Уроки итальянского - читать онлайн

Синьора

За все годы – да, уже годы! – пока Нора О’Донохью жила на Сицилии, она не получила ни одного письма из дома.

Каждый раз она с надеждой смотрела на il postino[3], когда он поднимался по узенькой улочке, змеившейся под раскаленным синим небом. Но письма из Ирландии не приходили, хотя сама она писала регулярно – первого числа каждого месяца, – чтобы сообщить домашним, как обстоят у нее дела. Она даже купила копирку, а это оказалось весьма непростым делом: во-первых, надо было найти канцелярский магазин, где ее продавали, а во-вторых, объяснить на итальянском, что ей нужно. Но Нора не надеялась на свою память, а ей было необходимо знать, что именно она писала раньше, чтобы не противоречить самой себе в следующем письме. Поскольку все, что она сообщала родным о своей жизни, было абсолютной ложью, а ложь должна быть последовательной. Пусть ей и не отвечали, но ее письма наверняка прочитывали. Передавали друг другу с тяжелыми вздохами, поднимая брови и укоризненно качая головой. Дескать, бедная, глупая, упрямая Нора! Она и сама не понимает, какую сваляла дурочку, но по-прежнему не желает признать свою ошибку и вернуться домой!

«Ее никогда нельзя было урезонить!» – наверное, говорит ее мать.

«Девчонка всегда отказывалась от помощи и никогда не раскаивалась» – так, скорее всего, заявляет отец. Он очень религиозен. То, что его дочь и Марио жили вместе, не будучи женаты, являлось в его глазах даже более тяжким грехом, чем то, что Нора поехала вслед за этим человеком в далекий городишко Аннунциата, – хотя Марио прямо заявил, что никогда не женится на ней.

Если бы с самого начала Нора знала, что родные не станут поддерживать с ней никаких отношений, она бы соврала им, сказав, что они с Марио поженились. По крайней мере, тогда ее старый отец спал бы спокойней, не волнуясь о том, что, представ перед лицом Всевышнего, ему придется отчитываться за смертный грех его дочери, погрязшей в блуде. Но Марио лишил Нору такой возможности, настояв на личной встрече с ее родителями.

– Я бы с радостью женился на вашей дочери, – сказал он им, переводя взгляд своих черных глаз с отца на мать и обратно. – Но к сожалению, к огромному сожалению, это невозможно. Моя семья хочет, чтобы я женился на Габриэлле, и ее семья тоже настаивает на этом браке. Мы сицилийцы, у нас не принято идти против воли семьи. Я уверен, что здесь, в Ирландии, считают примерно так же.

Он хотел, чтобы они проявили понимание, терпимость, и чуть ли не просил, чтобы его погладили по головке. Целых два года он жил с Норой в Лондоне. Ее родители были возмущены. Что ж, он пришел к ним и говорил с предельной откровенностью и честностью – чего еще от него хотят?

Они хотели, во-первых, чтобы он оставил их дочь в покое и исчез из ее жизни. Во-вторых, чтобы Нора вернулась в Ирландию, и при этом молились и надеялись на то, что никто не узнает об этом позорном пятне в ее жизни, иначе шансы выйти замуж – и без того шаткие – станут для нее равны нулю.

Нора пыталась найти хоть какое-то оправдание тому, что родители не отвечают на ее письма. Жили они тогда, в 1969 году, в крохотном городишке и даже поездку в Дублин воспринимали как тяжкое испытание. Каково же им было, когда, приехав навестить ее в Лондон, они обнаружили, что их дочь живет во грехе, а потом узнали, что она уезжает вслед за своим любовником на Сицилию! Неудивительно, что они оказались в глубоком шоке. Вот и объяснение, почему ей не пишут!

Она могла простить их. Да, в душе Нора простила родителей, но не двух своих сестер и двух братьев. Они были моложе, они-то должны были понимать, что такое настоящая любовь. Хотя… посмотрев на тех, за кого вышли замуж сестры и на ком женились братья, в этом можно было усомниться. И все же они вместе росли, вместе мечтали вырваться из богом забытого городишка, в котором жили. Им поровну доставалось из-за истерических припадков матери и сварливого нрава отца, которым он обзавелся после того, как поскользнулся на льду, получил тяжелую травму и остался инвалидом. Дети обсуждали друг с другом планы на будущее, спорили о том, что будет, когда один из родителей умрет и второй останется в одиночестве. Исчерпывающего ответа на этот вопрос не было ни у кого, но все сходились во мнении, что маленькую ферму придется продать, а на вырученные деньги купить квартиру в Дублине для оставшегося в живых родителя, чтобы всем быть рядом.

Нора понимала, что ее побег на Сицилию никоим образом не вписывался в этот давно разработанный план. Сбежав, она сократила объем рабочей силы в их семье ровно на двадцать процентов. Поскольку Нора была не замужем, братья и сестры, видимо, рассчитывали на то, что именно она станет опекать овдовевшего родителя. Может быть, именно поэтому Нора не получила ни единой весточки и от них, однако она не сомневалась, что, если кто-то из родителей тяжело заболеет или умрет, ей найдут время написать.

Иногда она начинала сомневаться даже в этом. Порой ей казалось, что она так далека от них, словно уже умерла. Поэтому Норе пришлось положиться на подругу – ее лучшую подругу Бренду, вместе с которой они раньше работали в гостиничном бизнесе. Время от времени Бренда звонила или навещала семью О’Донохью. Ей было несложно укоризненно покачать головой и вместе с ними посетовать на глупость их дочери и ее подруги Норы. Она и сама немало дней и ночей потратила, убеждая, пугая, предупреждая и умоляя Нору отказаться от мысли последовать за Марио в его родной городок Аннунциата и навлечь на себя ненависть двух семей сразу.

О’Донохью принимали Бренду охотно, поскольку никто не знал, что она продолжает поддерживать отношения с беглянкой и сообщает ей обо всем, что происходит дома. Только от Бренды Нора узнавала о появлении на свет новых племянников и племянниц, о перестройке дома на их ферме, о том, что родители продали три акра земли и купили маленький фургончик, который прицепляли к их старой машине. В своих письмах Бренда рассказывала ей о том, что старики в последнее время больше обычного смотрят телевизор, а на Рождество дети подарили им микроволновую печь. Те дети, от которых родители не отреклись.

Бренда всячески пыталась уговорить их написать дочери. Нора будет счастлива получить от них весточку, доказывала она, ей, должно быть, так одиноко вдали от дома. Но старики только фыркали и отвечали:

«Вот это вряд ли. Как может быть одиноко леди Норе, которая развлекается в этой самой Аннунциате!» А весь город небось сплетничает на ее счет и думает, что все ирландские девушки такие же, как она.

Бренда была замужем за человеком, над которым подружки много лет назад дружно потешались. Его тогда прозвали Тюфяком, и теперь уже никто не смог бы вспомнить почему. Детей у них не было, и сейчас они оба работали в ресторане. Патрик, как теперь называли Тюфяка, был шеф-поваром, а Бренда – менеджером заведения. Владелец ресторана жил в основном за границей и с радостью переложил все хозяйственные заботы на плечи супружеской пары. Получается, писала Бренда, мы все равно что владеем рестораном, но не несем за него никакой финансовой ответственности. Судя по всему, подруга была довольна, но, возможно, и она писала не всю правду.

Разумеется, Нора даже ей не признавалась в том, на что похожа ее жизнь. Каково это – год за годом влачить существование в местечке даже меньшем по размеру, чем их родной городок в Ирландии, и любить мужчину, который живет напротив – на другой стороне маленькой piazza[4]. Мужчину, который, чтобы повидаться с ней, должен был соблюдать немыслимую осторожность, причем с каждым годом находил все больше причин, препятствующих их свиданиям.

