив оставил после себя ровные, песчаные полосы под сероватым, безоблачным небом. Всё вокруг казалось сонным, тихо-однообразным, немного монотонным.

Маша остановилась и окинула взглядом летний, бледнеющий рассвет, немного пошатываясь после бессонной ночи, проведённой за чтением. Частые волны набегали на берег, надувались и лопались, как мыльные пузыри, принося с собой бахрому перепутанных водорослей. Край дикой скалы осторожно заглядывал ей за плечо, птицы, расправив лёгкие крылья, бесшумно поднимались в воздух. Маша медленно шла дальше, уверенно ступая по песку крошечными белыми сандалиями, свежая, как утренняя роса на листьях, пробуждая мир к новому утру. На ней было белое, льняное платье с длинными рукавами и высоким лифом, на манер гимназической формы, белые носочки, и такого же цвета матросская шапочка, выдающая слишком юный возраст, русые волосы сплетались в тугую косу, подхваченную атласной лентой. Она дышала глубже, чем обычно. В последний год ночное чтение её из робких, несмелых попыток переросло в неутомимую потребность, неукротимое желание читать, читать как можно больше и чаще, читать всё, что подвернётся под руку. Её семья сняла на лето старый домик, один из небольшой горсточки белых дач, распластавшихся по направлению к Феодосии, с окнами в виде маленьких, крепостных бойниц и ветхой верандой с некрашеным дощатым полом, выходящей прямо на море. На веранде всегда шуршал свежий, южный сквозняк, стоял круглый стол резного дерева, за которым вполне можно обедать. В это утро Маша пораньше покинула прибрежный домик, тихонько миновав веранду с плетёной мебелью, хрустким столовым бельём и приборами на дубовом столе, она направилась к морю, запасливо прихватив с собой небольшой томик Бодлера, чтобы понапрасну не терять драгоценное время.

Едва освоив азбуку в пятилетнем возрасте, она, как голодный маленький щенок, принялась ненасытно поглощать всё подряд, всё, что находила, не веря своему внезапному счастью. В один день, в один миг нескончаемые стеллажи с рядами самого разного вида книг – отцовская и дедова библиотека – превратились в священное для нее место. Полки с книгами стали долгими, неведомо куда ведущими дорогами, и Маша поняла: книги – это вселенная, которая вмещает в себя всё: разум и безумие, любовь и страдания, роковое и божественное. В их пыльных завалах, в их гладкой и шершавой толще заключена сама жизнь, и теперь это всё: сложные шрифты, виньетки, старые переплёты, – всё по праву принадлежит ей одной. После подобных открытий становилось жарко, и было бы непростительно глупо тратить время на самый обычный сон.

– Доброе утро, милая барышня. Я вижу вас впервые.

Маша обернулась. Рядом с ней стояла странно остриженная девушка в белой блузке с короткими рукавами и широкой тёмной юбке. Девушка была среднего роста, как и сама Маша, с округлым, русским лицом. Прямая чёлка выстрижена, словно по линейке, её короткие каштановые волосы золотились восходящими лучами.

– Меня зовут Марина Ивановна, прежде я вас здесь не встречала.

– Мария Дмитриевна Лытневская, – она чуть присела в книксене, склонив голову. Томик выскользнул из рук, Маша собралась его поднять, но странная девушка оказалась проворнее и опередила ее.

– Ah, est-ce que telle jeune personne s’interesse a Baudelaire?[1] – её голос звучал мягко, но как-то отстранённо, с явно наигранными высокомерными нотками. Она наугад открыла страницу и прочла:

Смущённая Мария начала волноваться и теребить завязку на своей русой плотной косе, переброшенной на грудь. Девушка с короткой стрижкой была гораздо старше её и вела себя слишком уверенно.

– Эти строки принадлежат гению, которому посчастливилось безупречно описывать. Это поэтический дар, – несмело шепнула сконфуженная Маша.

– Чтобы быть великим поэтом, одного поэтического дара мало. Нужен равноценный дар личности: ума, души, воли… Так отчего же я вас не видела? Я здесь ровно месяц.

– Мы приехали третьего дня. Моя мама взяла внаём небольшой домик с террасой, в той стороне, – Маша неопределённо махнула рукой, – и мы, скорее всего, останемся здесь до конца лета. А вы здесь с родителями?

– Нет, я живу у друзей с начала мая. Знаете, Мари… Вы позволите так себя называть? У нас здесь образовалась замечательная компания, я вас обязательно познакомлю. Вы ведь любите поэзию?

