Был прохладный летний вечер. Дул ветер, и черные тучи стремительно плыли на запад. В той стороне молнии, словно клинком, пронзали затянутое этими тучами небо. Показываясь из-за туч, синеватым светом поблескивали звезды. Луна, пытаясь выбраться, то появлялась в просветах между облаками, то, окутанная ими, снова скрывалась. Крыши домов отсвечивали глубоким холодным светом, в воздухе блестели капельки воды. Над землей разлилась тишина, явно предвещавшая, что произойдет что-то зловещее. Чхоль и я сидели на веранде. Мы оба молчали, охваченные чувством боязливости, похожей на первобытный страх. Чхоль, устремив взгляд в небо, одну за одной курил сигареты. Какое-то время мы сидели молча, как вдруг Чхоль рассказал мне такую историю.
Старшему брату было двадцать семь, младшему – двадцать два. Старший был тугодум и откровенным до крайности, что могло быть даже опасно, и в общем немного отставал в развитии.
На следующий год после освобождения Кореи в 1945 году, когда переходили тридцать восьмую параллель, все так нервничали, что даже дышать нормально не могли, а он громко сказал:
– Ух ты! Это и есть та самая тридцать восьмая параллель!
Тогда все, кто был с ним рядом, просто похолодели от ужаса. Отец ткнул его кулаком в бок, и он захныкал, мать тоже тихо заплакала. Отец с самого начала отказался от старшего сына, плохо с ним обращался, мать же его жалела и нередко плакала. Естественно, авторитет как брата старшего перед младшим старшего нисколько не волновал, поэтому, когда младший брат повзрослел, при виде старшего в его глазах и на губах всегда появлялась надменная ухмылка, которая очень шла к его благородному светлокожему лицу и хорошо сочеталась с высокомерным заносчивым нравом.
Мать очень переживала из-за подобного обращения родных с ее старшим сыном, однако он совершенно не обращал внимания на отношение к нему со стороны семьи и всегда был необыкновенно спокоен.
Когда началась Корейская война, обоих братьев призвали в армию. Оба брата попали в плен, и вот осенью 1951 года, когда их вели в тыл северян, они неожиданно встретились. Это произошло на закате дня, на улице разрушенного уездного города Тхончхон. Старший брат тут же разрыдался. Ветер раздувал его армейскую куртку, трепал волосы на непокрытой голове, а на ногах были явно большие, не по размеру, армейские ботинки. Младший брат на мгновение изумленно вздрогнул, но как только старший начал плакать, смущенно отвернулся в сторону. Он был одет в зеленую рабочую униформу и выглядел по сравнению с братом более опрятно.
Была октябрьская ночь, поэтому было достаточно прохладно. Вдалеке под молодым месяцем протянулся отрог горы Тхэбэксан. Старший брат, лежавший рядом с младшим, постоянно всхлипывал. Как только все пленные заснули, конвоиры расселись вокруг погасшего огня и тоже уснули. По небу, над самыми головами спящих, с гоготом пролетела стая диких гусей. Только тогда старший брат перестал плакать. Он повернул голову, словно вслушиваясь в крики пролетающих гусей, и прижался губами к уху младшего брата.
– Гуси уже полетели на юг.
– …
Какое-то время он ничего не говорил, а потом спросил:
– Как получилось, что ты оказался здесь?
– …
На бледном лице промелькнула невинная улыбка.
– …
– Прошло пятнадцать дней, как меня поймали. Ни в коем случае даже не заикайся о доме.
– …
– И про то, что я твой брат, тоже молчи.
– …
Немного погодя он снова заплакал. Звезды, проглядывавшие сквозь ветки каштана, холодно мерцали.
На следующий день около семидесяти пленных шагали в ярких лучах осеннего солнца. Выражение на их лицах говорило о том, что тревога их прошла и они смирились со своей участью. По всей колонне пленных разлилось не только смутное уныние и злость, но и покой. На первый взгляд все казалось даже очень мирным. Братья шли рядом где-то в середине колонны. И в такой обстановке старший брат по-прежнему, как и в мирное время, сохранял неподдельный интерес и способность искренне поражаться окружающей действительности. И даже если бы куртка не висела на нем, а ботинки были бы по размеру, он все равно выглядел очень хрупким и жалким. Постоянно вертя головой по сторонам, он замечал самые разные вещи:
– Ух ты! Этот каштан просто огромный. Ему, наверное, лет пятьсот.
– День уже стал совсем коротким.