Писала же Нора о том, какой это замечательный городок – Аннунциата, с белыми домиками, каждый из которых украшен коваными чугунными балкончиками, сплошь заставленными горшками с геранью и бугенвиллеями, а не как в Ирландии, одним или двумя. И еще – о городских воротах, возле которых можно было стоять и смотреть на раскинувшуюся внизу долину. И о церкви, облицованной такими изумительными изразцами, что в городок с каждым годом приезжает все больше туристов полюбоваться этой красотой.

Марио и Габриэлла были хозяевами местной гостиницы, кормили обедами приезжающих, и дела у них шли лучше не бывает. Жители Аннунциаты были довольны, поскольку наплыв туристов позволял заработать немного денег всем: и чудесной синьоре Леоне, которая продавала открытки и маленькие фотографии церкви, и лучшим друзьям Норы горшечникам Паоло и Джанне, которые делали небольшие глиняные тарелки и кувшинчики с надписью «Аннунциата». И тем, кто торговал из больших корзин цветами и апельсинами, и даже самой Норе. Помимо того, что она отделывала кружевом носовые платочки и вышивала дорожки и салфетки для обеденного стола, Нора выступала в качестве гида для англоязычных туристов. Она водила их вокруг церкви, рассказывала о ее истории, устраивала для них экскурсии в долину, где в незапамятные времена кипели горячие битвы и, возможно, когда-то располагались римские поселения.

Она не считала нужным писать Бренде о том, что у Марио и Габриэллы уже пятеро детей. Она постоянно ощущала угрюмые, подозрительные взгляды детских глаз, устремленные на нее с противоположной стороны piazza. Слишком маленькие, чтобы знать, кто она такая, за что ее так ненавидят и боятся, дети тем не менее были достаточно сообразительны, чтобы понимать: это не обычная соседка и с ней нельзя водиться.

У Бренды и Тюфяка не было своих детей, поэтому им были бы неинтересны рассказы об этих красивых, неулыбчивых сицилийских ребятишках, которые, стоя на крыльце родительской гостиницы, смотрели на окна маленькой комнаты, в которой за своим рукоделием сидела Синьора и поглядывала на прохожих.

Именно так ее называли здесь, в Аннунциате, – просто Синьора. Приехав сюда, она назвалась вдовой. К тому же это слово было очень созвучно с ее именем: Нора-Синьора, и ей теперь казалось, что ее звали так всегда.

Норе некому было рассказать, на что похожа ее жизнь в этом городке. В этой дыре, которую Нора возненавидела бы, если бы она находилась в Ирландии. Здесь нет кино, нет танцплощадки, нет универмага, автобус ходит, как ему вздумается, и ползет как черепаха.

И тем не менее она любила здесь каждый камень, потому что здесь жил Марио. Он работал в своей гостинице, пел свои песни, растил своих сыновей и дочерей и иногда улыбался Норе, увидев ее сидящей у окна с неизменным вышиванием в руках. Она же отвечала ему любезным кивком, не замечая, как мимо бегут годы. Казалось, те наполненные страстью годы, когда они жили в Лондоне, давно позабыты.

Конечно же, Марио, как и она сама, должен был хранить память о тех временах, вспоминать о них с тоской и ностальгией, иначе разве встречались бы они нечастыми ночами в ее постели, когда Марио тайком приходил к ней в дом, используя запасной ключ, который она специально заказала для него? Дождавшись, пока заснет жена, он осторожно пересекал темную площадь. Нора знала, что бессмысленно ждать его лунными ночами. Слишком много глаз могли заметить фигуру, крадущуюся через piazza, и догадаться, что Марио бегает от жены к иностранке – странной женщине с большими глазами и длинными рыжими волосами.

Иногда Синьора спрашивала себя: а не сумасшедшая ли она на самом деле? Ведь и ее семья, оставшаяся дома, и все жители Аннунциаты в этом, похоже, не сомневались.

Другая женщина вряд ли отпустила бы Марио. Стала бы плакать, причитать, что он разбил ей сердце, и в конце концов прибрала бы его к рукам. В 1969-м Норе было двадцать четыре года. А сейчас, разменяв третий десяток, она вышивала, улыбалась и говорила по-итальянски – но только не со своим любимым, а если и изредка с ним, то не на людях. Когда они жили в Лондоне, он умолял Нору выучить его родной язык, рассказывая о том, как красив итальянский, но она доказывала, что это он должен учить английский, чтобы они смогли переехать в Ирландию, купить маленькую гостиницу и зажить семьей. А Марио в ответ смеялся, называл ее своей рыжеволосой principessa[5] и говорил, что краше ее нет во всем мире.

В памяти Синьоры хранились и такие картинки из прошлого, которые она прятала даже от себя самой. Для нее были невыносимы воспоминания о холодном бешенстве Марио, когда она, приехав вслед за ним на Сицилию, сошла с автобуса в Аннунциате и сразу же узнала маленькую гостиницу его отца, о которой так часто рассказывал ее любимый. Его лицо превратилось в страшную маску, при воспоминании о которой у Норы до сих пор по коже бежали мурашки. Он указал ей на грузовичок, припаркованный снаружи, и жестом велел забираться внутрь. После этого они мчались на страшной скорости, Марио срезал повороты, а потом съехал с дороги в укромную оливковую рощицу. Нора страстно потянулась к нему, она ведь тосковала с самого первого дня, когда отправилась в свое путешествие. Но он оттолкнул ее и указал на долину, раскинувшуюся внизу:

– Видишь эти виноградники? Они принадлежат отцу Габриэллы. А видишь вон те? Они принадлежат моему отцу. То, что мы с ней поженимся, было решено давным-давно, и ты не имела права приезжать сюда и осложнять мне жизнь!

– Я имела на это полное право! Я люблю тебя, а ты любишь меня!

Это же было так просто.

На его лице гнев боролся с растерянностью.

– Я был честен с тобой. Я никогда не скрывал, что помолвлен с Габриэллой и собираюсь жениться на ней.

– Когда мы с тобой лежали в постели, ты не вспоминал о Габриэлле, – выдавила Нора.

– Находясь в постели с одной женщиной, мужчина никогда не говорит о другой. Будь умницей, Нора, уезжай! Возвращайся домой, в Ирландию!

– Я не могу вернуться домой, – бесхитростно отвечала Нора. – Я должна находиться там, где ты. Это же естественно. Я остаюсь здесь навсегда.

Так оно и вышло.

Проходили годы, и только силой воли Синьора со временем сумела стать частичкой здешней жизни. Пусть и не до конца принятой, поскольку никто так и не понял, каким ветром ее сюда занесло, а объяснения вроде того, что она безумно любит Италию, выглядели недостаточно убедительно. Она занимала две комнаты в доме на площади. За жилье платила немного, поскольку ухаживала за пожилой четой хозяев дома: по утрам приносила им горячий caffè latte[6] и ходила за покупками.

С ней у них не было хлопот: она не водила к себе мужчин, не шаталась по барам. Каждое утро по пятницам Нора преподавала в местной школе английский язык, все время вышивала, и раз в несколько месяцев отвозила свое рукоделие на продажу в большой город.

Она учила итальянский язык по тоненькой книжечке самоучителя, снова и снова повторяя фразы, задавая вопросы и отвечая на них, приучая свой мягкий ирландский голос к итальянским звукам.

Синьора наблюдала за свадьбой Марио и Габриэллы из окна своей комнаты, не прекращая трудиться и не позволяя ни единой слезинке выкатиться из глаз и упасть на кусок полотна, который она вышивала. С нее было довольно и того, что Марио украдкой взглянул на нее, когда на маленькой колокольне старинной церкви зазвонили колокола. Он шествовал по направлению к церкви в сопровождении своих братьев и братьев Габриэллы – так тут было принято. Такова была традиция, в соответствии с которой состоятельные семьи старались породниться, чтобы сохранить свои земли, и то, что Марио любил Нору, а она любила его, не могло изменить заведенный порядок вещей.

Из своего окна она видела, как в церковь носили крестить его детей. Это не причиняло ей боли. Синьора знала, что если бы Марио был в силах что-то изменить, то именно она навсегда стала бы его principessa irlandese[7].

