Обычно днем по деревне, с винтовками через плечо, шли солдаты Национальной армии. Первые несколько дней люди только приоткрывали в домах окна, выглядывали и негромко переговаривались:
– Они довольно крупные.
– Солдаты и должны быть такие.
Однако через несколько дней вся деревня уже шумела. Старики, не носившие до сих пор головные повязки, предназначавшиеся для сохранения прически, теперь ходили, надев их. Они собирались в одном из домов и вели разговоры о своих предках. Обычно эти долгие скучные рассказы начинались так: во времена такого-то государя династии Ли мой предок пришел сюда, спасаясь от смуты… А молодые парни, прятавшиеся до сих пор в горах, ходили, как победители, с гордо поднятой головой. Вид у них был такой, словно они готовы убрать с дороги любого, кто стоит у них на пути. Вывеску с надписью: «Агитационный пункт» разрубили топором и сожгли в топке какого-то дома, а на ее месте сразу повесили новую: «Деревенская управа».
Хозяин «Торгового дома тканей» стал новым главой управы, начал носить европейский костюм, и даже когда он просто чистил зубы, на его лице появлялось выражение собственной значимости. Теперь с самого утра он часто ходил по домам и велел всем явиться в контору.
Однажды, когда он чистил зубы, кто-то позвал его.
– В чем дело?
– Говорят, в деревню прибыли какие-то люди.
– Откуда?
– Из города.
Даже не позавтракав, деревенский голова тут же переоделся в свой единственный европейский костюм. Старая мать, которой было уже за восемьдесят, хриплым голосом сказала:
– Хотя бы поешь перед уходом.
Но сын ничего не ответил.
Квансок, который неожиданно стал помощником главы по внешним делам, и сегодня, как всегда шумно, шел на конец деревни. Темно-синий пиджак он не надел в рукава, а только слегка набросил на плечи. Обрадовавшись, словно он совершенно случайно встретил солдат Национальной армии, Квансок воскликнул:
– Это надо же! Пришли и ничего не сообщили! Ну ладно, милости просим! Как же это я не знал! – Он повернулся к детям, следовавшим за ним гурьбой, и продолжил: – Эй, вы! Думаете, тут у нас праздник? Облепили со всех сторон, будто это такси с невестой, вот я вас!
Квансок снова повернул голову в сторону солдат и, улыбаясь, извинился за ребят, сказав, что они еще маленькие и несмышленые. Только после этого, словно закончив свое приветствие, он, размахивая руками, начал всерьез рассказывать о ситуации в деревне:
– Наша деревня отличается от других. Все мы – от одного предка. Я хочу сказать, что мы – это одна семья и один род. Но, как говорят, в семье не без урода. Высечь их надо как следует, тогда, может, поумнеют. Мы их надежно заперли на складе деревенской мельницы. Но, с другой стороны, они не так уж и виноваты – веяния нынче такие (это было любимое выражение главы управы). Ну, если подумать, глупые они и несчастные люди. О! Может, сходите к ним? И им, и вам будет полезно: они у вас чему-нибудь поучатся, а вы их узнаете получше. Ну давайте, пойдемте скорее, пойдемте.
– Ладно, как скажете. Хотя мы ваших дел не знаем, но пойдемте посмотрим.
Квансок льстиво возразил:
– Э, как вы можете так говорить. Как не знаете наших дел? Наоборот, нам не обойтись без вашей помощи. Без вас у нас ничего не получится. Вот я, например. Что я знаю про либерализм или демократию? Ничего не знаю. Хотя я являюсь помощником главы управы по внешним делам. Вообще, ужас!
Уже осеннее солнце приближалось к полудню. Как раз в это время Квансок вышел из управы. Пиджак по-прежнему был только накинут на плечи. Поскрипывали его желтые остроносые полуботинки, которые он берег как зеницу ока и не надевал уже несколько лет. Квансок шел по деревне с таким видом, будто дел у него невпроворот и он готов наброситься на любого, кто хоть чуть-чуть сомневается в его занятости. Почти в каждом доме, мимо которого он проходил, громко лаяли собаки.