– Только посмотри вон на ту стаю ворон! – Голос его был громким и четким, а в нем самом чувствовалась неиссякаемая жизненная сила. Краем глаза он поглядывал на идущего рядом младшего брата, однако на лице того было только холодное спокойствие. А вот другие пленные, шагавшие вместе с ними, удивленно смотрели на старшего. Конвоиры смеялись, глядя на него как на сумасшедшего. Один из них громко сказал:
– Эй, ты! Свихнулся, что ли! Сколько тебе лет?
– Что, простите?
– Лет сколько?
– Исполнилось двадцать семь.
– Откуда родом?
– Я…
– Знаешь, где мы сейчас?
В ответ он широко улыбнулся:
– Да, кстати, где мы сейчас?
Конвоир сначала разозлился, а потом рассмеялся, глядя на выражение его лица.
И той ночью старший брат лег рядом с младшим и тихонько плакал. При этом он говорил брату, что тот бесчувственный, спрашивал, почему он не проронил ни слезинки, не думает о доме, ни по кому не скучает.
– Раз тебя такое положение устраивает, то хорошо тебе. Ты просто молодец, – сокрушался он.
Прошлой ночью старший брат так же плакал, но тогда он еще и радовался тому, что встретил младшего, сегодня же такого не было. Казалось, что он очень обижен. Младший брат по-прежнему никак не реагировал. В небе с гоготом пролетели гуси, а немного позже где-то вдалеке залаяла собака. Старший брат удивленно встрепенулся:
– Ух ты, собаки и здесь лают.
– …?
– Снова пролетели гуси.
На какое-то время старший брат успокоился, а потом снова заплакал.
Это случилось на третью ночь. Было уже довольно поздно, старший брат ткнул младшего в живот и, слегка улыбаясь, достал из кармана куртки комочек риса. Это был рис с примесью гаоляна, который они получали на ужин. Половину комочка старший брат сунул в рот и начал жевать, а вторую протянул младшему со словами: «На вот, ешь». Глядя на растерянного младшего брата, он даже вроде бы рассердился, но по-прежнему, улыбаясь, прошептал ему на ухо:
– Бери быстрее. Я заметил, что после ужина осталось немного риса. Там стоял конвоир, а я притворился, что умираю. Это был тот же охранник, что вчера днем меня донимал. Он и кинул мне комок риса. Я сделал вид, что съел, а сам незаметно его спрятал. Этот конвоир самый нормальный из всех.
Тогда и младший стал есть рис. Старший съел все до последней рисинки и начал облизывать пальцы.
– Ну как, стало получше?
В этот раз старший брат не плакал, а до глубокой ночи все говорил и говорил о том, как будет здорово, когда они вернутся домой, и, слушая рассказы об этой их жизни, все будут смеяться, а мама так просто лопнет от смеха. Время от времени он вздрагивал как от испуга и спрашивал:
– Эй, ты слышишь там лай собак?
– …
– А гогот гусей?
– …
Действительно время от времени лаяли собаки, а гуси с гоготом пролетали по небу. Старший брат, поглощенный своими мыслями, на какое-то время умолк.
На следующий вечер и вечер после него старший брат получил рис от того конвоира. Это был темнолицый человек с большими круглыми глазами и, хотя он любил пошутить, по характеру все равно был грубым и несдержанным. По малейшему поводу он злился и бил старшего брата прикладом ружья со словами: «Не знаешь, где находишься?! Думаешь, что у себя дома?» Однако, когда старший брат плакал, его это не злило, а, наоборот, веселило, и он заразительно смеялся. Иногда по вечерам он говорил: «Это за то, что ударил тебя днем… Придется мне заботиться о тебе, как мамочка», – и обязательно бросал ему комок риса. Старший брат поднимал этот рис и прятал в карман куртки, а ночью, когда все засыпали, делился им с младшим.
Так было почти каждую ночь. Постепенно младший брат с наступлением ночи уже ждал, когда брат поделится с ним едой. Но, если старшему брату не удавалось получить дополнительный комок риса, он ночью плакал и говорил младшему:
– Злишься и обижаешься на меня, думая, что я съел все один? Иногда рис невозможно достать, тем более невозможно делать это каждый вечер. Всему есть предел.
Видя, что младший брат все равно никак не реагировал, старший только сильнее всхлипывал. Однако на следующий день, вечером, старший в еще более приподнятом настроении уже протягивал младшему весь комок риса:
– Бери, ешь все.