Многие мужчины Аннунциаты, как догадывалась Синьора, подозревали, что между нею и Марио что-то есть. Но это их не только не беспокоило, даже наоборот, заставляло относиться к Марио с еще большим уважением. А женщины – так считала Нора – ничего не знали об их любви. И ей даже не казалось странным, что они никогда не приглашают ее, когда все вместе собираются на рынок, или идут собирать виноград, или отправляются рвать полевые цветы для праздника. Зато они были искренне благодарны ей, потому что каждый год она шила красивые одежды для статуи Богородицы.

Из года в год они терпеливо улыбались ей – и когда она, запинаясь, пыталась изъясняться на незнакомом еще языке, и потом, когда она уже сносно говорила по-итальянски. Со временем они перестали спрашивать ее, когда она собирается вернуться домой, в Ирландию, словно решили, что она успешно сдала некий экзамен. Синьора никому не доставляла хлопот, и поэтому ей было позволено остаться.

И вот двенадцать лет спустя Синьора получила весточки от своих сестер – бестолковые письма от Риты и Хелен. Ничто в них не указывало на то, что родные прочитали хотя бы одно из тех посланий, которые Нора отправляла им на протяжении всех этих лет: ни поздравлений к каждому Рождеству и дню рождения, ни писем родителям. Сестры писали о своих семьях и детях, о том, какие нелегкие настали времена, о том, насколько все подорожало, как катастрофически не хватает времени и как туго им приходится в нынешние дни.

Поначалу Синьора обрадовалась, получив весточку от родных. Она уже так давно ждала чего-то, что сблизило бы два ее мира – прошлый и нынешний. Конечно, письма Бренды протягивали какую-то ниточку, но они никак не были связаны с ее прежней жизнью, с ее жизнью в семье. Она откликнулась на письма сестер со всей пылкостью: расспрашивала о семье, о самочувствии и жизни родителей, о том, как все они справляются с наступившими нелегкими временами. На эти ее письма ответов не последовало, и Синьора стала писать снова, задавая на этот раз другие вопросы, осведомляясь, например, что думают сестры о голодовках активистов ИРА[8], будет ли, по их мнению, избран Рональд Рейган президентом Соединенных Штатов Америки и каково их мнение о помолвке принца Чарльза с Леди Ди. Все эти вопросы остались без ответов. И сколько бы она ни описывала Аннунциату, родня никак на это не отзывалась.

Синьора сообщила об этом Бренде и через некоторое время получила от нее письмо. Подругу нисколечко не удивил тот факт, что Рита и Хелен в кои-то веки соизволили написать Норе. «Вскоре ты получишь письма и от братцев, – писала она. – Горькая правда заключается в том, что твой отец очень плох. Ему, наверное, стоило бы лечь в больницу и оставаться там до конца жизни, но что тогда будет с твоей матерью? Нора, мне тяжело сообщать тебе эти печальные, скорбные известия, но… Ты знаешь, я считала величайшей глупостью твое решение поехать в эту богом забытую дыру и, сидя на горе, наблюдать, как плодится и размножается мужчина, некогда клявшийся тебе в вечной любви. Однако я не советую тебе возвращаться домой и становиться сиделкой у матери, которая за все эти годы не нашла двух минут, чтобы написать тебе хотя бы записку».

Синьора прочла это письмо с грустью. Бренда наверняка ошибается. Она просто все не так поняла. Рита и Хелен написали ей потому, что соскучились. А потом пришло письмо, в котором родственники сообщали о том, что отца отправляют в больницу, и интересовались, когда Нора вернется домой и возьмет все в свои руки.

Это происходило весной, и никогда еще Аннунциата не была столь прекрасна. Однако Синьора была бледна и печальна. Даже люди, не испытывавшие к ней особых симпатий, обеспокоились. Проведать Синьору и узнать, как она себя чувствует, заглянула семья Леоне, продававшая открытки и картинки. Может, ей приготовить stracciatella – жидкий мясной бульон с вбитым в него яйцом и лимонным соком? Она поблагодарила их, но лицо у нее было все такое же бледное, а голос безжизненный. Леоне еще больше заволновались.

Слух о том, что с Синьорой что-то неладно, дошел и до гостиницы на противоположной стороне piazza. Посетители рассказали об этом смуглому красавцу Марио и его серьезной, трудолюбивой жене Габриэлле. Может быть, стоит послать кого-нибудь за dottore?[9]

Братья Габриэллы нахмурились. Когда в Аннунциате женщина испытывала недомогание, это чаще всего означало одно: она беременна. Та же мысль пришла в голову и Марио, однако он бесстрастно встретил взгляды родственников.

– Этого не может быть, – сказал он. – Ведь ей уже почти сорок.

Но тем не менее все с нетерпением ждали доктора, надеясь, что после стаканчика-другого самбуки, к которой эскулап питал неодолимую слабость, из него можно будет хоть что-нибудь выудить.

– Причина ее нездоровья заключается в ее голове, – доверительно сообщил доктор. – Странная женщина. Физически она совершенно здорова, но, похоже, ее снедает великая печаль.

– Почему же в таком случае она не вернется туда, откуда приехала? – спросил старший из братьев Габриэллы, ставший главой семьи после смерти их отца. До него доходили странные, тревожащие слухи о его шурине Марио и Синьоре, но он был уверен, что такого просто не может быть. Не столь же глуп этот мужчина, чтобы блудить буквально на пороге собственного дома!

Жители городка замечали, как поникли плечи Синьоры, и даже семейству Леоне ни разу не удалось вызвать на ее лице прежнюю светлую улыбку. Бедная Синьора! Она просто сидела у окна, устремив взгляд в никуда.

Однажды ночью, когда семья уснула, Марио прокрался в ее дом.

– Что с тобой случилось? Все говорят, что ты заболела и потихоньку сходишь с ума, – проговорил он, обняв лежавшую в постели Синьору и поправив на ней одеяло, которое она расшила названиями итальянских городов: Флоренция, Неаполь, Милан, Венеция, Генуя.

Все названия были вышиты разным цветом и украшены орнаментом из маленьких цветочков. Она говорила, что занимается этой кропотливой работой «для души», и, делая стежок за стежком, думала о том, как ей повезло оказаться в этой стране и жить рядом с любимым человеком. Такое счастье выпадает не всякому.

Однако этой ночью Синьора отнюдь не была похожа на самую счастливую женщину на свете. Она только тяжело вздохнула и, вместо того чтобы повернуться и радостно поприветствовать Марио, продолжала лежать неподвижно. Его вопрос повис в воздухе.

– Синьора! – Он тоже называл ее так, подобно всем остальным жителям Аннунциаты, чтобы не навлечь на них обоих еще большие подозрения. – Дорогая, дорогая Синьора! Сколько раз я просил тебя уехать домой, сколько раз говорил, что не будет тебе жизни здесь, в Аннунциате! Но ты настаивала на том, чтобы остаться, говорила, что таково принятое тобой решение. Здешние люди начали привыкать к тебе, ты им стала нравиться. Мне сказали, что у тебя был врач. Я не хочу, чтобы ты грустила. Расскажи мне, что случилось?

– Ты знаешь, что случилось, – ответила она безжизненным голосом.

– Нет, не знаю. Так что же?

– Ты спрашивал об этом у доктора. Я видела в окно, как он вошел в гостиницу, выйдя от меня. Он сказал тебе, что причина моей болезни – в моей голове, вот и все.

– Но почему? Почему это произошло именно сейчас? Ведь ты живешь здесь так давно! Раньше ты никого здесь не знала, даже не могла говорить по-итальянски. Если бы ты заболела головой в то время, это еще можно было бы понять. Но теперь, когда ты вот уже десять лет как стала частью этого города…

– Одиннадцать, Марио. Скоро будет двенадцать.

– Пусть так, не важно…

– Я грущу потому, что думала, будто моя семья любит меня и скучает по мне, а теперь я поняла, что они всего лишь хотят сделать меня сиделкой при моей старой матери.