– Вот сучье племя, до сих пор не знаете, кто я такой. – Вытаращив глаза, Квансок замахивался руками, словно хотел их ударить, и громко кричал: – Сегодня фотографируемся для паспорта, все должны явиться. Собирайтесь под деревом, что у деревенской управы.
После этого видимо с кухонь, до Квансока доносился сдерживаемый смех деревенских женщин. Тогда на его лице явно отражалось раздражение, но, понимая, что сердиться на них глупо, тут же исчезало, и он сам начинал ухмыляться.
Жители деревни стали собираться под деревом, с которого опала уже вся листва. Женщины, как всегда, или стесняясь, или радуясь встрече, галдели и смеялись, прикрывая рукой рот. Волосы были собраны в пучок, на лице был макияж. Однако было видно, что макияж сделан неумело, была заметна только белая, как мука, пудра. Тем не менее вскоре они уже не стеснялись, громко разговаривали и весело смеялись. Но иногда, боясь упреков стариков, сидевших поодаль, скрестив на груди руки, женщины с опаской поглядывали в их сторону. Только невестка распорядителя Церемонии жертвоприношения духам деревни шутками веселила народ, не обращая внимания на стариков.
Среди всех женщин особо выделялась одна, жена Инхвана, вокруг которой толпились все остальные. В отличие от других женщин волосы у нее были завитые, кофточка была нежно-голубого цвета, макияж тоже был сделан очень умело: лицо выглядело естественным, а не разукрашенным, как у клоуна, спокойная поза была преисполнена достоинства. Даже когда слушала разговоры женщин, она с отсутствующим взглядом иногда или кивала головой, или презрительно улыбалась.
Ходили слухи, что замуж за Инхвана эта женщина вышла по любви. Она училась в городе в женской школе, а Инхван в это время ходил в одну частную школу в Сеуле. Они впервые встретились в утреннем поезде, когда ехали на море в Сончжон. Для большинства деревенских женщин история их любви представлялась такой необыкновенной, какая бывает только в сказках. Сравнивая свое замужество, когда им пришлось выйти замуж не по любви, а по воле родителей, они понимали, что их молодость была безжалостно загублена.
Отец Инхвана был крупным помещиком, и два года назад после конфискации всего имущества его семья бежала из деревни в город. Только когда в деревню вошла Национальная армия, семья вернулась домой. В день их возвращения деревенские старухи надели шелковые кофты, и все вместе пошли их приветствовать. С одной стороны, они радовались, будто вернулся хозяин деревни, а с другой – со слезами на глазах сетовали на его несчастную судьбу. Старуха-мельничиха схватила за руки мать Инхвана, которая вышла навстречу, и, проливая слезы, глубоко вздохнула:
– Надо же было такому случиться. Жалко вас, но у каждого своя судьба.
– Спасибо, что пришли. Знаю, что нелегко проделать такой длинный путь. – С этими словами мать Инхвана, взяв за руку мельничиху, провела ее в дом. Однако, когда они вошли в комнату, старуха, плача, начала рассказывать о своем единственном сыне, который связался с коммунистами и сбежал на Север.
Что касается самого Инхвана, то ему все это было безразлично. Он был достаточно худым, носил очки в тонкой оправе и ни с кем особо не общался. Засунув одну руку в карман вельветовых брюк, с толстой книгой под мышкой, Инхван, поглядывая на небо, прохаживался по деревне, словно ему до всего, что происходило вокруг, не было никакого дела. В стеклах его очков поблескивало осеннее солнце. Иногда он вынимал пестрый носовой платок и вытирал им стекла очков. Инхван производил впечатление человека, у которого душа чистая, как ясный осенний день. Квансок несколько раз предлагал ему вместе с ним заняться делами деревни, но Инхван так и не дал своего согласия. Тогда недовольный Квансок всем говорил, что этот тип ведет себя слишком надменно, и все из-за того, что он якобы учился в Сеуле.
