К позднему вечеру по пророческому небу, как по рубахе застреленного, кровавым пятном расползся странный багрянец. Какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного. Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. Оцепенелый, он покачивался в седле, тревожа кобылу, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к его мокрым от слез глазам подносили яркий светильник.
Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах глинобитных хижин зажигались лампы и свечи по мере того, как в подступающий мрак уходили блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.
Холидей опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение. Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый. Лоскуты залатанной парусины, служившие тут подобием двери, сомкнулись за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.
Внутри помещения стояла тьма, пахнущая сыростью и испарениями тел. В глубине, у своеобразного алтаря, на котором стояла бронзовая статуя христианского спасителя, тускло мерцали наполовину расплавившиеся свечи.
Ветхие лакированные стены вибрировали от гула голосов, ударявшихся и отражавшихся о них. Едва различимые сквозь дымку абрисы столов, полупустых людей с обескровленными лицами и мрачного лжецерковного фона сливались в подобие загробного мира, где души умерших ведут свой несчастный хоровод. Люди без выражения на угрюмых лицах, без глаз и ртов. Бесплотные, как холодный ветер в пустыне. Другие вовсе казались деревянными и хрустальными, стеклянными как куклы. Третьи были как на шарнирах или двигались посредством нитей, прикрепленных к потолку. Все они будто принимали участие в своеобразной театральной мистерии.
Среди них были и белые, и черные, и мексиканцы, и желтоглазые, и беззубые, и покалеченные, и облепленные грязью, и облысевшие от пьянства, и обезумевшие от женщин. В шляпах, с тяжелыми пыльными усами и выгоревшими бровями. Их голоса звучали отдаленно и неясно, словно этими пустыми телами овладел сонм кладбищенских привидений; и все эти звуки происходят от них, давным-давно усопших духов. Речь и гомон мертвецов, что воскресли и продолжают блудить и смеяться за пределами своих остылых одиноких гробниц.
Появление четверки поначалу не привлекло особого внимания, и каждый из вошедших нашел себе место среди прочих призраков. Длиннолицый усадил Холидея за стол и благосклонно поставил ему кружку воды, после чего перекрестился перед статуей святого спасителя.
Холидей мельком глянул на длиннолицего исподлобья, протянул онемелые руки и испил из кружки.
Горбоносый, взяв окурок двумя пальцами, запалил от него фитиль свечи, небрежным жестом смахнул пыль со стола и, вытащив из-под рубахи пистолет, положил его на видное место.
Кареглазый сидел, просунув ладони между колен и глазея по сторонам. Он заметил недоброе. Там, в углу, где собрались несколько лупоглазых изрекающихся на странном диалекте язычников, уже что-то назревало.
Длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.
– Я в молодости на дымовой сушильне работал, – сказал он. – Это такие металлические камеры с днищами, похожие на цистерны, где высушивается солод. Под ними нагревательные печки, затопленные антрацитом, а вверху вытяжная труба. Дым вместе с воздухом протягивается сквозь солодовый компресс, который ежечасно перелопачивают…
Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего.
– Боже мой, – устало пробормотал гигант. – Боже.
Длиннолицый придвинул к себе поставленную кружку, косясь на потеющего здоровяка. Отхлебнул. Гигант посмотрел на него.
– Боже, как я ненавижу здесь все!
Длиннолицый согласился с ним.
– Не ты один, приятель!
– Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места, оно сам Содом! Будь оно сожжено дотла гневом божиим, будь оно…
И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.
– У тебя, приятель, случилось что? – спросил с дружелюбной хрипотцой длиннолицый.
– Глаза бы мои сгнили в глазницах, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, будьте вы все прокляты. Это Содом. Это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу вас!
Сумасшедший, он опять глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша.
– И ты, – сказал он, – я тебе череп расколю. Морда ты разбойничья. Так расколю, что до самого океана дотечет. Вы не заслуживаете милости господней, будьте вы все прокляты!
Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку:
– До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад вместе с безбожниками!
И, возвестив громким голосом, принялся пить. Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и принялся разглядывать посетителей, словно пригоршню монет у себя на ладони. Язычники, черные, как оникс; белые, что уже налакались до звериного безрассудства; несколько мексиканцев, стоящих у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли.
Посмотрел гигант и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы; и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный; бросил он короткий взгляд и на Холидея, и, тяжело дыша, возобновил бормотание.