– Боюсь, я в этом ничего не смыслю, – Маша неловко запнулась, – вы позволите пригласить вас прогуляться со мной? Моя мама говорит, что пешие прогулки чрезвычайно полезны, они оздоравливают тело.

– Дорогая Мари, слишком здоровое тело всегда в ущерб духу. Вы не находите? – при этих хоть и резких словах, сказанных с обязательной вежливостью, Маша уловила светло-серую задумчивость в бездонных, широко поставленных глазах взрослого, пожившего человека.

– Сколько вам лет?

– Четырнадцать.

– Четырнадцать, – как будто издалека, словно эхо повторила Марина, – вы не дитя, и не взрослая. В детстве у меня была довольно странная игра, я писала годы наперёд. В восемь лет я писала длинный столбец, начиная с 1902 года и далее на много десятилетий, в полном сознании предвосхищения и неизбежности… Дети слишком понимают. В семь лет, Мари, Мцыри или Онегин понимается верней и глубже, чем, скажем, в двадцать. Дело не в недостаточности понимания, а в слишком глубоком, болезненно-верном понимании.

Маша внимательно, с детским любопытством, позабыв правила приличия, разглядывала девушку, странно говорящую и экзотически выглядящую. Её собеседница была собрана и тверда, словно отлита из стали, уверенные глаза её без стеснения смотрели прямо в растерянные глаза Марии. Много, много замысловатых колец на пальцах.

– Приходите к нам вечером, дом моих друзей совсем рядом. Я буду читать стихи, – обронила Марина как бы невзначай и тут же отвернулась, словно совсем позабыв о своей случайной, робкой собеседнице. Дальше девушки пошли молча, как незнакомые.

Две юные, стройные, удивительно красивые девушки… Совсем скоро они станут взрослыми женщинами, и каждая пойдёт своей, непростой дорогой. Если бы только красота была способна приносить счастье, если бы только красота была достойна любви, то они не знали бы в них недостатка. Через одиннадцать лет одну из них ждёт долгая, тяжёлая эмиграция, с трудностями и лишениями, но и с любовью. Через двенадцать лет они обе почувствуют себя несчастными рядом с супругами, но будут сохранять каждая свой брак на протяжении многих лет. Одна из них, с тяжёлым сердцем, разбитым сильной, но недолгой страстью, создаст поэму «Горы», лучшую поэму о любви двадцатого столетия. Её стихам будет суждено стать великими и любимыми миллионами людей. Через тридцать лет, не в силах вынести на своих хрупких плечах непосильный груз прошлого и не в состоянии «продолжать дальше», оставив три предсмертные записки, она покончит с собой в маленьком городке Елабуга. Другая, так и не сумев смириться с большевистским террором, через двадцать три года покинет семью и навсегда уедет из этой страны. Соблазнительные мысли о самоубийстве регулярно будут её посещать, но она сможет сохранить себя до глубокой старости, обретя любовь и покой в работе, в спасении незнакомых людей. Но это будет потом. Ещё не скоро их горящие девичьи глаза потухнут и опустеют, плечи устало ссутулятся, а волосы поредеют и заблестят на висках, сейчас они полны сил, радужных надежд и благородных порывов.

Марина ступала лёгкой, неслышной походкой, думая о чём-то своём, а Мария тут же загорелась огненным любопытством, ей не терпелось как можно скорее всё разузнать, но она пыталась себя сдерживать, злясь на своё беспримерное, детское легкомыслие. Ей хотелось сделать какой-нибудь «шаг», чтобы оказаться ближе к этой девушке с зеленовато-кошачьими глазами на смугло-розовом лице, несмотря на то, что рядом с ней она почувствовала себя ещё младше и глупее. По совести сказать, она отчего-то уверовала в собственную непросветлённость по части возвышенного, но разговор, однако, хотелось продолжить.

– Чьи стихи вы собираетесь читать? – запинаясь, спросила она, не выдержав затянувшейся паузы. Марина как будто очнулась, увидев идущую рядом девочку в белом летнем платье.

– Свои. Прошлой осенью вышел первый мой сборник. Я сама его издала. Мой отец не знал, что я выпустила книгу. А чем занимаетесь вы, помимо полезных пеших прогулок и литературных увлечений?

– Учусь в гимназии.

– А я бросила гимназию, не дожидаясь конца учебного года, и не получила аттестат. Мой отец был очень расстроен.

– Вы бросили гимназию? – с робким удивлением выговорила Маша. – Как же так? Разве девушке так поступать дозволено?