Синьора даже ни разу не повернула голову, чтобы посмотреть на Марио. Она лежала, словно мертвая, не отвечая на его прикосновения. Это удивляло мужчину.

– Ты не хочешь, чтобы мы сейчас были вместе и испытали счастье, как раньше?

– Нет, Марио, только не сейчас. Большое тебе спасибо, но – не сегодня.

Он встал с постели, подошел к изголовью, чтобы заглянуть ей в лицо. Ему пришлось зажечь свечу, стоявшую в подсвечнике на тумбочке, потому что возле кровати Синьоры не было ночника. А она так и лежала, безучастная ко всему, с мелово-белым лицом, с длинными рыжими волосами, разметавшимися по подушке, укрытая нелепым одеялом с названиями итальянских городов.

Слова застряли у Марио в горле. Наконец он сумел выговорить:

– Скоро ты сделаешь еще одно такое одеяло, только на сей раз вышьешь на нем названия сицилийских городов: Катанья, Палермо, Чефалу, Агридженто.

Она только вздохнула.

Марио ушел, не на шутку обеспокоенный.

Однако покрытые сплошным ковром цветов холмы в окрестностях Аннунциаты обладают целительной силой, и Синьора гуляла между ними, пока лицо ее снова не ожило.

Иногда Леоне давали ей в дорогу маленькую корзиночку с хлебом, сыром и оливками, а Габриэлла, жена Марио, лицо которой всегда оставалось каменным, клала туда бутылочку марсалы, говоря при этом, что многие пьют это вино в лечебных целях.

А как-то Леоне даже пригласили Синьору на воскресный ужин и приготовили пасту под названием «Норма» – из баклажанов с томатами.

– Знаешь, почему эта паста называется «Норма», Синьора?

– Нет, синьора Леоне, боюсь, что не знаю.

– Она так же совершенна, как опера «Норма» Беллини.

– Который, конечно же, был сицилийцем, – с гордостью добавила Синьора.

Хозяйка дома похлопала ее по руке. Эта иностранка так много знает об их родине, об их городе! Разве это может кому-то не нравиться?

Паоло и Джанна, державшие маленькую посудную лавку, специально для нее изготовили глиняный кувшин, написали на нем «Signora d’Irlanda»[10] и прикрыли его кусочком кисеи, обшитой по краям бисером. Вода в нем будет оставаться свежей на протяжении всей ночи, а жарким летом в нее не попадет ни пыль, ни мухи.

Люди приходили и выполняли нехитрую работу, которую раньше делала Синьора, заботясь о своих домовладельцах, поэтому она могла не беспокоиться о том, что они поднимут квартирную плату. И, окруженная этой искренней любовью и дружеской поддержкой, Синьора пошла на поправку. К ней вернулись прежние силы. Теперь она знала: пусть она не нужна дома, в Дублине, но здесь ее любят.

А из дома писали все чаще. Родственники интересовались ее планами на ближайшее будущее. Она отвечала, мечтательно описывала свою жизнь в Аннунциате, о том, как нуждаются в ее помощи старики, живущие этажом выше. В своих письмах Синьора рассказывала родственникам также о супругах Леоне, которые часто и громко ссорятся, о том, что теперь она каждое воскресенье ходит к ним ужинать – хотя бы для того, чтобы в пылу очередной перебранки они не прикончили друг друга. Она писала о гостинице Марио, о том, насколько Аннунциата зависит от туристов и как весь город буквально из кожи вон лезет, чтобы с каждым годом их было все больше. Сама она, писала Синьора, тоже работает с туристами, водит их на экскурсии, а недавно нашла чудесное место – что-то вроде небольшого плато, с которого открывается живописный вид на долину, и ее осенила великолепная идея: младший брат Марио непременно должен открыть там кафе. Плато называется Виста-дель-Монте. По-английски это будет Маунтинвью, то есть вид на горы, но на итальянском звучит гораздо красивее, правда?

Нора выражала сочувствие отцу, который в последнее время все больше времени проводил в больнице – «Молодцы, что продали ферму и переехали в Дублин!», – и матери, которая, как писали ей сестры, с трудом привыкает к городской квартире.

Родственники настойчиво намекали ей, что там имеется вторая спальня, но Синьора игнорировала эту информацию. Она лишь выражала удивление тем, как скверно работает почтовая служба: ведь она регулярно писала домой с 1969 года, а сейчас на дворе уже восьмидесятые, но она так и не получила ни одного письма от матери с отцом. Этому может быть только одно объяснение: почтовики наверняка потеряли адресованные ей письма.

Бренда в своем письме хвалила избранную Синьорой тактику. «Молодец, девочка! – писала она. – Так держать! Ты вконец запудрила им мозги. Уверена, не позже чем через месяц ты получишь письмо от своей мамочки. Но не сдавайся, стой на своем! Ни в коем случае не возвращайся домой из-за нее. Она бы тебе нипочем не написала, если бы ее не вынудили обстоятельства».

Письмо от матери и вправду пришло. При виде родного почерка сердце Синьоры словно тисками сдавило. Несмотря на прошедшие годы, она не забыла его, хотя и понимала, что каждое слово этого письма написано под диктовку Риты и Хелен. Осторожно коснувшись темы о том, почему она целых двенадцать лет не писала дочке, оказавшейся за тридевять земель, мать объяснила это «чересчур строгими моральными принципами» отца. Прочитав эту фразу, Синьора едва заметно улыбнулась. Даже если бы мама тысячу лет сидела, уставившись на лист бумаги, она все равно ни за что не додумалась бы до такой красивой фразы.

Последний абзац письма гласил:

«Пожалуйста, возвращайся домой, Нора. Приезжай и оставайся с нами. Мы не будем вмешиваться в твою жизнь, но ты нужна нам, иначе мы не просили бы тебя об этом».

«Иначе ты и не написала бы», – подумала Синьора, подивившись тому, что больше не испытывает горечи. Все это теперь позади. Помогло письмо Бренды, в котором подруга написала, что родственники ни в грош не ставят Нору как человека, а рассматривают ее лишь в качестве няньки, которая возьмет на себя заботу о состарившихся, но по-прежнему упрямых и твердолобых родителях.

В своем нынешнем мирном житье она могла позволить себе сочувствие к ним. По сравнению с тем, что было у нее в жизни, у них не было вообще ничего.

Она написала ответное письмо, в деликатной форме сообщив, что не может приехать. Если они читали ее предыдущие письма, то знают, насколько она нужна сегодня в Аннунциате. Конечно, если бы они сообщили ей, что нуждаются в ней и хотят ее возвращения в семью раньше, она строила бы свои планы на будущее иначе, чтобы не привязываться так сильно к этому чудесному и мирному городку. Но откуда ей было тогда знать, что ее позовут? Поэтому она надеется, что семья поймет ее.

Снова долгой чередой потянулись годы. В рыжей шевелюре Синьоры появились первые серебряные пряди, но, в отличие от окружавших ее черноволосых женщин, она от этого не выглядела старше. Казалось, что ее волосы всего лишь выгорели на солнце.

Габриэлла, которая все так же восседала за конторкой гостиницы, сделалась теперь настоящей матроной. Лицо ее округлилось и отяжелело, глаза, взгляд которых много лет при виде Синьоры вспыхивал жгучей ревностью, превратились в бусинки. Ее сыновья выросли и вышли из повиновения.

Наверное, постарел и Марио, но Синьора этого не замечала. Теперь он приходил в ее комнату гораздо реже и в основном только для того, чтобы полежать рядом, обняв ее рукой. Синьора вышила на покрывале названия еще нескольких городков, которые ей нравились.

– Не стоило тебе помещать Джардини-Наксос рядом с большими городами. Ведь он такой крошечный, – сказал Марио.

– Нет, я не согласна. Когда я была в Таормине, я заехала туда на автобусе. Очень милое местечко. У него – своя атмосфера, свой характер, и там очень много туристов. Нет-нет, оно достойно быть увековеченным на моем покрывале.