– Так вот, на чем я остановился? – спросил длиннолицый. – Ах да, перелопачиваешь солод…
Но вдруг гигант переменился в настроении, и длиннолицый заметил это.
– Сукин сын!
Наемник проследил направление его взгляда.
– Этот сукин сын, – рявкнул гигант, – этот подонок!
Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к Холидею, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал.
– Это ты, это ты!
Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет. Гигант это заметил и остановился. Вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами. При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.
Вслед за ними напряглись и мексиканцы, до того стоявшие у окна как посторонние, отрешенные от всего храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью глазами. Холидей посмотрел на гиганта, щурясь и заслоняясь связанными руками.
– Это он, это он!
– Кто?
Гигант трахнул кулачищем по столу. Одна из ножек переломилась, и в последний момент полупьяный белый успел подхватить кружку, расплескав ее содержимое.
– Это ты, ублюдок!
Гигант плюнул Холидею в лицо. Холидей подскочил с места.
– С ума сошел, я тебе пасть порву!
Он попытался протаранить противника головой, но тот сцапал его за волосы одной рукой, пальцами другой впился в шею и стал душить.
– Давно я тебя ищу!
– Пусти его, а то пристрелю! – сказал горбоносый, обращая внимание гиганта на свою руку, лежавшую на оружии.
– Попробуй!
Гигант отпихнул Холидея, тот наскочил на стену и с грохотом рухнул на покрытый пылью пол. Гигант вытащил револьвер из кобуры на ремне. Горбоносый схватил свой пистолет. Язычники поднялись, как по команде, и вот уже хозяин бара вырос из-под стойки, волоча длинное двуствольное ружье. Большим пальцем взвел непослушные курки и прицелился в широкую спину гиганта.
Тот услышал щелчок. Остальные постояльцы сидели, противно корча рожи и улюлюкая.
Курильщик с причесанными усами и выкачанными глазами сдвинул шляпу на затылок и опустил левую руку под стол.
– Отомщу, – ревел гигант, – отомщу!
– Отмщение – это благо, – ответил Холидей, сидя в пыли и заслоняя руками лицо от ожидаемых выстрелов. – Я сам человек ой какой мстительный. Ну, стреляй!
– Я не ты, сперва молитву читай!
– Какую-такую молитву?
– А ну всем успокоиться! – рявкнул хозяин. – Не позволю брату на брата!
– Какой он мне брат. Это вор и убийца! А я родом из этих краев, как и ты!
– Да пусть мы с тобой хоть единоутробные близнецы, мать наша пресвятая дева, а отец дух святой, тебе убийство с рук не сойдет! Не под моей крышей. Выводи его наружу, и там стреляйтесь!
– Сучий сын наговаривает! – крикнул Холидей, продолжая заслоняться. – Они все тут убийцы, эти трое! Плачу золотом тому счастливчику, кто меня отсюда вытащит!
– Живьем ты не уйдешь отсюда, крестом клянусь!
Горбоносый поднял руку.
– Этот мужчина, Оуэн Холидей, осужденный преступник. И я здесь, чтобы сопроводить его к месту казни. Туда, где над ним суд совершится по закону, справедливый и обдуманный…
– Он не доживет до суда! – пообещал гигант. – Тут высший суд вершится, суд Господень! По закону божьему, а ваши законы и суды здесь никто не признает. Это неизвестная земля.
Кареглазый, слушая их споры, медленно поднялся с табурета и отступил в тень, то глядя на горбоносого, то на длиннолицего, то на Холидея, ожидая, что они предпримут, чтобы последовать их примеру.
– Ну давайте перестреляем друг друга, – сказал горбоносый. – Кого это удовлетворит? Разве смертоубийство угодно богу?
– Клянусь, – потея и скрежеща зубами, сказал гигант, – этот красношеий ублюдок отнял у меня имя, землю, золото, седло!
– Не слушайте, он только ищет, на ком злобу сорвать! Кто-то его облапошил…
– У меня все было, все! А теперь на чужой земле спину гнуть за вшивую похлебку!
– С такой участью ты родился, – сказал Холидей.
– Тогда ты родился, чтобы сгинуть в этой дыре! Читай молитву!
– А чего мне? Так стреляй! Моя жизнь молитва.
– Хочу, чтоб ты прямиком на суд Божий попал. Читай молитву, говорю!
– Ты жадная свинья, – прорычал Холидей. – Никто тебе в карман не лез. Сам подписался! А теперь из-за гроша ломаного в петлю лезешь. Ну верши свой суд, только не промахнись!