Если младший пытался со старшим поделиться, тот начинал сердиться:
– Я иногда даже утром получаю рис дополнительно. Обычно я его съедаю сам, поделиться не получается, и не потому, что я не хочу делиться с тобой, а потому, что другие смотрят. И тогда нужно весь день ходить с рисом в кармане и ждать до ночи. Да и грязь от рук остается на рисе, что тоже плохо. К тому же трудно ведь терпеть – есть же всегда хочется, хи-хи-хи.
Младший знал, что его брат бывает упрямым, поэтому съедал рис сам. Старший, улыбаясь, слегка трогал рис в руке младшего:
– Ешь по-быстрому, не мямли. Сегодня больше положили рисовой крупы, скажи? Вкусно?
При этом он шумно сглатывал слюну.
Как-то раз, когда младший съел весь рис сам, старший вдруг расплакался.
– …
Однако младший брат по-прежнему никак не отреагировал. Тогда старший, плача еще сильнее, больно ущипнул его за ногу.
Так шли дни, и младший брат уже не мог относиться к старшему брату с той заносчивостью, с которой относился раньше. Наоборот, он не только не стеснялся или стыдился его, а был даже рад, что у него такой брат. Теперь его вид с поднятыми вверх руками и глуповатой улыбкой на лице казался младшему прекрасным и вполне достойным старшего брата. Жаль было только, что они встретились в подобных обстоятельствах, но, несмотря на это, он, к своему удивлению, радовался, что смог лучше узнать своего брата.
Теперь, когда он совершенно отказался и забыл все свои прежние мечты, и несмотря на уверенность в том, что ничего кроме равнодушия на дне души не осталось, он осознавал, что находится под влиянием брата. Сильно тосковал и сожалел об отношении к старшему в прошлом, чувствовал невероятную тоску по дому и в то же время какую-то радость. Сейчас он ощущал силу воли и даже некоторое достоинство, исходившие от брата, которые на порядок больше, чем какая-то вера, приобретенная благодаря логике и уму.
Как-то ночью младший брат прошептал на ухо старшему:
– Давай завтра умоемся, – и прыснул со смеху. Это были первые слова, сказанные им старшему брату за все время.
– …
Старший брат широко раскрыл глаза и тоже улыбнулся.
– Эй, сейчас же очень холодно, – ответ получился невпопад.
На следующий день старший брат, шагая в колонне, все бубнил себе под нос: «Надо умыться, надо умыться, надо умыться». Младший брат испытывал некоторую неловкость. А старший брат и через день после этого, и еще через день продолжал бубнить то же самое. Но в конце концов однажды на рассвете это бормотание старшего вконец захватило всех. Сначала подхватил младший:
– Точно, давайте все сегодня умоемся и потом пойдем.
Одно мгновение было тихо, но в следующий миг пленные зашумели, посмотрели на лица друг друга и засмеялись. На чье лицо ни посмотри, им всем и правда нужно было умыться. Старший брат, сидя в углу, немного смущенно глядел на брата и, потирая подбородок двумя руками, бормотал: «Давайте быстренько умоемся и пойдем, сегодня сначала умоемся!» Никто не пошел к месту сбора, все мялись в нерешительности, повторяя один за другим: «Давайте умоемся, давайте умоемся…» Рассерженные конвоиры, которые прибежали поторопить пленных, увидев такое настроение людей, не могли сдержать смех. Пленные тоже все как один разразились смехом. Еще более воодушевившись, толпа заговорила еще громче: «Давайте умоемся, сегодня умоемся, несмотря ни на что». Когда утренние лучи осеннего солнца озарили горы и реки, колонна пленных разместилась на берегу и, шумно разговаривая, умылась в реке. Однако ночью старший брат, который, казалось, был по-настоящему рад, опять плакал. Он снова прошептал на ухо младшему, что и в этот раз ему не удалось получить рис, потому что того конвоира не было: «Наверное, ходил в туалет». Некоторое время было тихо, потом снова послышался плач. Немного погодя старший брат перестал плакать и грубо сказал:
– Эй ты, думаешь о том, чтобы завтра ночью опять одному съесть рис? Разве нет? А ты вообще знаешь, сколько раз я пропустил ужин? Целых два раза.
– …
– Бывает и так, что два дня подряд не получается получить рис. Если и завтра вечером не дадут, то мне снова придется голодать. Ты этого хочешь?
– …
Младший в темноте только тупо смотрел на старшего. Наконец по обеим щекам у него покатились слезы. Увидев в первый раз, как плачет его брат, старший широко распахнул глаза и растерянно пробормотал:
– Не плачь, ну не плачь! Все же нормально, мы даже умылись сегодня, – при этом сам только сильнее заплакал.