Инголю, младшему брату Инхвана, наоборот, все очень даже нравилось. Особенно когда каждый вечер новый глава управы, надев свой хорошо отглаженный европейский костюм, приходил к ним домой и вел долгие беседы с их отцом. Иногда к ним присоединялся и дедушка. Каждый раз, когда он входил в комнату, глава управы краснел, сцеплял пальцы рук и слегка склонял голову, отчего его поза выглядела более почтительной, но неудобной, поэтому дедушка, видя это, предлагал ему расслабиться и сесть поудобнее. Однако деревенский голова, отвечая: «Да, да, да», – позы не менял. Дедушка, большим пальцем набивая в трубку табак, вступал в разговор, походивший больше на наставления:
– Давно уже надо было перенести могилу нашего предка из Посудон.
– Да, да, вы правы, – уважительно отвечал глава управы и, вытирая рукой пот со лба, продолжал: – К сожалению, пока я так занят, что вздохнуть некогда…
Какое-то время дедушка смотрел на собеседника в упор, потом отводил глаза в сторону и несколько раз кивал головой в знак того, что он все понимает. Наблюдая за разговором из своего угла, Инголь начинал дедом гордиться, и в такие моменты ему очень хотелось подойти к нему и обнять. Но если обычно дед этому радовался, то при госте сердился и называл внука невоспитанным мальчишкой. Инголь тогда обижался и выходил из комнаты. Однако, когда на следующий день глава управы с гордым видом ходил по деревне, Инголю было смешно на него смотреть: знали бы люди, как уничижительно ведет он себя перед его дедом.
Сейчас, когда жители деревни собирались у дерева, глава управы, как всегда, с солидным видом стоял среди людей, а Квансок, как всегда, с раздражением ворчал, почему народ собирается так медленно.
Жена Инхвана, слушая разговоры женщин, краем глаза смотрела на студенток, как будто только они были ей интересны. Студенток было всего лишь три. Все они подражали ей – с кого еще они могли здесь брать пример. При этом, глядя на этих молодых девушек, она подумала, что и сама уже не молода и скоро придется уступить им свое место.
Молодые парни, друзья Квансока, стоя поодаль от старших, громко разговаривали друг с другом. Иногда поглядывали в сторону жены Инхвана. У них была своя тема для разговора. Они говорили о том, что надо купить футбольный мяч, расчистить площадку для поля и создать лучшую в округе футбольную команду. Чтобы все это осуществить, прежде всего надо решить финансовую проблему, что может сделать Квансок, обратившись за помощью к главе управы. Квансок тоже иногда бросал взгляды в сторону компании и то кивал головой, то ухмылялся, словно знал, о чем они говорили, и даже махал рукой, словно хотел сказать, что сможет решить все проблемы. При этом время от времени он пугливо поглядывал на жену Инхвана, стараясь скрыть несвойственную ему стеснительность.
Фотограф, которого Квансок с трудом уговорил приехать в деревню, наконец появился. Его неухоженное лицо было все в прыщах. Он очень долго готовился, словно не так уж хорошо разбирался в своем деле. Собравшийся народ, возможно, устав от ожидания, бросал на Квансока откровенные взгляды, в которых читался немой вопрос: «Ну что там еще случилось?» Квансок, продолжая тихонько ворчать: «От меня вам что надо?», – делал недовольный жест рукой и смачно сплевывал.
– Что так долго?
Стоя к фотографу боком и засунув одну руку в карман брюк, Квансок время от времени недовольно спрашивал его. Тот, истекая потом, мямлил:
– Ну, потерпите еще немного.
Как раз когда фотограф не без труда все подготовил, сняв очки, подошел Инхван и аккуратно прислонился к дереву. Он был одет в черный пиджак и белые брюки. В этот момент все сразу умолкли и, в общем, без видимой причины подумали, что в последнее время отношения между Инхваном и его женой, видимо, испортились – по сравнению с женой Инхван выглядел таким бледным, как человек, у которого пропало всякое желание жить. Квансок, увидев Инхвана, слегка улыбнулся и кивнул ему головой. В ответ Инхван тоже кивнул, не выразив при этом никаких эмоций, снова достал носовой платок и протер им стекла очков. Стоявшая среди женщин жена Инхвана посмотрела на мужа и слегка нахмурилась. В этот момент Тучхан, который с безразличным видом издалека наблюдал за женщинами, отвел глаза и посмотрел на видневшиеся вдали горы.