– Я устроена иначе, иногда чувствую себя бунтарём. Что такое действительность? Жизнь скучна, и всё время нужно представлять себе самые разные вещи. Воображение тоже жизнь. Но, знаете, Мари, маленькой девочкой, я огорчалась и плакала, провожая уходящий навсегда старый год, и от огорчения была не в силах радоваться новому. Я сплав противоположностей, – её золотисто-русые пушистые волосы трепал лёгкий ветер, рассыпая их по округлым щекам, серьёзному лицу, тонкому, с маленькой горбинкой, носу, подчеркивая её юную красоту.

Несколько минут Маша внимательно смотрела на Марину, кожей чувствуя соприкосновение с неким нематериальным космосом, пробуждаясь от своей детской непосредственной наивности. Это были всего лишь несколько необыкновенных, но настолько волшебных минут, что Маша не заметила, как к ним подошёл огромный широкоплечий мужчина. Он был похож на древнегреческого Зевса, в длинной рубахе без рукавов, напоминающей тунику, из-под которой выглядывали волосатые ноги. Большое лицо с округлой, русой бородой, кудлатая, спутанная, редко поседевшая шевелюра была откинута назад, светло-карие, проницательные глаза глядели на неё вполне искренне и бережно-внимательно. В таком более чем странном, совсем даже неподходящем для взрослого мужчины наряде он тем не менее производил самое приятное впечатление.

– Мари, познакомьтесь, это мой друг и наставник, поэт и художник Максимилиан Александрович, но он не очень любит, когда его имя произносят вместе с отчеством. Ему больше нравится – Макс.

Мария вновь присела в гимназическом реверансе, протянув мужчине-Зевсу свою тоненькую ручку для пожатия. Он бережно коснулся её руки, изучая глазами, и с чуть заметной улыбкой сказал:

– Добро пожаловать в нашу компанию, юная барышня.

– Макс сразу понял меня и дал положительный отзыв о моей книге, душевный и сердечный, а другие… – она не договорила.

– Мари, посмотрите, у Макса глаза, как две капли морской воды, в которой прожжен зрачок. Когда он смотрит на вас, не сводя глаз с лица и души, слёзы выступают, как будто глядишь на сильный свет. Только здесь свет глядит на тебя. Когда он увидел меня впервые, я была обрита наголо, и он сказал, что у меня идеальная форма головы для поэта, и ещё, что я похожа на римского семинариста.

Рассеянная улыбка блуждала по губам и сентиментальным, длинным ресницам совсем юной девушки Марии, она обеими руками придерживала на голове матросскую шапочку, чтобы её не унесло порывами тёплого ветра. Ей хотелось совсем по-взрослому проникнуться священным безмолвием, замкнуться и наблюдать странную парочку исподтишка, словно встречать необыкновенных людей для неё дело самое привычное, но простодушная детская непосредственность брала верх над всеми этими условностями, и она, немного осмелев, стала смотреть во все глаза на своих новых знакомых, доверчиво улыбаясь и показывая детские щербинки на зубах.

– Вы знаете Клоделя? – спросил Максимилиан. – Любите ли Рембо? Можете ли поделиться мыслями? – задав этот короткий вопрос, его губы тут же плотно сжались, словно он ничего и не сказал.

– Видите ли, Мари, Макс всегда находится под ударом какого-нибудь писателя, с которым не расстаётся ни на миг и которого внушает всем. Он подарил мне Анри де Ренье как очередное самое дорогое. Не вышло. Я не только не читаю романов Анри де Ренье, но и драм Клоделя тоже. Люблю бродить по пяти томам Жозефа Бальзамо.

Маша чувствовала, что здесь-то её и застигли врасплох. Ей было нечего сказать. В учении она всегда была прилежна и, взгромоздившись на старый, пахнущий плесенью и дубом письменный стол деда, строго задавала сама себе задания. Ей позволяли копаться в фамильной библиотеке. Она то вскарабкивалась на самые верхние полки, то ползала на коленях по потёртому паркету, извлекая очередное сокровище из нижних недр. Библиотека в основном состояла из русских и французских классиков, которые и открывали ей мир. Мир идеальный и осмысленный, чудовищный и опасный. В книгах она и находила жизнь с прописными истинами, безапелляционными заявлениями и полной зыбкой бессмыслицей сущего. Мысленно она соглашалась или отвергала прочитанное, внимательно вглядываясь в разного рода деликатные материи, но вот сама от уверенных суждений пока что воздерживалась. Сейчас она стояла, боясь очертя голову рухнуть в этот неправдоподобный и реальный мир вместе со своими неожиданными знакомыми, она боялась выглядеть глупо, оказавшись среди тех, кто творил этот мир, где красота и добро, мучительные, трагические скорби и ощущение разбитой жизни – всё, всё сливается воедино. Быть одиноким странником, или даже зрителем, наблюдать со стороны, решила Маша, намного безопаснее, чем самостоятельно мыслить о жизни и творчестве и говорить об этих вещах вслух. И даже несмотря на свой слишком юный возраст, она всегда боялась быть идеалисткой, рассуждающей отвлеченно и восторженно, но и отстранённый цинизм ей тоже казался вовсе неуместным. Пока ей оставалась лишь наивная, зато безопасная познавательная созерцательность. Но сказать об этом она не посмела.