Когда они дошли до Вонсана, всех конвоиров сменили. Тот, кто постоянно давал рис, подошел к старшему брату и дружелюбно сказал:
– Н-да, жаль. Береги себя!
Брат дернул уголком губы, кивнул головой, а на глазах у него выступили слезы:
– А как вас зовут?
– Меня? Считай, я твой двоюродной брат. Еще и твоя мать. – Конвоир рассмеялся и исчез в темноте.
Старший брат снова заплакал. Он плакал до глубокой ночи и даже звал мать. Младший, сидевший рядом с ним, тоже незаметно плакал. Что еще он мог кроме как грустить и плакать вместе с ним, но от этих слез ему становилось немного легче.
Той ночью конвоиры пристально наблюдали за пленными до самого утра. В воздухе кружился первый снег. Старший брат перестал плакать и неожиданно сказал:
– Ах, идет снег, снег, снег. Уже наступила зима.
Так как надзор конвойных был строгий, он не мог шептать это брату и говорил как бы сам с собой.
– Посмотри туда! Да вон там! А-а-а, все спят, – старший только сильно толкнул младшего брата в бок.
Незаметно они прошли и район Яндок. С каждым днем все раньше вечерело, а зимнее небо неизменно оставалось синим. И горы, и поля были покрыты снегом. Когда старший брат смотрел на зимнюю одежду конвоиров, на его лице появлялось завистливое выражение. День за днем он все больше раскисал, становился вялым.
Это было однажды ночью. Когда и пленные, и охранники уснули, старший брат снова прошептал на ухо младшему:
– Я тут подумал о том конвоире. Он был хороший человек, да? – В последнее время его голос был особенно тихим и каким-то расстроенным.
– …
– У меня уже давно на ноге киста. Ты же знаешь. В последнее время у меня были какие-то странные ощущения. – Он улыбнулся.
– …
Младший очень удивился и только смотрел на брата. Старший с печальной улыбкой на губах, что было для него необычно, сказал, обняв брата обеими руками:
– Чхильсон, ах как тут холодно.
– …
– Я о чем говорю. Мама всегда меня жалела. Ах, Чхильсон, Чхильсон, точно, что-то у меня с ногой не так.
– …
У младшего на глазах опять выступили слезы.
Старший брат уставился на младшего широко раскрытыми глазами:
– Ну почему ты плачешь, что такое? А ну перестань. – И разрыдался сам.
На следующий день брат стал заметно хромать, и голос тоже был совсем вялый:
– Мы уже столько прошли. Может, хватит уже? Сколько можно, – он скосил глаза на окружавших конвоиров. Но те даже вида не подали. Новые конвоиры были очень злыми.
Той ночью старший брат только плакал, глядя на младшего.
– Чхильсон, ты, когда вернешься домой, когда вернешься домой… – Он на секунду о чем-то задумался, улыбнулся и сказал: – Ой, что я такое говорю. Когда ты вернешься домой, я тоже буду дома. Верно? Что-то я не то сказал.
Немного погодя он снова обнял брата за плечи и пристально взглянул на него:
– Эй, Чхильсон! – старший просто позвал его, ничего больше не сказав.
На улице дул сильный ветер. Соломенная дверь скрипела, постоянно то открываясь, то закрываясь. Когда она открывалась, были видны далеко тянущиеся сероватые поля, укутанные снегом. На глазах младшего брата снова появились слезы. Старший рассердился:
– Ну что ты опять плачешь? Ну что такое? – И сам тоже заплакал.
Шли дни, и старший брат хромал все сильнее. Шагая в колонне, он почти не говорил сам с собой, его трудно было узнать, он стал похож на какого-то осторожного незнакомца. Он часто озирался по сторонам и постоянно украдкой смотрел на конвоиров. Теперь и ночью он не шептал брату на ухо о том и сем, но по-прежнему вздрагивал от разных звуков, таких как доносившийся издалека лай собак. Из-за старшего брата младший не мог спать по ночам и только плакал. Старший же и не сердился, и не утешал его, и не плакал сам. Младший грустил, видя, как изменился его старший брат.
Той ночью на улице шел сильный снег. Старший брат неожиданно наклонился к младшему:
– Эй, ни в коем случае не называй меня братом. – Его слова звучали по-взрослому, не так, как всегда. – Не плачь и делай вид, что меня не знаешь. Понял?