Тут в помещение вошел еще один. В шляпе, одет с иголочки. Громко произнес какую-то фразу, но увидев, что происходит, не договорил, а немедленно выхватил свой внушительный кавалерийский драгун. Курильщик с длинными усами выстрелил в него из-под стола. Человек с драгуном крякнул, его рука дернулась, револьвер выстрелил в потолок. Мужчина мгновенно исчез за трепещущим лоскутком парусины.
Хозяин пальнул курильщику в грудь из ружья, тот кувырнулся и замертво распластался по полу. Пошла суета. В сотрясающемся воздухе вихрями металась пыль из-под ног. Шляпа с курильщика слетела и взвилась по спирали. На продырявленной рубахе быстро оформлялось кроваво-красное пятно. Трое мексиканцев у окна вытащили свои пистолеты и расстреляли владельца, за чьей спиной полопались взорвавшиеся и подпрыгивающие бутылки. Алкоголь лился через проделанные пулями отверстия, а одна бутылка осталась стоять с плавающей пулей, которая блестела в желтом, как янтарь, напитке.
Белые застрелили мексиканцев, а язычники застрелили и зарезали белых, вскрывая горла, как горла козлов. Они израсходовали весь боезапас и испачкали кровью ножи, затем повернулись к горбоносому, сверкая лезвиями, а третий, будто надеясь на голые кулаки, закатал рукава.
Владелец, покрытый кровью и весь в прорехах от пуль, из последних сил опираясь на стойку, выстрелил опять. Двое язычников, черных, как обугленные жертвы костров инквизиции, присоединились к мертвецам.
В суматохе Холидей подскочил и хотел навалиться на гиганта, пусть и ценой собственной жизни. Но тот оглянулся и отвел руку, стрельнув в кого-то позади себя. Длиннолицый встал на стул, снял с гиганта шляпу и расколол кружку ему о голову. По спине полилось пенное желтое пиво. Горбоносый стрельнул гиганту в живот, чуть выше паха, из своего пистолета, и тот упал, ревя от боли, как розовощекий младенец. Лицо его налилось густой кровью, шея пошла бледно-белыми пятнами.
Кареглазый принялся выталкивать Холидея к выходу, прячась у него за спиной.
Снаружи их встретила очередь коротких и приглушенных выстрелов, словно отрывистые хлопки петард. Округу застлал шлейф вулканической пыли.
– Мать твою! Давай-ка лучше назад, паренек!
Кареглазый толкнул его. Холидей рухнул и накрыл голову руками. Какие-то фигуры метались в тумане, среди вспыхивающих и угасающих огоньков, как на илистом дне моря, где обитают невиданные твари. И уже неясно, кто жив, кто мертв.
Неопределенные силуэты стреляли друг в друга. Длиннолицый и горбоносый стреляли в туман из пистолетов, а кареглазый бросился к гогочущим лошадям и начал без разбора палить с очумелой скоростью из отцовской винтовки. Шляпу с него сдуло будто порывом ветром, и он почувствовал, что пуля пролетела в дюйме над головой, пошевелив волосы на макушке.
Смерть…
Смерть, смерть…
Прошелестел шепот.
Сын, оставь эту глупую затею…
Нет, не оставлю. Они нас без денег оставили! Без всего.
Ничего уже не исправишь.
Ничего не вернуть…
Беготня, шум, а затем воцаряется тишина. Он видит, как кто-то бежит сквозь облако пепла. Стреляет в последний раз.
Все застывает, и вот они уже идут по залитой испражнениями улице. Идут, хлюпая сапогами по грязи и комкам слипающейся пыли. Повсюду растекается кровь оттенка коралловых рифов. В ушах кареглазого стоит гулкий шум, подобный ропоту морского прибоя.
Горбоносый перешагнул через труп первого застреленного, повертелся так и сяк, похлопал по карманам, наклонившись над ним. Взял кавалерийский драгун, втянул живот и приткнул оружие за пояс спереди.
Когда в голове перестало греметь, а сквозистая поволока порохового дыма постепенно рассеялась, кареглазый разверст массивные веки, и зыбкие зрачки его, подобно первым людям, покинувшим темные пещеры его глаз, были наги и беззащитны перед светом, который не был солнечным.
Он обнаружил себя стоящим в тусклом свете луны, вдыхая остывший воздух с сильным металлическим привкусом крови.