Надо было разделиться на группы по восемь человек. Понятно, что старики группировались со стариками, женщины с женщинами, молодежь – между собой. На это тоже ушло много времени. Когда стали фотографироваться, Квансок, как всегда шумно, руководил этим процессом:
– Вы, бабуля, встаньте так. Так, хорошо. И вы тоже просто так стойте, не шевелитесь. Ну как обычно. О, вот правильно, правильно. Теперь не двигайтесь. Тихо, тихо. Все, готово!
Женщины, прикрыв рот рукой, смеялись. Жена Квансока, одетая в желтую кофточку, покраснела от смущения, но тоже засмеялась. Когда их глаза встретились, Квансок с гордым видом отвел взгляд в сторону. Но как только настала его очередь, все снова засмеялись: заложив руки за спину, растянув губы в линеечку, Квансок, как столб, встал рядом с главой управы.
Вскорости Квансок с какой-то папкой под мышкой грохоча мчался на велосипеде в город. На выезде из деревни он столкнулся с Тучханом, который стоял, засунув руки в карманы темно-зеленой куртки. С явной неприязнью, светившейся в глазах, он спросил:
– Ты куда?
– В город, – несколько смущенно ответил Квансок.
– Зачем?
– Откуда мне знать, зачем вызывают, я и без того занят по горло.
Тучхан был начальником инспекционного отдела молодежной организации Кореи, но к делам деревни особого энтузиазма не проявлял. Вразвалку расхаживал по деревне, иногда заходя на скотный двор, где, достав маленькое зеркальце, выдавливал на лице прыщи. (Тучхан втайне был влюблен в жену Инхвана.) Изредка, правда, но без особого интереса он спрашивал людей о делах Квансока, который слишком часто ездил в город. Так он хотел показать всем, что все-таки интересуется делами деревни, и, когда Квансок возвращался из города, Тучхан требовательным тоном расспрашивал его о новостях. При этом в его голосе обычно чувствовалась некая внушительность, давившая на Квансока, но иногда он просто ухмылялся, глядя на напомаженные маслом волосы друга, который всегда в такие моменты краснел и очень смущался. Все дело было в том, что шумный, безалаберный Квансок постоянно ощущал превосходство Тучхана, поэтому при людях он, по возможности, старался избегать общения с ним. Если же этого сделать не удавалось, Квансок, как всегда, краснел и смущался, что в общем-то было ему не свойственно. И все-таки по виду Квансока было понятно, что он чувствовал себя виноватым в том, что обошел Тучхана в должности. Хотя Тучхан значительно лучше учился в школе, тем не менее ему пришлось остаться в деревне и заниматься сельским хозяйством, тогда как Квансок с помощью своего дяди устроился на работу в контору рыболовецкого кооператива, которая находилась в городе. Именно с тех пор Квансок и начал чувствовать вину перед Тучханом. А Тучхан особенно раздражался, когда Квансок, вернувшись из города после работы, на всю деревню хвастался тем, что сегодня он посмотрел фильм «Чхунхян».
В тот год, когда Квансок получил серьезное повышение в кооперативе, пришло освобождение[1]. Ему пришлось снова вернуться на работу в деревню, однако он всем говорил, что здесь не задержится и что, как только положение в стране стабилизируется, он снова вернется в город на прежнюю работу. Но время шло, ничего не менялось, хотя Квансок по-прежнему твердил, что скоро отсюда уедет. Несмотря на то что Квансок оказался в том же положении, что и Тучхан, чувство вины перед ним не исчезло, что, в свою очередь, очень раздражало Тучхана. Поэтому, когда в их деревню вошла Национальная армия, Квансок порекомендовал своего друга на должность начальника инспекционного отдела молодежной организации Республики Корея, и после того, как Тучхан занял эту должность, Квансок словно почувствовал некоторое облегчение. Однако отношение Тучхана к Квансоку почти не изменилось. Он по-прежнему грубил ему, выражая неприязнь и свое превосходство. Однако, когда Тучхан думал о жене Инхвана, он сразу становился застенчивым, а представляя ее в объятиях тщедушного мужа, краснел и смущался. Но этим все и заканчивалось – если что-то и можно было добавить к этому, так только то, что в яркий солнечный день он тщательно разглядывал себя в зеркальце на скотном дворе чьего-нибудь дома. Квансок тоже – не будь он Квансоком, наблюдая за Тучханом, обо всем догадывался и, посмеиваясь в душе, думал: «Тоже мне влюбленный».
Когда, весело крутя педалями велосипеда, Квансок выезжал за деревню, ему начинало казаться, что все его здешние дела – это детская игра, а весь окружающий мир вращается только вокруг него, и в этом сладком заблуждении он начинал самодовольно насвистывать одну из старых японских песен: «Дует вечерний ветер… А повозка едет, едет».
В этот день, уже к вечеру, Квансок вернулся в деревню с приказом из штаба корпуса о реквизиции волов. Это была трудновыполнимая задача. По деревне молниеносно поползли тревожные слухи. К ночи в деревенской управе срочно собрали специальное собрание. Как только Квансок закончил свой довольно сумбурный доклад и чтение документа, началось обсуждение. Хозяин дома «У ивового дерева», одетый в кожаную куртку, искоса взглянув на деревенского главу, спросил:
– Ну что будем делать?
Тогда хозяин дома «У тигрового камня», повернув голову в сторону задавшего вопрос, сердито крикнул:
– Что за вопрос. О чем тут говорить? Надо снова ехать в город и умолять власти войти в наше положение. Иначе мы останемся совсем без волов.
В ответ на эти слова Квансок тоже сердитым голосом сказал хозяину дома «У тигрового камня»:
– Хорошо вам так говорить. Я хоть и бываю там каждый день, но с этим поделать ничего не могу. Я им уже и так все сказал – и что коммунисты забрали у нас волов, и что если они заберут последних, то мы не сможем работать в поле. Мне на это ответили, что хотя и понимают наше положение, но сделать сейчас ничего не могут. Однако пообещали вернуть нам наших волов и даже в большем количестве, как только наведут порядок. Они так просили нас потерпеть, что мне стало совсем неудобно. Представьте себя на моем месте, не я их, а они меня умоляли войти в их положение.
После этих слов все затихли. Ни к кому конкретно не обращаясь, хозяин дома «У ивового дерева» сказал:
– Ну дела. И как нам теперь быть? – И искоса взглянул на главу управы. Только тогда деревенский голова медленно заговорил:
– Как ни крути, Квансок прав – другого выхода у нас нет. Раз уж мы отдали волов коммунистам, то как тут откажешь бойцам Национальной армии.
Через два дня, на рассвете, вереница в несколько волов, обогнув гору, шла в город. Возглавлял эту процессию деревенский голова. Одетый в зауженные книзу брюки, в накинутом на плечи мятом демисезонном пальто и фетровой шляпе на голове, он выглядел очень внушительно. Квансок тоже был в своих желтых узконосых ботинках, пиджак, как и положено, был надет в рукава, а на шее был даже аккуратно завязанный галстук.
Солнце едва показалось над гребнем горы. Расположенная западнее соседняя деревня то исчезала за склоном горы, то появлялась вновь. Ее центральная часть, лежащая во впадине, была окутана густым утренним туманом, сквозь который изредка проступали дома, крытые черепицей. Вода в речке, текущей внизу вдоль поля, сверкала в лучах осеннего солнца. И только рев волов нарушал тишину этого чудесного утра.
Квансок, как всегда, много и громко болтал, но глава управы в общем-то его не слушал, он успокоился только тогда, когда они оказались за деревней. Во времена японской оккупации деревенский голова окончил торговый техникум и держал в городе магазин тканей. После освобождения страны он, гордый своими успехами, вернулся в родную деревню, где были похоронены его предки. Но, когда коммунистическая революция, как вихрь, пронеслась по всей Северной Корее, его заклеймили как паршивого, никчемного интеллигента, поэтому последующие несколько лет он прожил, ведя себя тише воды ниже травы. В тот день, когда Национальная армия вошла в деревню, он первым выбежал им навстречу с криком «Да здравствует Корея!», вовсю размахивая флагом, который все это время прятал от властей. Подняли головы и те, кто скрывался от северокорейского режима, и сразу свергли коммунистов. На первом собрании всех жителей деревни новоиспеченный глава деревенской управы сказал:
– Мы все – одна семья, произошли от одного предка. Но в том, что с нами случилось, разве только люди виноваты? Давайте не будем с ними жестокими. Пусть какое-то время посидят под арестом, глядишь – и раскаются. Мы прежде всего должны думать о том, как нам вернуть наше прекрасное прошлое и жить в мире и согласии, а вопрос о наказании виновных – дело второе. Мы не должны поддаться мстительному чувству и совершить поступки, о которых потом можем хоть чуть-чуть пожалеть.
Большинство жителей деревни, особенно старики, были растроганы и горячо поддержали своего голову, а вот среди молодежи сначала объявились недовольные таким ходом событий, но, когда страсти немного улеглись, они тоже присоединились к общему мнению. При этом договорились не сообщать военному командованию, где они держат красных.
Вечером глава управы вызвал к себе Квансока:
– Тебе надо бы вести себя поосмотрительнее. Понятно, ты молодой, горячий, но нельзя быть таким легкомысленным. Ты как никто другой стараешься для нашей деревни, но иногда, по правде говоря, совершаешь дурацкие поступки. Вот вчера, например, как можно было привести в сарай, где сидят красные, вооруженных солдат? Даже представить страшно, что могло бы случиться – ведь они могли всех их перестрелять. Думаешь, легко жить с мыслью, что по твоей вине погибли люди, даже в такое суровое время, как наше.
Квансок стоял, понурив голову, и молчал, так что даже смотреть на него было жалко. Но как только он вышел на улицу, не на шутку разошелся:
– Не буду я больше ничего делать для деревни. Хватит! Тоже мне, нашли дурака. Все могут ошибаться. Подумаешь, ошибся разок, и сразу надо вызывать к себе и отчитывать как мальчишку. Как можно это терпеть, ведет себя хуже коммунистов.
Вернувшись домой, Квансок зло крикнул:
– Эй, жена! Неси ужин.
Жена, поняв по настроению мужа, что он вернулся домой злой, недовольно нахмурилась. Старая мать, с трудом открыв дверь комнаты, спросила:
– Опять тебя ругали?
Квансок, рассердившись еще больше, проворчал:
– Скажете тоже, мама. Кто смеет меня ругать? Что я у вас балбес какой-нибудь, что ли?
Позже, когда ложились спать, жена тихо сказала мужу, словно уговаривая его:
– И чего ты все время шумишь? Прямо как маленький ребенок. Стыдно же.
– Чего, чего? Опять начинаешь?.. – Квансок так рассердился, что на лице выступили красные пятна.
– Позавчера тоже, когда фотографировались, раскомандовался. Все же только смеются над тобой.
– Ну и пусть смеются, от меня не убудет. А вот ты-то что лезешь ко мне? Работаешь, работаешь, как ишак, целый день, приходишь усталый домой, а тут ты со своими нотациями. И что за жизнь… – Жена в ответ только улыбнулась.
Каждый вечер в конторе управы ярко горела карбидовая лампа. Там собирались деревенские парни. Кто-то играл в шахматы, кто-то – в шашки, а кто-то – в кости. Квансок, вернувшись из города, обязательно привозил какие-нибудь новости: то вновь открылась английская школа и директор там такой-то такой-то; а сегодня он узнал, что начальником отдела образования города назначили старого интеллигента, который окончил педагогический институт в Японии и все это время скрывался в верхней деревне. В следующий раз сообщал о том, что снова начали работать школы и что под эгидой ООН открылся университет, в котором Инхван, возможно, будет преподавать историю; что один их общий знакомый перебежал на Юг и теперь служит в Национальной армии в звании капитана, а другой работает в Промышленном банке… Иногда Квансок с таинственным выражением на лице сообщал о том, что сын мельника, который служил в северокорейской армии, скрывается где-то недалеко и всем надо быть начеку, а иногда, не скрывая гордости, просто кричал, что передовые части Национальной армии уже вышли к горам Пэктусан, к самым горам Пэктусан… Тогда деревенские парни с радостным удивлением восклицали: «Это надо же!» – и с криками «ура!» шумно обсуждали эту новость. Потом в соответствующее время открывалась дверь управы, появлялись двое вооруженных винтовками людей и кричали, что пора менять часовых у сарая. Тогда двое других оставляли шахматы и шли сторожить арестованных. На этот раз была очередь Инголя и Тучхиля, младшего брата Тучхана, – они были напарниками, обоим было по шестнадцать лет, и с будущего года они должны были вернуться в школу.
Уже миновала середина осени, и холодная луна клонилась к западу в центре узкого неба. Вдалеке лаяли собаки. Дул довольно холодный ветер. Двое парней поднимались в гору по дороге, тянувшейся средь буйно растущих лиственниц. Каждый раз, когда с шумом налетал очередной порыв ветра, их охватывала какая-то непонятная тоска. Оба не заметили, как дошли уже до сарая, где сидели арестованные, а внизу в просвете, открывшемся между горами, виднелась вся в огнях деревенская улица, а дальше сверкало огнями и море. Боже мой! Какая красота! Неожиданно на глаза Инголя навернулись слезы, и, казалось бы, без всякой видимой причины душа наполнилась одновременно и радостью, и грустью.
– Эй, Тучхиль. – Инголь вдруг со спины обнял своего друга.
– Ты чего? С ума сошел?
– Нет, ты послушай, что скажу. У меня такое чувство, что все, что случилось с моей семьей – сначала нас выгнали из деревни, а теперь мы вернулись, – произошло будто бы во сне. Как ты думаешь, в деревне к нам ведь неплохо относятся? Да? Мы же вернулись к себе домой, что тут такого? И все-таки мне кажется, что люди за спиной осуждают нас, видимо, мы вернулись, куда не надо было возвращаться, и мне поэтому очень обидно. И смешно тоже. Представляешь, что сегодня случилось? Утром к нам в дом пришла жена бывшего председателя партийной ячейки из нижней деревни и принесла рис, совсем немного. Она сказала, что это с нашей земли, и, плача, просила прощения. Нам-то какая разница – с нашей земли или не с нашей. Зачем принесла… Потом просто разрыдалась, сказала, что муж ее сбежал, и умоляла простить их за содеянные грехи. И все плакала, плакала и просила прощения… Так стало жалко ее. В чем уж они так провинились? Мы сначала растерялись, потом стали ее успокаивать и просили забрать рис. Однако она еще сильнее заплакала и продолжала просить прощения за их смертный грех. Все это меня просто взбесило: вот зачем пришла? Какой такой страшный грех они совершили?! Мы такие же люди, как они, и просто вернулись в родную деревню, чтобы по-прежнему жить вместе с ними. Все в прошлом, и мы не держим ни на кого обиду. Поэтому, когда эта женщина принесла нам этот несчастный рис и умоляла о прощении, мне стало очень грустно. Я подумал, что мы вернулись не в свою, а в какую-то другую деревню. Ты понимаешь, о чем я говорю? Это так тяжело. Понимаешь? А там улица сияет огнями, как же все это красиво!
Рассказывая об этом случае, Инголь разволновался, но, увидев, что Тучхиль его внимательно слушает, подумал, что он настоящий друг.
Тучхиль действительно слушал Инголя, и ему казалось, что он его вроде бы понимает, однако на самом деле толком так ничего и не понял. В ночной тьме перед глазами Тучхиля всплывало милое светлое лицо тетушки Инголя (жены Инхвана), а вместе с ним и лицо его старшего брата Тучхана, который был втайне в нее влюблен. Вот дурак-то! В этот момент он даже улыбнулся. Но с другой стороны, неплохо было бы иметь такую симпатичную родственницу, как у Инголя. Да и рассказ друга показался ему вполне симпатичным, не стоящим таких уж переживаний, о которых говорил Инголь. Тучхиль усмехнулся и слегка небрежно бросил в ответ:
– Ты чего так разволновался-то. Все нормально, я бы на твоем месте вообще не беспокоился.
У Тучхиля была своя забота. При коммунистах он был одним из руководителей пионерской организации, и до сих пор где-то в глубине души оставалось неприятное чувство страха. Ему очень хотелось рассказать кому-нибудь обо всем и попросить прощения, тем более что в городе, как он слышал, действовала какая-то организация Си-Ай-Си, занимавшаяся преследованием коммунистов. К тому же Квансок, когда хотел подшутить над Тучхилем, говорил, что существует некий приказ о составлении списка руководителей пионерской организации. Хотя это было неправдой, Тучхиль всякий раз очень пугался: «Ой, это правда?» – и хвостом ходил за Квансоком, прося его рассказать об этом поподробнее. Тогда Квансок, делая вид, что он очень занятой человек, говорил:
– Слушай, отстань от меня. Все будет нормально, я постараюсь и не включу тебя в этот список. Так что ничего не бойся, а лучше занимайся делами деревни.
После этих слов Тучхиль успокаивался и давал себе обещание активно заниматься делами деревни, только плохо представлял себе, что надо делать. Но проходило несколько дней, и все снова повторялось: Квансок снова пугал Тучхиля страшным приказом, а Тучхиль снова целый день хвостом ходил за Квансоком и просил не включать его в этот список. Квансок, успокаивая Тучхиля, снова говорил, что сам решит все проблемы и чтобы тот ни о чем не беспокоился.
Вспомнив все это, Тучхиль неожиданно сказал:
– Знаешь, оказалось, нельзя доверять дяде Квансоку. – И продолжал невнятно бормотать о чем-то своем. Инголь, делая вид, что слушает, кивал головой: видимо, это интересная история, только вот разобраться в ней нелегко. Продолжая кивать головой, Инголь подумал, что Тучхиль все-таки довольно глуповат.
Из сарая, который они сторожили, время от времени доносился то кашель, то слышалось какое-то шевеление. Инголь незаметно для себя задремал. Тучхиль, который все еще продолжал говорить, заметив это, спросил:
– Спишь, что ли?
Очнувшись, Инголь про себя улыбнулся: «Кажется, я задремал» – и в этот момент в его голове возникла неожиданная мысль, которая его очень удивила: все, что они сейчас делали, то есть, вооруженные деревянными винтовками, караулили своих же односельчан, выглядело как какая-то детская игра. Чтобы прогнать эту мысль, Инголь заставил себя посмотреть туда, где сияла огоньками деревенская улица, торопливо повторяя: «Как красиво. Как красиво». Однако и огни, если на них долго смотреть, постепенно превращались в простые святящиеся точки и тоже казались ненастоящими, а будто бы игрушечными. А вот редкие звезды над ними сразу стали крупными и засверкали отчетливо и ярко. Тучхиль между тем, ни о чем не догадываясь, продолжал свой незатейливый рассказ, по деревне сновали люди, и перед управой еще долго горел свет. Однако луна уже катилась к закату.
Когда пришла следующая смена караульных, то, к своему удивлению, обнаружила, что дверь сарая открыта, а Инголь и Тучхиль оживленно рассказывают арестованным о теперешней обстановке в деревне, поют песни и с сознанием своего превосходства разъясняют, что такое демократия, а арестованные, в свою очередь, совершенно ошарашенные, сидят с широко открытыми глазами. На следующий день вся деревня, обсуждая это событие, гудела, как растревоженный улей.
Через некоторое время войска Национальной армии оставили деревню. Бежать, сев на пароход, идущий в Пусан, удалось только Квансоку и Тучхану, однако Квансок по-прежнему вел себя довольно самоуверенно, видимо, потому, что в свое время он был не кем-нибудь, а помощником главы управы по внешним делам.
(1959)