А иногда Марио тяжко вздыхал, изнывая под непосильным бременем жизненных невзгод, и делился с ней своими тревогами. Его второй сын совершенно отбился от рук – в свои двадцать лет собрался ехать в Нью-Йорк. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он слишком молод и наверняка свяжется с плохой компанией.

– Да он и здесь общается совсем не с теми, с кем нужно. Возможно, оказавшись в Нью-Йорке, он, наоборот, оробеет, будет чувствовать себя не так уверенно, и это убережет его от неосторожных поступков, – утешала его Синьора. – Лучше отпусти сына и благослови, потому что он все равно уедет.

– Ты очень, очень мудрая, Синьора, – сказал Марио и положил голову ей на плечо.

Ее глаза были широко открыты. Она смотрела в темный потолок и вспоминала давно минувшие дни, когда в этой же комнате Марио называл ее дурой, самой глупой женщиной на свете из-за того, что она последовала за ним сюда, где у нее не может быть будущего. А пролетевшие годы повернули все иначе, и она оказалась мудрой. Как странно устроен мир!

А потом забеременела дочь Марио и Габриэллы. Парень, обрюхативший ее, был совсем не тем, кого родители хотели бы видеть в качестве мужа своей дочери, – деревенщина, который мыл кастрюли на кухне их гостиницы. Марио пришел в комнату Синьоры и плакал: его дочка, его девочка… Она ведь совсем еще ребенок! Какой позор, какое бесчестье!

– На дворе девяносто четвертый год, – сказала ему Синьора. – Даже в Ирландии такое уже давно не считается позором и бесчестьем. Теперь иные времена, и с этим нужно мириться. Может, парень сможет работать в кафе «Виста-дель-Монте», расширит его, а там, глядишь, и собственное заведение откроет.

Настал день, когда Синьоре исполнилось пятьдесят, но она не сказала об этом Марио, вообще никому. Она подарила себе маленькую подушечку, на которой вышила: «BUON COMPLEANNO»[11], потрогала ее пальцем и сказала самой себе: «А может, я все-таки не такая сумасшедшая, какой считала себя все эти годы?»

Из своего окна она наблюдала, как Мария, дочь Марио, выходит замуж за парня, который работал на кухне. Точно так же много лет назад она смотрела из этого окна на свадьбу Марио и Габриэллы. Колокола в церкви были все те же, и звон их все так же разносился над склонами гор.

Надо же, она разменяла шестой десяток! И при этом не чувствует себя ни на один день старше, чем тогда, когда приехала сюда. С тех пор она ни на секунду ни о чем не пожалела. Много ли найдется на свете людей, которые могут сказать то же самое?

И, конечно же, ее предсказания сбылись: в лице мужа Марии в «Виста-дель-Монте» появился работник, не разгибавший спину круглые сутки. А люди если и посплетничали на эту тему, то всего несколько дней.

А сын Марио – тот самый неслух – уехал в Нью-Йорк, и, судя по редким весточкам, которые приходили из-за океана, парень был чистое золото. Он работал в закусочной своего двоюродного брата и каждую неделю откладывал деньги, чтобы, вернувшись на Сицилию, открыть собственное дело.

По ночам окно в комнате Синьоры – то, что выходило на площадь, – всегда было слегка приоткрыто, поэтому она первой услышала тревожные звуки. Захлопали дверцы машин, из них повыскакивали братья Габриэллы – теперь уже раздобревшие мужчины среднего возраста. Она слышала, как они барабанят в дверь, пытаясь разбудить dottore. Синьора стояла в тени штор и наблюдала. Случилось какое-то несчастье, это было ясно.

Она изо всех сил вглядывалась в темноту. Господи, только бы ничего не стряслось с их детьми! На эту семью и так обрушилось слишком много испытаний.

А потом увидела на пороге гостиницы монументальную фигуру Габриэллы – в ночной рубашке и шали, накинутой на плечи. Женщина закрыла лицо руками, и небо словно разорвалось от ее крика:

– МАРИО!.. МАРИО!!!

Звук взлетал в горы, а затем падал в долину.

Он ворвался и в спальню Синьоры и заморозил ее сердце. Мужчины вытаскивали из машины безжизненное тело.

Синьора не знала, как долго, словно окаменев, стояла она у окна. Но потом, когда залитая лунным светом площадь наполнилась родственниками, соседями и друзьями Марио, она обнаружила, что находится среди них, а по ее щекам неудержимо катятся слезы. Она увидела его лицо – израненное, залитое кровью. Марио возвращался домой из близлежащей деревни и на повороте не справился с управлением. Машина перевернулась не один раз…

Синьора знала, что обязана прикоснуться к его лицу. В мире не будет покоя, если она не дотронется до него, не поцелует, как это делали его сестры, дети и жена. Она двинулась по направлению к нему, не замечая никого вокруг себя, забыв про долгие годы, когда им приходилось таиться от посторонних взглядов.

Уже оказавшись рядом, она почувствовала прикосновения чужих рук, и чьи-то тела оттерли ее назад. Синьора Леоне, ее друзья-гончары, Паоло и Джанна, и (потом она будет думать об этом с удивлением) двое из братьев Габриэллы отодвинули ее назад, увели, чтобы Аннунциата не видела ее откровенного горя, чтобы в памяти города не отложилось еще одно воспоминание: о ночи, когда Signora irlandese сломалась и на виду у всех призналась в своей любви к женатому мужчине, хозяину гостиницы.

Ту ночь Синьора провела в домах, в которых не бывала никогда прежде. Люди поили ее крепким бренди и гладили ее руку. Она слышала, как за стенами этих домов раздаются плач и бормотание молитв. Иногда она вставала, чтобы пойти туда и занять место возле тела, но каждый раз чьи-то руки мягко усаживали ее обратно.

В день похорон, бледная и спокойная, она сидела у своего окна. Когда гроб вынесли из гостиницы и понесли через площадь к церкви, украшенной фресками и изразцами, ее голова склонилась. Колокола издавали монотонный траурный звон. Никто не посмотрел на ее окно. Никто не увидел слез, что текли по ее щекам и падали на вышивку, лежавшую на коленях.

А после этого все решили, что теперь она должна уехать. Пришло время возвратиться домой. Мало-помалу это дошло и до нее самой. Синьора Леоне сказала:

– Прежде чем ты соберешься в дорогу, мы с тобой обязательно съездим в мой родной Трапани, и ты увидишь процессию, которую устраивают там каждый год на Страстную неделю. Когда вернешься в Ирландию, будешь рассказывать об этом своим друзьям.

А Паоло и Джанна подарили ей блюдо, которое сделали специально к ее отъезду.

– Вернувшись домой, ты сможешь класть в него фрукты, выращенные в Ирландии, и оно будет напоминать тебе о жизни в Аннунциате.

Они, похоже, искренне верили в то, что именно так она и поступит. Но у Синьоры не было дома, куда она могла бы вернуться. Она вообще не хотела сниматься с насиженного места. Ей шел уже шестой десяток, а приехала сюда она, когда ей не было и тридцати. Здесь она и умрет. Настанет день, когда церковный колокол зазвонит и на ее похоронах, деньги на которые уже давно были отложены и хранились в маленькой резной деревянной шкатулке.

И она не обращала внимания на намеки, которые день ото дня становились все более откровенными, не замечала, что у каждого на языке вертится совет поскорее убираться восвояси. Так и шло, пока к ней не явилась Габриэлла.

Одетая в черное траурное платье, она пересекла площадь. Лицо у нее выглядело постаревшим, в избороздивших его морщинах залегли скорбь и горе. Раньше она никогда не бывала у Синьоры. Женщина решительно постучала в дверь, словно была уверена, что ее ждут. Синьора засуетилась, желая проявить максимум гостеприимства, предложила ей фруктовый сок, воду, поставила на стол вазочку с бисквитами, а затем села и стала ждать.

Габриэлла обошла обе крохотные комнатки, потрогала одеяло с искусно вышитыми названиями городов.