Запыленный ветер завывал над поляной, где лежали трупы застреленных людей. Пыль застелила кровоточащие тела, заборы и дома. На ветру пружинили бельевые веревки, и во дворах лаяли собаки.
Кареглазый с пустой короткоствольной винтовкой в чужих трясущихся руках возвышался над телом убитой женщины. Горбоносый ногтем выковырнул дробинки из потрескавшейся стены, а затем сплюнул и направился к кареглазому.
Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных людей и лошадей, застывших в различных позах, проверяя, достаточно ли они мертвы.
Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем. Прокричав иноязычную тарабарщину, он прицелился в кареглазого, стоящего над трупом женщины.
Кареглазый застыл как олень за момент до того, как сорваться с места, но мужчина тут же сам получил пулю в шею и рухнул, где стоял. Кареглазый вздрогнул.
– Попал так попал, – сказал длиннолицый и сплюнул.
Шурша на ветру и складываясь в новые узоры, по улице катились, блестя в свете ущербной луны, сухие листья среди почерневших неподвижных тел, чья кровь, словно корни, уходила глубоко в обезвоженную землю.
Кареглазый посмотрел под ноги. Убитая женщина, сжимающая в ладони окровавленные бусы, невидяще смотрела на него, сквозь него.
– Ей-богу, негостеприимный тут народец, – сплюнул длиннолицый.
– Вот он! – вскрикнул Холидей. – Я свидетель! Убийца, да, убийца женщин!
И показал пальцем на кареглазого.
– Я на суде побожусь, что он убийца женщин… одну петлю делить будем!
– Закрой рот, – буркнул горбоносый.
– Убийца! убийца! Помогите, убивают! Кто-нибудь!
– Заткнись!
Маршал подошел к кареглазому и выхватил у него оружие.
– Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?
Ковбой оторопело моргнул:
– Что?
– Отвечай на вопрос!
– Какой вопрос?
– Ты знал, что оно не гусиными перьями заряжено!?
– Да.
– Да, сэр, говори.
– Да, сэр.
– Что «да, сэр»?
– Что?
– Что «да, сэр»?!
– Я не понимаю.
– Отвечай на вопрос!
– Какой?
Горбоносый сунул ему в лицо ружье:
– Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?
– Известно.
– Сэр.
– Известно, сэр.
–Плохо известно! – он сплюнул. – Ты женщину убил.
Кареглазый не нашел, что ответить.
– Ты же мне самолично божился, сучий сын, что крещеный.
– Да, сэр. Крещеный я.
Горбоносый хлопнул себя по лицу.
– Врешь, сучий сын. Иначе бы от запаха пороха у тебя мозги с ног на голову не перевернулись!
– Все не так, сэр. Это не я…
– Сам дурак, зря я тебя подписал. Подожди, что ты сказал? Не ты?
– Это не я…
– Нет, это ты!
– Не я… я видел…
– Нет, ты не видел! Ты не видел, куда ты стреляешь.
Они услышали крик.
– Проклятье, моя Персида! Моя милая, моя огненная, душа прерий моих!
Холидей рванул с места и упал на колени. Как Христос, он попытался воздеть связанные руки над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить. Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.
– Вот же бедная тварь, – сказал он и перекрестился. – Египтяне только люди, а не Бог. Кони их плоть – а не дух! Всегда будь милосерден к тварям меньшим.
Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови. Тяжелые капли упали на пепельную землю.
Следующие полчаса они тыкали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку виски, которую распивали. Женщину они погребли и поставили у могилы самодельный крест из куска веревки и двух палок. Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.
Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто.
– Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим. Мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны!
Он воздел руки над могилой.
– Все плюют на нас, мы движемся к забвению. Нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями. Господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте убираться отсюда.
– А где длиннолицый?
Горбоносый посмотрел на Холидея.
– Вон он, – ответил Холидей.
Черная фигура в потрепанной шляпе обрисовалась на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй и беспородной кобыле, обругивая то ее, то другого коня – воистину громадного, с оскаленной кудлатой мордой, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и неистовым характером. Животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими. Обе лошади были привязаны друг к другу веревкой таким образом, что диковатый конь вынужденно приноравливался к своеобразному аллюру бесхвостой кобылы, который выработался в процессе многолетнего воспитания.
– Это будет Миямин, что значит счастливый, осчастливленный богом. Потому я и привязал его справа, – сказал длиннолицый. – Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт.