В блистательной заводи строк. Книга стихии стихов - читать онлайн

Великолепия дурман,

как солнце,

золотит мне кожу.

Мы с ним

блистательно похожи:

я душу освещу —

сквозь кожу —

стихами,

золотом ума…

Давай – с руки прикорм,

давай – лететь не глядя

на медный звук валторн

и горечь междурядий.

Давай одним узлом

цветы и звуки свяжем,

а то, что в них – излом,

мы никому не скажем.

Зачем нам нужен срок

на то, чтоб губы лилий

раскрасили восток —

застывшие в синили?

И наискось от глаз,

и наискось от прядей

давай лететь смеясь,

друг в друге растворяясь.

За то, что ноты – дух, —

цветущие на грядах

души, —

мы будем рядом

в ноктюрне, милый друг.

Целуй бутоны губ

и глазки виноградин;

сминай их, —

бога ради! —

засасываясь вглубь;

без удержу лепись

к кудряво-глупым прядям,

нелепицами радуй

и соблазняй их:

в высь!

Нарёкшись грозно:

смерч,

жди выкрика:

«украден!»

…и всё же, —

бога ради! —

гласи,

но не перечь.

А и´наче цветы

и винограда листья

засохнут и повиснут.

И: с кем, забавник, ты?

Плодоношение; о, ощущение! —

о, порошение

спелых садов;

произношение:

о, подношение! —

здравица здравниц здоровых плодов.

Сочные помыслы;

мне ли примысливать,

мне ли радеть

о тональности груш,

яблок, черешен,

их чрев

древовисности;

«К тётке! В Саратов!»

В сермяжную глушь!

В темени семечка

плод замытаренный,

тенью пустенькою

пущенный в пыль…

Фрукты созрели!

В корзину их!

В тару их!

Спело и смело!

А гниль? —

так в бутыль!

Плодоношение! —

праздник взаправдашний,

важен натужливый —

с дерева —

«шпок!» —

пиршество шалое

тем и оправдано,

что в этой

зримости

зрелости Бог.

Над Скрябиным летали мотыли,

дрожали пальцы во мгновенье чудном.

Стоял июнь.

И в зале малолюдном

на клавиши был звуков ливень лит.

Ссыпали розы плавно лепестки

на пол паркетный,

на рояль,

и кожей

всей чувствовалось, что уже он сложен —

аккорд всевластный

ищущей руки.

Несократимы были времена,

но – звук сиятелен,

но – реющий, несомый,

был упоителен начальностью,

и словно

вселенностью, что в нотах

создана.

Накрыты залом, бились мотыли

неисчислимо, жертвенно

и кучно,

но плыл аккорд высокий

и отзвучный,

и розы влажные

в нём истово

цвели.

Ирис ревнительно-выразительный,

ирис – сиреневый маловер;

как упоителен, как восхитителен

стебель стрелы,

посылаемой вверх.

В предвосхищенье твоей анемичности

в ломкой тенистости куполок

залиловеет чудно и панически

в давешнем парке…

в блистании строк…

Понять уже невмочь,

невстерп,

но – силясь:

угрюмых строк заснеженный острог

стрелой пробил

сиятелен и строг

лазоревый цветок,

капризный ирис.

Сойти с ума,

строкой исправив завязь

талантливо проросшего цветка.

Садовника умелая рука

одна

во мне

могла его оставить…

В крови безмолвствует кагор

и зыблются меж пальцев осы

в томлёной сумрачности штор,

но шторм в волнах длинноколосых.

Эх, ливня мощь,

почёт, почин

уже упрочены Минервой!

Слезоточивый стеарин

кристаллы свеч сливают нервно.

Вразброд, вразнос моё окно

шумливый шторм

хлестает щёткой.

Кагор – спокойствия залог

и ос опасливые чётки.

И дым с кислинкою лесной,

и запах прели.

Как оживлённо пред костром

в лесу похмельном.

Но до апреля далеко —

изымут сажень

особым таяньем снегов

из тьмы лебяжьей.

Эмаль суфлейную сведут, —

и с дна проталин

восстанут будни,

чтобы тут

жизнь

славославить:

высвистывать из клювов птиц,

из их аорты

забаву:

вязь знакомых лиц,

глас полустёртый…

И день, зеркально-ясный,

весь

сокоточащий,

друзьям

благую выдаст весть:

весна – на счастье!

Прости меня одну, боярыня и скрипка,

боярыня слепа,

не скрипка – скорлупа.

Скудна моя печаль,

долга её улыбка,

подол затёртый мнёт

усохшая стопа.

Шифонной розы лоск

старее амулетов,

сдувает воздух – нет! —

белила и сурьму.

Прости меня одну, скрипачка:

где-то лето, —

перста сложила ты

в своём глухом дому.

Сыграй мне про любовь

на итальяно страстно,

не открывая глаз,

не закрывая рта,

чтоб жаркий русский стон

безжалостно-безгласный

пронзил основу – ствол – тягчайшего хребта.

Сыграй, старуха-смерть…

«Вечная память прекрасным

и звучным словам!»[1]

Вечная слава

пригожеству бархатной шейки,

на фоне портьеры

скупому и злому семейству,

вечная слава

бездушью —

домашним силкам.

Вечная слава коварным

и острым скребкам,

будничных дел

подчищающих

сонную негу,

гневным речам

и упрёкам,

и ломтику хлеба —

слава.

Память вечная —

только

прекрасным

Словам.

…столь атласным,

столь нежным,

столь выспренным,

милым,

столь – звучащим аккордам

на скрипке души,

что и ты разглядеть их,

мой милый, не в силах,

что и ты уберечь их во мне

не спешишь.

Ах, слова!

как болезненна наша

размычка,

как излишни —

дела и

бодряцких невежеств звонки.

Умирают – и вправду —

скрипичные звонкие

птички

от тоски

ненаписанной,

необычайной

строки…

И ахнет день взахлёб

в изнеможенье спеси,