– Просто замечательно, Синьора! – сказала она.

– Вы слишком добры ко мне, синьора Габриэлла.

Затем наступило долгое молчание.

– Скоро ли вы уедете в свою страну? – спросила наконец Габриэлла.

– У меня никого нет. К кому мне ехать? – просто ответила Синьора.

– Но здесь у вас тоже нет никого, ради кого стоило бы оставаться. Уже нет. – Габриэлла, видимо, решила обойтись без недомолвок.

Синьора согласно кивнула:

– Но в Ирландии, синьора Габриэлла, у меня нет вообще никого. Я приехала сюда совсем молоденькой, а сейчас уже старею. Я намеревалась остаться здесь.

Их глаза встретились.

– У вас тут нет ни друзей, ни настоящей жизни, Синьора.

– Здесь я имею гораздо больше, нежели в Ирландии.

– Там вы могли бы начать новую жизнь. Ваша семья, ваши друзья, которые живут в Ирландии, были бы рады вашему возвращению.

– Вы хотите, чтобы я уехала отсюда, синьора Габриэлла?

Вопрос был задан прямо, и она ждала ответа.

– Он всегда говорил, что вы уедете, если он умрет. Он говорил, что вы вернетесь к своему народу, а меня оставите с моим, чтобы я смогла оплакивать своего мужа.

Синьора посмотрела на женщину с неподдельным изумлением. Марио давал обещания от ее имени, даже не поговорив предварительно с ней?

– Он сказал вам, что я на это согласна?

– Он сказал, что будет именно так. И что если первой умру я, он никогда не женится на вас, поскольку это будет скандал и мое имя будет опорочено. Люди подумают, что он все эти годы хотел жениться на вас.

– И вы были довольны?

– Нет, чем тут быть довольной? Я не хотела думать ни о смерти Марио, ни о своей собственной. Но это помогало мне сохранять достоинство, позволяло не опасаться вас. Вы не должны оставаться здесь и, вопреки существующим традициям, оплакивать чужого мужа.

С площади доносились приглушенные звуки: вот в гостиницу привезли мясо, вот подъехал фургон с глиной для гончарной мастерской, из школы возвращаются дети, смеясь и перекликаясь. Лают собаки, откуда-то слышится пение птиц. Марио говорил ей о достоинстве, традициях и о том, насколько все это важно для него самого и его семьи. У Синьоры возникло ощущение, что это он говорит сейчас с ней из своей могилы. Он посылает ей весть, просит, чтобы она уехала домой.

– Пожалуй, я уеду в конце месяца, синьора Габриэлла, – медленно проговорила она. – Я вернусь в Ирландию.

В глазах вдовы она увидела благодарность и облегчение. Женщина протянула обе руки и взяла ладони Синьоры.

– Я уверена, что там вы будете гораздо счастливее и обретете мир, – сказала она.

– Да-да… – тихо проговорила Синьора, медленно роняя слова в теплый полуденный воздух.

– Si, si… veramente[12].

Денег у Синьоры едва хватало на билет. Ее друзья были к этому готовы. Пришла синьора Леоне и вложила в ее ладонь пачку лир:

– Пожалуйста, Синьора, возьми! Нам так хорошо жилось благодаря тебе. Не отказывайся.

То же повторилось с Паоло и Джанной. Если бы не Синьора, им никогда не удалось бы основать свой гончарный бизнес.

– Считай, что это – скромные комиссионные.

А старики – владельцы дома, в котором Синьора прожила почти всю свою взрослую жизнь, сказали, что их жилище теперь просто не узнать и что она заслуживает вознаграждения.

В тот день, когда автобус должен был увезти Синьору и ее пожитки в ближайший город, где имелся аэропорт, на пороге гостиницы появилась Габриэлла. Женщины не сказали ни слова – только поклонились друг другу. Лица их были серьезны и исполнены взаимного уважения. Те немногие, кто наблюдал эту безмолвную сцену, прекрасно поняли ее смысл. Они знали, что одна женщина от всего сердца благодарит другую – так, как невозможно поблагодарить словами, и желает ей удачи во всем, что бы ни ждало ее впереди.

В городе было шумно и многолюдно, в аэропорту ревели самолеты и царила толчея. Не такая, как в Аннунциате – непринужденная и радостная. Люди здесь торопились в разных направлениях, озабоченно, не поднимая глаз друг на друга. В Дублине будет то же самое, но пока Синьора решила не думать об этом.

Она не строила никаких планов. Когда приедет, тогда и будет видно, как жить дальше. Зачем тратить путешествие на планирование того, что просто невозможно спланировать! Она никого не предупредила о своем возвращении – ни родных, ни даже Бренду. Сначала снимет комнату, приведет себя в порядок, как она делала всегда, а уж потом подумает, что делать дальше.

В самолете она заговорила с мальчиком. Ему было лет десять – столько же, сколько Энрико, младшему сыну Марио и Габриэллы. Она по привычке говорила на итальянском, и он смущенно отвернулся.

Синьора стала смотреть в иллюминатор. Ей уже не суждено узнать, как сложится жизнь Энрико, его старшего брата в Нью-Йорке, его сестры, что вышла замуж за парня с кухни, работающего нынче в «Виста-дель-Монте». Она не узнает, кто поселился в ее комнате. А тот, кто там теперь живет, никогда не узнает о ее долгих годах, проведенных возле этого окна, и о том, почему она их там провела.

В Лондоне Синьора пересела на другой самолет. У нее не было ни малейшего желания задерживаться в этом городе: ни посещать пристанище, в котором они с Марио обитали в прежней жизни, ни встречаться с давно забытыми людьми, ни навещать места, воспоминания о которых почти стерлись из памяти. Нет, она поедет прямиком в Дублин, что бы ее там ни ждало.

Оказавшись в Дублине, Синьора подивилась тому, как сильно тут все изменилось. Аэропорт стал огромным по сравнению с тем, каким она его помнила. Сюда прилетали авиалайнеры со всего мира. Когда она уезжала, самолеты крупных компаний, выполнявшие международные рейсы, приземлялись и взлетали преимущественно из аэропорта «Шэннон». Она не была готова увидеть такие перемены. Взять, к примеру, дорогу. Когда Синьора покидала родину, автобус тащился по узкому шоссе, которое петляло среди жилых домов, теперь же он мчался по скоростной автостраде. Ирландия шла в ногу со временем.

Американка, вместе с которой она ехала в автобусе, спросила Синьору, где она собирается остановиться.

– Пока не знаю, – ответила та. – Приткнусь где-нибудь.

– Вы из этих мест или приезжая?

– Я уехала отсюда много лет назад, – сказала Синьора.

– Так же, как и я… Приехала искать своих предков. – Американка выглядела довольной. Она была уверена: для того чтобы найти свои корни, недели ей за глаза хватит.

– О, конечно же! – поддержала ее Синьора, отметив про себя, что с трудом подыскивает нужные английские слова. Она чуть было не сказала «certo»[13]. Если она и впредь будет внезапно перескакивать на итальянский, люди могут подумать, что она выпендривается. Нужно следить за собой.

Сойдя с автобуса, Синьора пошла по набережной к мосту О’Коннелла. Вокруг себя она видела преимущественно юные лица. Высокие, уверенные в себе, стоящие группками юноши и девушки смеялись и переговаривались. Она вспомнила, что где-то читала, будто половина населения страны – люди до двадцати четырех лет. Тогда она подумала: неужели это правда? А теперь убедилась, да, это так.

Молодежь была ярко одета. До того как Синьора отправилась работать в Англию, Дублин был серым, тусклым городом. Теперь многие здания отчистили, по оживленным улицам бегали дорогие, красивые автомобили – в ее времена на дорогах было больше велосипедов да подержанных машин. Все магазины теперь были открыты и ярко освещены, на лотках разложены журналы, а на их обложках девицы демонстрировали обнаженный бюст. Когда Синьора была здесь в последний раз, такое находилось под запретом, или, может быть, это она жила в каком-то туманном мире грез?