Увидев растерянность на открытом детском, трогательном личике, Марина, пожав плечами, просто сказала:

– Много читающий человек не может быть счастлив, Мари. Книги – это гибель, счастье всегда бессознательно. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь, книги уводят от реальности.

– Эй, Мара! – кричали издалека юноша и девушка. Они шли вдоль кромки воды и приветственно махнули рукой Марине. Та в ответ нетерпеливо замахала и, повернувшись к Маше, небрежно бросила:

– Это Сергей, мой жених, и его сестра. Знаете, что я вам скажу? Этой весной в Гурзуфе в меня был влюблён одиннадцатилетний мальчик. Его звали Осман. Это была наивная, безоглядная и преданная любовь. Не каждому дано любить бескорыстно, Мари, а вот Сергею, как и тому мальчику, дано.

Мария молчала, изо всех сил прижимая к груди то ли томик Бодлера, то ли собственное сердце, чтобы нечаянно не выронить на землю.

– Не смущайтесь, Мари, каждая встреча начинается наощупь, люди идут вслепую, и нет, по мне, худших времён в любви, дружбе, чем пресловутые первые времена. Не худших времён, а более трудных времён.

Маша согласно кивнула, да, в начале знакомства бывает, что смотришь ошибочно и, как ей казалось, видишь совсем, совсем не то. Всё выглядит поверхностно и даже легкомысленно, как, например, туника на мужском, волосатом теле, но это совершенно ничего не значит. Главное, не спешить с преждевременными выводами.

Дом был огромного размера и, казалось, дремал, разморившись под южным, июньским солнцем. Он был в несколько этажей, со множеством опоясывающих деревянных галерей, и от этого походил на настоящий корабль, только окружённый не синей водной гладью, а цветущими кустами и поблёскивающей шелковицей. На узкую террасу вела утоптанная тропинка, видно было, что дом этот всегда открыт для гостей. Кое-где по белёной стене вился дикий виноград. Маша осторожно ступала по неровно уложенному кирпичному полу длинной террасы, внимательно осматриваясь вокруг. На террасе стоял стол, показавшийся очень большим, с дощатыми лавками вокруг. Внизу к стене почему-то был прибит самодельный фанерный ящик, похожий на обычный почтовый. За столом сидели странно одетые люди перед пустыми кофейными чашками и о чём-то разговаривали, не обращая на неё никакого внимания. Быстро подбежала рыжая, помятая собака ужасающего вида, похожая на фокстерьера, и подозрительно уставилась на Машу мутными глазами, и та замерла на месте.

– Бояться не стоит, это Тобик, пёс Миши, он вполне безобиден, Макс утверждает, что в нём течет кровь гасконца, – сказал кто-то из-за стола, – ещё есть чёрный пёс Гайдан, но тот послабее будет, оттого-то его и защищает Мара. Она вообще защищает всех слабых собак и кошек.

Но Маша не имела ни малейшего представления, кто такой Миша и почему не следует опасаться его страшной собаки, и на всякий случай отошла в сторону. Она продолжала скромно стоять и разглядывать ящик, недоумевая, почему его прибили в таком неподходящем месте, ведь ему бы полагалось находиться на подступах к дому. На террасу вышла Марина. Она была в широких шароварах, туго стянутых на талии.

– Не удивляйтесь, Мари, недавно у Макса был день рождения, и он собственноручно смастерил это сооружение и предложил всем желающим опускать в ящик любые стихи и рисунки, разные пожелания, смешные и серьёзные. Сам тоже опустил подарок для всех и для себя – семь сонетов, я вам их обязательно прочту. Вы тоже можете опустить туда что-нибудь по своему желанию и вкусу. А сейчас пойдёмте в дом, я вас познакомлю.

В большие окна деревянного дома с закруглённой центральной частью смотрело море. Из какой-то двери появилась странная женщина, она была ни стара, ни молода, от сорока пяти до шестидесяти лет, или даже больше. Словом, неопределённого возраста, довольно стройная, с седеющими волосами в парадной, ярко-красной кофте, вышитой гладью геометрическими узорами. Она походила на татарку, но только с голубыми глазами, могущественную правительницу феодальных времён, со всеми полагающимися украшениями, вышивкой, яркими цветастыми тканями и уверенным, свободным лицом.

– Позвольте вас представить друг другу. Это мама Макса, безраздельная владычица дома и наша кормилица, – быстро говорила Марина, – а это наша новая знакомая, Мария Дмитриевна Лытневская, юный почитатель поэзии. Она живет неподалёку, так что комната ей не нужна, тем более, что они и так все заняты, – зачем-то добавила Марина.

Маша не очень разобрала, о каких комнатах речь, но была тронута. Она благодарно улыбалась, изучая почтенную, свободную хозяйку дома, совсем не похожую на её строгую, собранную маму, а больше походившую на атаманшу. Маша немного смущалась, оттого одновременно с приветствиями разглаживала воротничок на своём платье.

– Зовите меня просто «Пра».

– Разве вы уже успели стать прабабушкой? – наивно спросила Мария и тут же одернула себя за столь неблагопристойную ребячливость.

– Пра – от «праматерь». Прародительница, так вам будет удобнее, так меня называет вся молодёжь. У Макса даже есть сонет на эту тему, он так и называется «Пра».

– У вас очень красивый и… необычный дом, похожий на корабль, внутри он ещё красивее, чем снаружи.

– Я сама его строила на свой вкус, Макс мне не мешал.

Откуда-то пахло то ли борщом, то ли тушёной говядиной с кислой капустой, Маша точно не разобрала. Видно было, что хозяйка одновременно умело управляется со всеми этими кулинарными обязанностями и успевает принимать гостей, весь её вид говорил о какой-то мужской твёрдости, непреклонной проницательности, несмотря на свою худощавость. Маша подумала, что такая женщина собьёт спесь с кого угодно, но отчего-то совсем не испугалась, а, наоборот, как-то приободрилась. Макс не был похож на свою мать, так, во всяком случае, показалось Марии, в нем, несмотря на грозную внешность, больше было женской мягкости.

Маша бродила по этому большому дому, населенному удивительными людьми. Много маленьких, побелённых комнат, смотрящих окнами то на море, то на вулканический массив горы, то на остроконечную скалу. Она поднялась по деревянной лестнице в двусветную башенку, в которой располагалась художественная мастерская, весь второй этаж был занят полками книг до самого потолка. В нише, между диванами стоял алебастровый слепок египетской царицы, с восточным лицом и загадочной улыбкой на полных губах. Вокруг – полки с кистями, красками, акварелями, кусками базальта и какими-то корневищами. В открытое высокое окно доносился рокот моря, смешанный с неразборчивыми мужскими и женскими голосами, пахло морем и горькой полынью. Приоткрытая дверь на антресолях вела в кабинет, в проёме виднелись гипсовые Пушкин, Гоголь, химеры Нотр-Дама и снова книги, книги. Маша взялась за дверную ручку, но в этот момент раздался хриплый звук, точно ребёнок дул в маленькую трубу. Это был призыв к столу. Со всех сторон послышались голоса и смех и шум чьих-то спешащих ног.

Гости собрались за длинным столом на веранде. Мария с нетерпением ждала обещанную ей поэтическую часть. Из вежливости пришлось со всеми познакомиться. Марина сидела рядом со своим женихом Сергеем и его сёстрами Лилей и Верой. Сергей был похож на бледного англичанина, худой, высокий, с длинным, вытянутым лицом и мечтательным взглядом. Дальше сидела милая и беспечная Ася, сестра Марины, разговорчивая и веселая, полная её противоположность. Ещё был совсем юный, очаровательный художник Леонид, не старше Марии, приехавший к Максу погостить, и тот, кажется, брал его с собой в горы на этюды, писать гуашью. Во главе стола сидел монолитный Макс, с обильной, неуправляемой растительностью на голове. Девушка по имени Белла, кажется, сестра художника Леонида. Маша совсем запуталась в лицах и именах. На столе были расставлены фрукты и сладости, свежий крымский хлеб. Хозяйка, с величественной осанкой, в красной кофте-казакине, отложив в сторону душистую, дымящуюся папиросу в серебряном мундштуке, раскладывала мясо по тарелкам, а потом понесла еду тому самому Мише, хозяину собаки, который в этот день ел почему-то на чердаке. Здесь всё казалось слишком странным, непривычным и совершенно непонятным.