Сама не зная почему, она все шла и шла по набережной Лиффи к мосту О’Коннелла. Ее словно нес людской поток. И тут Синьора наткнулась на бар с громким названием «Храм». Он был очень похож на бар «Левый берег» в Париже, где много лет назад они с Марио провели незабываемый уик-энд. И все вокруг напоминало Париж: мощеные улочки, кафе под открытым небом, заполненные молодыми людьми, которые громко переговаривались и то и дело махали проходящим мимо знакомым.

Никто никогда не говорил ей, что существует и такой Дублин. Интересно, а посещают ли подобные кварталы Бренда и Тюфяк, работающие в гораздо более престижном заведении? Ее сестры и их вечно нуждающиеся мужья, ее братья и их вялые жены явно не относятся к той категории людей, которые одобряют такие места. Если бы они узнали о «Храме», то лишь укоризненно покачали бы головой.

А Синьоре «Храм» ужасно понравился. Она словно оказалась в совершенно новом для себя мире, любовалась им и не могла налюбоваться.

Наконец она села за столик. Девушка лет восемнадцати, с длинными рыжими волосами – такими же, какие когда-то были у нее, – принесла ей кофе. Она решила, что Синьора – иностранка.

– А из какой вы страны? – спросила она на просторечном английском, глотая окончания слов.

– Я с Сицилии, – ответила Синьора. – Это остров в Италии.

– Классная страна, но знаете что? Я ни за что туда не поеду, пока не научусь говорить на их языке.

– Почему? – спросила Синьора.

– Ну, мне же захочется знать, что говорят парни. Ну, то есть надо же знать, во что ты ввязываешься, знакомясь с ними, верно?

– Когда я уезжала туда, то не говорила по-итальянски и понятия не имела, во что «ввязываюсь», – призналась Синьора. – Но все, знаешь ли, обернулось очень хорошо. Нет, даже больше, чем хорошо. Все обернулось чудесно.

– И долго вы там жили?

– Очень долго. Двадцать шесть лет, – сказала Синьора и сама удивилась собственным словам.

Девушка, еще не родившаяся на свет, когда Синьора пустилась в свое рискованное приключение, была поражена:

– Если вы оставались там так долго, значит вам там понравилось?

– О да! Да…

– А когда вы вернулись?

– Сегодня, – сказала Синьора и тяжело вздохнула. Ей показалось, что девушка стала смотреть на нее чуть-чуть иначе, чем в начале их разговора, как будто решила, что ее собеседница… ну, чудная, что ли. Нельзя допускать, чтобы люди принимали ее за помешанную. Не перескакивать на итальянский, не испускать тяжких вздохов, не выглядеть странной.

Девушка собралась отойти от ее столика.

– Простите, этот район Дублина кажется мне очаровательным. Как вы полагаете, могу ли я снять где-нибудь здесь комнату?

Теперь девушка, очевидно, уж точно решила, что ее собеседница не в себе. Может, в эти дни не принято говорить «снять комнату»? Может, теперь говорят «снять квартиру»? Или – «апартаменты»? «Место для ночлега»?

– Что-нибудь попроще, – поспешно добавила Синьора. Выслушав ответ официантки, она помрачнела. Оказалось, что этот район Дублина считается фешенебельным и жить здесь мечтают едва ли не все. Понастроили пентхаусов, раскупили все отели, вкладывают деньги в таунхаусы. Вот, к примеру, «Храм» уже не знает, куда деваться, под натиском конкуренции со стороны ресторанов, появляющихся словно грибы после дождя. Этот район – последний писк моды.

– Понятно, – разочарованно протянула Синьора. На самом же деле она поняла одно: ей предстоит узнать еще очень много нового о городе, в который она вернулась. – А не могли бы вы мне подсказать какое-нибудь другое место, которое не является «последним писком моды» и где можно было бы поселиться за умеренную плату?

Девушка мотнула головой, встряхнув длинными темно-рыжими волосами. Она находилась в затруднении, видимо, пыталась решить, есть ли у Синьоры деньги, стоит ли вообще помогать этой странной женщине и надолго ли она осядет на одном месте, где бы то ни находилось. Синьора решила ей помочь:

– У меня хватит денег, чтобы платить за постель и завтрак в течение недели, но потом мне придется подыскать место подешевле и – такое, где можно было бы найти какую-нибудь работу. Я могла бы… ну, допустим, присматривать за детьми.

Официантка посмотрела на нее с сомнением.

– Для присмотра за детьми обычно приглашают тех, кто помоложе, – сказала она.

– А если найти комнату в квартире, расположенной над рестораном, и устроиться туда на работу?

– Нет, откровенно говоря, я бы посоветовала вам избавиться от таких иллюзий. Мы все мечтаем о подобной возможности, но выпадает она немногим.

Она была симпатичная, эта девчушка. На лице ее, разумеется, было написано сочувствие, но Синьоре придется привыкнуть к этому, поскольку теперь люди часто будут смотреть на нее с таким выражением. Она решила вести себя более непосредственно, чтобы не выглядеть напуганной слабоумной старушонкой и казаться более современной.

– Это имя, вышитое на вашем фартуке… Сьюзи… Вас так зовут?

– Да. Видимо, моя мамочка была фанаткой Сьюзи Кватро. – Заметив растерянность на лице Синьоры, девушка сообразила, что та не понимает, о чем идет речь. – Сьюзи Кватро… Певица… Не слышали? Давным-давно она была звездой. Правда, не в Италии…

– Да, понятно. Просто я тогда не очень увлекалась музыкой. Вот что, Сьюзи, я не хочу отнимать у тебя время, вываливая на твою голову все свои проблемы. Но я была бы тебе крайне признательна, если бы ты уделила мне еще полминуты и подсказала, где можно найти приличное и недорогое жилье. Откуда лучше начать поиски?

Сьюзи перечислила несколько мест. В юные годы Синьоры это были пригороды, а то и близлежащие к Дублину деревни, но теперь, как выяснилось, они превратились в перспективные, бурно развивающиеся спальные районы. Там в основном селился рабочий класс. Чуть ли не половина обитателей этих районов были готовы принять жильцов, после того как их дети подрастали и вылетали из родительского гнезда. «Если, конечно, речь идет об оплате наличными. И ни в коем случае не надо, – инструктировала Синьору Сьюзи, – сообщать, что вы на мели. Будьте скрытной, люди это уважают».

– Вы мне так помогли, Сьюзи! И откуда только вы, в вашем-то возрасте, знаете все это?

– А чего тут такого? Я здесь выросла, я здесь знаю все.

Синьора понимала, что не стоит до бесконечности испытывать терпение этой милой девушки. Она взяла сумку, чтобы достать деньги и расплатиться за кофе.

– Огромное тебе спасибо. Ты мне очень помогла. А когда я найду жилье и устроюсь, то обязательно приду сюда еще разок, и с подарком.

Сьюзи молчала, кусая губу, словно на что-то решаясь.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Я понимаю, что это звучит забавно, но меня зовут Синьора. Не подумай, будто я хочу что-то из себя изображать. Меня действительно так называют, и мне это нравится.

– Вы серьезно сказали, что вам не важно, где жить?

– Совершенно серьезно, – честно ответила Синьора. Она и вправду не понимала, почему люди рвутся в этот район.

– Слушайте, у меня нелады с родичами, поэтому я больше не живу дома. И всего пару недель назад они говорили о том, что хорошо бы найти кого-нибудь, кто снял бы мою комнату. Она пустует, а предки, сдавая ее, могли бы получать пару-другую фунтов в неделю. Это ведь наличные – никаких налогов, а вы в случае чего могли бы сказать, что приходитесь им родственницей. Ну, там, если привяжется налоговая инспекция или еще кто-то…

– Неужели это возможно? – Глаза Синьоры сияли от радости.