Близорукие глаза сощурились, ее веки опустились, казалось, Марина собралась задремать, но зазвучал слегка дрожащий голос. Мария вся подобралась, как на уроке в гимназии, и приготовилась внимательно слушать. Прежде она не видела, чтобы ТАК читали стихи, она не узнавала говорящую, ибо та попросту отсутствовала или, наоборот, все остальные, весь мир перестали для неё существовать. Звучные сочетания слов, то резкие, то гладкие, прерывались паузами и вздохами. Привычные слова казались не слишком понятными, они сливались в такие же совсем странные фразы, шуршали шипящими, высоко взлетали звонкими, другие были обёрнутые в мягкий бархат и смело постукивали в тишине комнаты, витиевато переплетались, переливаясь сложными изгибами. Во всех этих чувственных, искренних, стонущих словах смиренное, богобоязненное сердце маленькой Марии слышало брошенный вызов Богу, крик всему человечеству, они смущали её, нарушали привычное представление о жизни и поэзии прежде, чем она успевала их осмыслить. Мария прежде не встречала таких вольнодумцев, возмутителей спокойствия с убеждённым тоном. Это были необыкновенные стихи, разрушающие всё её сложившиеся представления о поэзии, но всё-таки самые восхитительные и волнующие из всех ей известных.

Сомнений не было, Марина не сдерживалась, не заботилась об окружающих, не пыталась произвести на них впечатление. Она представляла публике детище, выношенное и рождённое собственной утробой, не жертвуя ни единым многоточием, не опуская ни одной запятой. Эта девушка могла заставить сильнее биться другое сердце, ей это было дано, Мария это поняла с первого взгляда ещё там, на побережье. Здесь были признания, страдания, откровения, они мелькали у Маши в голове, простые и сложные, увлекая в романтическую неизбежность, в надрыв, в пророчество, в погибель, они величаво слетали с уст и продолжали гордое шествие. Мария окончательно растерялась, услышав:

Лёгкий румянец тронул округлые щёки Мары, когда стих добрался до своего победного конца. Она стихла, провела по коротким, русым волосам рукой с множеством колец, склонила голову набок, робко обвела взглядом собравшихся в гостиной: бледный Сергей, с его узким, скандинавским лицом и лихорадочными глазами, разглядывал выступающую, ловя каждый её вздох; Лиля сидела вполоборота, отвернувшись к окну; Пра по-матерински, одобрительно смотрела на всю собравшуюся молодёжь. Морские глаза Зевса, лишённые всякого беспокойства, были полны глубокой, тихой мудрости, а его экзотический вид напоминал древнерусского богатыря в греческом хитоне. Все собравшиеся, кроме Сергея, показались Марии удивительно спокойными. Она не могла понять, как же можно вот так сидеть и слушать это многообразие и непредугаданность. Как же так? Вот так просто сесть и сидеть, когда внутри всё переворачивается? Ошалев от счастья, позабыв все правила приличия, Мария громко, по-детски захлопала в ладоши. Она чувствовала себя приобщённой к священнодействию, ей позволили наслаждаться музыкой откровений, её сложными песнопениями, от этого кружилась голова. Пусть смысл неподатливых фраз так до конца и не открылся ей, неважно, она обязательно их рассмотрит со всех сторон и, возможно, тогда они сделаются прозрачнее, и она постигнет их тайну. Сергей тут же подхватил и зааплодировал с силой, несоответствующей его болезненной внешности, опаляя Марину влюблённым взглядом и словно в беспамятстве повторяя «браво». Он тяжело дышал, то ли воздуха не хватало, то ли пытался вобрать в себя всё пространство, пропитанное ею. Что делали остальные, Маша не замечала. Неодолимая, волшебная легкость, кружившая в стихах, оказалась слишком заразной и овладела ею тоже. Прежде она знала простые радости детства и юности: смеяться, прыгать, наслаждаться сладкими лакомствами, а вот радость и восторг полёта, которых в её жизни окажется совсем немного, ощутить довелось впервые.

Все шумно поднялись со своих мест и, переговариваясь, стали перемещаться в сторону рояля. Маша слышала, как Макс спокойно и увесисто сравнивал «невзрослый» стих с детским ломающимся голосом, не слишком уверенным в себе, но которому уже доступно многое, который умеет передать оттенки, о коих взрослым нечего и мечтать. Ещё говорил об истинно женском, откровенном обаянии стиха, о том, как он понял эту юность, граничащую с детством. Марии даже показалось, что Макс просто обладал особым даром – всегда быть спокойным, этим редчайшим даром, восхищавшим её в людях. Марина слушала его, откинув голову назад, улыбалась одними глазами, они золотились сквозь прищуренные ресницы, но взгляд был устремлён куда-то далеко.

Мария была готова кричать, плакать и топать ногами: почему так невозможно, так чудовищно быстро закончилась поэтическая часть, когда в глубинах сердца зашевелилась зарождающаяся любовь, когда всё её существо до самых тайников сознания жаждет появления на свет истины. Как можно обрывать эти щедрые речи, ведь они сродни солнцу и морю, в этих расплывчатых, почти интимных откровениях, как раз и есть радость полёта. Она стояла недовольная, не решаясь сдвинуться с места в надежде на продолжение, позабыв безупречный такт и манеры взрослой, благовоспитанной особы.

– Мари, куда же вы исчезли, – послышался голос Мары, – ступайте к нам. Вы играете на фортепиано? Вы играете Шопена? Он – мой любимый. Если да, прошу вас, не отказывайте. Знаете, моё первое слово было «гамма», правда, забавно? Поэтому моя мама вообразила, что из меня выйдет, по крайней мере, Рубинштейн, и в семь лет отдала меня в музыкальную школу. Она заливала меня музыкой, – в голосе появилась если не злоба, то грусть и сожаление, – топила в ней, в своём несбывшемся призвании, несбывшейся жизни. Но я не родилась музыкантом. Бедная мама, как я её огорчала, а она меня попрекала всем подряд, считала немузыкальной, а дело не в этом, я была всего лишь ДРУГОЙ.

Серьёзный взгляд её выдавал печальную искренность, совсем, казалось бы, не печальных слов, буднично обронённых. Маша была странно тронута, сама не понимая, что её на самом деле растрогало. Сейчас она ещё слишком мала, к тому же всерьёз увлечена своими собственными переживаниями, чтобы уловить, расслышать и понять суть подобных, чрезвычайно тонких нитей. Спустя много лет, случайно встретившись, они ещё раз вернутся к этой грустной истории детства Марины.

Шопен? Что ей оставалось делать? Мария тяжело вздохнула и послушно прошествовала к огромному роялю с тёмными пятнами. Да, она играла на фортепиано с раннего детства, сколько себя помнила, с пюпитра рояля ей в лицо насмешливо смотрели занудные этюды Черни, словно вызывали на дуэль, изводя её непослушные, нетянущиеся пальцы до полнейшего безумия. Много детских лет она судорожно пробегала по арпеджио, безжалостно твердя бесцветные и незапоминающиеся упражнения под раздражающее щёлканье надзирающего метронома. Ну и что!

Маша пыталась спокойно и легко играть «Блестящий вальс» Шопена, но своей музыки она не слышала. В сердце поднялся настоящий ураган, в груди всё давило, в голове метались мысли, они поднимались и кипели, точно обезумевшие ночные бури, а когда она пыталась к ним присмотреться и схватить, разлетались пенными брызгами. После, кажется, были аплодисменты, все радовались и даже смеялись. Мария, робкая от природы, решила, что смеются непременно над ней, над её неумелой игрой, она побледнела, виновато сдвинула брови и, придавленная необходимостью покинуть дом, быстро направилась к выходу.

– Я благодарна вам, Мари, спасибо вам, – окликнула её Марина, а Маша только этого и ждала, чтобы ещё хоть ненадолго задержаться, – я люблю Шопена, мое пристрастие объясняется не только польской кровью, но и любовью к нему Жорж Санд.

Она стояла с серьёзным лицом, с вертикальными полосками на лбу между бровей, и была совсем взрослой женщиной, поэтом, оттого казалось, что она намного, намного старше своих неполных девятнадцати лет.

– До скорой встречи, я буду ждать вас. Будет хорошая погода – погуляем, дождь – посидим и побеседуем, расскажу о своём первом музыкальном выступлении с Женей Брусовой в четыре руки, будете смеяться. Целую вас нежно, – на прощание Марина протянула Маше небольшую книжечку своих стихов.

– Только её нужно читать подряд, как дневник, – сказал Макс, оказавшийся здесь же, рядом с Мариной и теперь походивший на галльского воина без доспехов, он улыбался только светлыми, серо-карими, проницательными глазами, и никогда губами, – и тогда каждая строчка будет вам понятна и уместна. Книга такая же юная и неопытная, как и вы, барышня, в ней девичья интимность наивна и искренна, на грани последних дней детства и первой юности. В ней Марина даёт по-новому рассказанный облик женственности, рассказанный голосом женственной глубины, скрытых подводных течений женской стихии. Вы скорей поймёте её недостаточно послушное слово, но слово, верно передающее чувство и наблюдение, чем всё моё, предыдущее поколение. Вы повзрослеете, Мария, переменитесь, а эта книга так и останется такой же наивной и непосредственной.

– Для меня сейчас лучший час, – сказала Марина, – самый поздний, перед сном, с книгой в руке. Впрочем, это был мой лучший час и в четырнадцать, и в шестнадцать.

У подножия горы Кара-Даг снижалось солнце, наполняя воздух темнотой и прохладой. Над ухом зажужжали комары, запахло свежими листьями и ночью. Южные сумерки наваливаются стремительно. Бледно-розовое небо затягивала пепельная поволока, быстро погружая остатки зари в лиловую, вечернюю прохладу. Жёлтый свет дачи, похожей на корабль с лёгкими галереями, опоясывающими второй этаж, остался позади. Маша с жадностью любовалась багровыми пятнами заката, часто вдыхая тёплый воздух, стараясь насытиться им, запастись впрок, словно сегодня был последний день и последний вечер её детской, беззаботной жизни. Завтра всё будет уже не так, завтра наступит новая, взрослая жизнь, где все без исключения впадают в сиротское одиночество, которого и ей не удастся миновать, а этот мудрый вечер, единственный свидетель и утешитель, раскрашивает сиреневые сумерки, словно в первый раз, исключительно для неё, изъявляя искреннее сочувствие. Станет ли она когда-нибудь для кого-то Пра, праматерью, прародительницей, суждено ли этому случиться? Какими будут эти люди, эти дети или взрослые? Она даже не знает, доведётся ли им появиться на свет. Возможно, они всё-таки появятся. А её правнучку обязательно будут звать Мариной. Говорят, заглядывать в будущее – неслыханная дерзость.

В настоящем же она уходит в чтение и совсем не думает о дне грядущем, она не выставляет свои мысли на всеобщее обозрение, они представляются ей до неприличия лёгкими и глупыми. Она довольно рассеянна и ленива, и до сих пор не знает, чего хочет и что любит, но уверена в своей нелюбви к карикатурной дружбе и приторной лжи, ибо сама она девочка замкнутая, но честная. И она не представляет, хорошо это или плохо. Ей захотелось пожелать своей правнучке, если таковая всё-таки появится на свет, а заодно и себе, отыскать такое поприще, на алтарь которого можно было бы не скупясь вознести все свои силы. Пусть это будет что-то высокое и вечное. Мария продолжала стоять лицом к шумящему морю, но уже не видя его. «Ну, вот и всё, – грустно прошептала она, – я взрослая». Резко развернулась и уверенно пошла в сторону своего дома.

Было одиннадцать вечера. Она бесшумно отворила дверь и прислушалась. Мать и прислуга, наверное, уже легли спать. В крохотной столовой на круглом столе, под салфеточкой, её ждал холодный ужин, но есть совсем не хотелось. Аппетит в последнее время то и дело пропадал. Марина говорила, что после еды люди глупеют, и разве сытому человеку придёт на ум что-нибудь необыкновенное, да и в минуту подъёма человек не думает о еде. В итоге: чем человек умнее, тем он меньше ест.

Тихонько Мария пробралась в свою комнату и поплотнее затворила рассохшуюся дверь, не выпуская из рук драгоценную книгу, зажгла слабый ночник возле кровати и, не раздеваясь, уселась на небольшие взбитые подушки. Прежде чем открыть книгу, она несколько раз провела по ней тонким платочком, стряхивая невидимую пыль. Открывала «Вечерний альбом» она почти не дыша, едва касаясь страниц кончиками пальцев. На обратной стороне титульного листа была памятная надпись: «Марии от всей души. Июнь 1911 год». Маша перечитала несколько раз написанное, вглядываясь в каждую букву, прикрыла глаза и принялась баюкать книгу, как ребёнка, а потом взяла на ладонь, словно взвешивая. Наконец, кое- как справившись со своими эмоциями, она положила тяжёлую голову на подушки. Это была небольшая, объёмная книжечка в двести двадцать шесть страниц «Детство – Любовь – Тени». Всю ночь она читала её, захваченная интонацией, и не всегда понимала смысла. Она читала и перечитывала до тех пор, пока написанные слова и вовсе не перестали иметь смысл. Под утро она почувствовала сильную нехватку воздуха от того, что лиф платья туго её сдавливал. Маша поднялась с кровати и медленно начала раздеваться, аккуратно развешивая одежду с деланным спокойствием, к которому всегда прибегала, желая унять колотящееся сердце. Потом аккуратно спрятала «Вечерний альбом» в ящик ночного столика и снова упала на подушки, будто сражённая наповал ударом молнии, скрестив руки на груди, и уставилась неподвижным взглядом в чёрную точку на потолке. Так провела она несколько часов, пока её не накрыл беспокойный предутренний сон.