– Ладно, слушайте. – Сьюзи была озабочена. Тут не должно быть никаких недоразумений. – Это самый обычный дом в районе, где все дома похожи друг на друга: какие-то получше, другие похуже… По крайней мере, архитектурных шедевров вы не найдете. Там постоянно работают телики, все друг на друга орут, и, самое главное, там – мой братец Джерри. Ему четырнадцать, и он невыносим.

– Мне нужна всего лишь крыша над головой. Я уверена, мне там понравится.

Сьюзи написала на бумажке адрес и сказала, каким автобусом добираться.

– Вы вот что сделайте, – посоветовала она, – прогуляйтесь для виду по улице, зайдите в несколько домов и спросите, не найдется ли для вас комнаты. Я подскажу, куда именно обратиться, чтобы вам наверняка отказали. А после этого отправляйтесь к моим. Первым делом дайте им понять, что у вас есть деньги, потом скажите, что проживете у них недолго. Вы им понравитесь, потому что вы не очень уж молодая. «Респектабельная» – так они решат. Они обязательно сдадут вам комнату, но только не говорите, что вы от меня.

Синьора посмотрела на девушку долгим взглядом:

– Им не понравился ваш приятель?

– Приятели, – поправила ее Сьюзи. – Отец называет меня потаскушкой. Если он скажет это и вам, не перечьте ему, иначе они поймут, что мы знакомы.

Выражение лица у Сьюзи было мрачное, но твердое. Синьора подумала, не таким ли было ее собственное лицо, когда столько лет назад она уезжала на Сицилию.

Глядя в окно автобуса, Синьора размышляла о том, как невероятно разросся город, в котором она когда-то жила. Вечерело. На улицах играли дети, то и дело выбегая на проезжую часть и не обращая ни малейшего внимания на возмущенные гудки водителей. А потом автобус выехал на городские окраины и покатился мимо маленьких садиков. Здесь тоже было много детей: они катались по кругу на велосипедах, толпились группками у ворот, висели на калитках, вбегали и выбегали из своих и соседских садов.

Синьора зашла в те дома, которые назвала ей Сьюзи. Как и предсказывала девушка, в каждом из них она получила вежливый отказ.

– Не могли бы вы подсказать мне, у кого можно снять комнату? – спросила она в одном из домов.

– Попробуйте зайти к Салливанам, – посоветовали ей.

Теперь у Синьоры был формальный предлог постучаться к родителям Сьюзи, что она и сделала. Неужели здесь будет ее новый дом? Неужели именно под этой крышей она будет жить, пытаясь исцелить свою душу, в которой не утихает боль, вызванная утратой прежней жизни в Аннунциате? Она ведь действительно потеряла все. Не только мужчину, которого любила, но всю свою жизнь, свое будущее и, наконец, свои собственные похороны под поминальный звон колоколов Аннунциаты. Абсолютно все. Пусть лучше ей здесь не понравится, на случай если откажут.

Дверь открыл рыжеволосый и веснушчатый Джерри. В руке он держал сэндвич.

– Ну? – промычал он с набитым ртом.

– Могу я поговорить с твоим папой или мамой?

– О чем? – поинтересовался Джерри.

– Я хотела бы снять комнату, – принялась объяснять Синьора. Она была уверена, что взрослые в гостиной приглушили звук телевизора и прислушиваются к разговору у двери.

– Комнату? Здесь?! – В голосе Джерри прозвучало такое изумление, что на секунду желание снять комнату даже самой Синьоре показалось глупостью. Впрочем, вся ее жизнь была основана на длинной череде глупостей, так чего же останавливаться теперь?

– Итак, могу я с ними поговорить?

К двери подошел отец мальчика. Крупный мужчина с кустиками волос по обе стороны черепа, он был примерно того же возраста, что и Синьора, с красным лицом, над которым изрядно поработало время.

– Чем могу помочь? – подозрительно спросил он.

Синьора рассказала, что ищет жилье и Квинсы из дома 22 посоветовали ей обратиться сюда, сказав, что тут, возможно, найдется свободная комната.

– Пегги, – позвал мужчина, – выйди-ка на минутку.

Вышла женщина с усталым лицом, тенями вокруг глаз и прямыми волосами, зачесанными за уши. Она курила и кашляла одновременно.

– В чем дело? – не слишком приветливо поинтересовалась хозяйка.

Начало было малообещающим, но Синьора вновь изложила свою «легенду».

– А почему вы решили искать комнату именно в этом районе?

– Я много лет не была в Ирландии, поэтому плохо ориентируюсь в городе, но ведь где-то жить нужно. Я и понятия не имела, что все здесь так подорожало и… – Она замялась. – В общем, мне понравился этот район потому, что отсюда видны горы.

Ее ответ почему-то пришелся им по душе. Возможно, потому, что он прозвучал бесхитростно.

– У нас раньше никогда не бывало жильцов, – сказала женщина.

– От меня вам не будет никаких хлопот. Я буду все время сидеть в своей комнате.

– Не хотите ли с нами перекусить? – предложил мужчина и указал на накрытый стол. Там стояла тарелка с толстыми и весьма неаппетитными сэндвичами, бутылка молока и пачка сливочного масла.

– Нет-нет, огромное спасибо! Я ем в основном салаты. Чтобы не затруднять вас, я могла бы купить электрический чайник и электроплитку – подогревать себе суп.

– Вы ведь еще даже не посмотрели комнату, – сказала женщина.

– А вы не согласились бы мне ее показать?

Они вошли в дом. Взрослые стали подниматься по лестнице на второй этаж, а Джерри провожал их взглядом, продолжая жевать сэндвич.

Комнатка была маленькая, с примитивным умывальником на стене. Пустой шкаф, пустые книжные полки, голые стены. Ничто здесь не напоминало Сьюзи – жизнерадостной, симпатичной девушки с длинными темно-рыжими волосами и сияющими глазами.

За окном, выходившим на задний двор, уже темнело. Из него были видны пустыри. Скоро здесь вырастут новые дома, но сейчас ничто не разделяло Синьору и видневшиеся вдалеке горы.

– Какой прекрасный отсюда открывается вид! – восхищенно проговорила она. – Я жила в Италии. Там эту картину назвали бы «Виста-дель-Монте» – вид на горы.

– Так называется школа, в которую ходит наш малец, – сказал глава семейства. – Маунтинвью.

Синьора улыбнулась ему:

– Как было бы хорошо, если бы вы согласились принять меня в качестве квартирантки, миссис и мистер Салливан! Мне кажется, я очутилась в райском месте.

Супруги обменялись взглядом, видимо подумав, что эта женщина, похоже, с приветом, но все же провели Синьору в ванную комнату, пообещали здесь все отмыть и показали крючок для ее полотенца.

Они сидели на первом этаже и разговаривали. Мягкость и вежливость Синьоры, казалось, подействовали и на них. Их манеры изменились. Мужчина убрал со стола еду, женщина погасила сигарету и выключила телевизор. Мальчик сидел в дальнем углу комнаты и с интересом наблюдал за взрослыми.

Хозяева рассказывали Синьоре о супружеской паре, которая живет в доме напротив и зарабатывает на жизнь тем, что доносит налоговой службе на своих соседей. Поэтому, если она у них поселится, надо придумать для нее какое-нибудь прикрытие – например, пустить слух, что она приходится им родней. Иначе парочка стукачей немедленно сообщит налоговикам о том, что Салливаны взяли жильца, а налог не платят.

– Может быть, сказать, что я – ваша кузина? – предложила Синьора. Мысль о том, что она будет жить в условиях конспирации, приводила ее в радостное возбуждение, словно маленькую девочку, которая предвкушает захватывающую игру.

Отвечая на расспросы хозяев, Синьора рассказала, что долго жила в Италии, а увидев на стенах несколько фотографий папы римского и собора Сакре-Кёр, добавила, что ее муж-итальянец недавно умер, и она вернулась в Ирландию, чтобы доживать здесь свои дни.

– У вас здесь нет семьи?

– Есть кое-какие родственники и знакомые. Со временем я их навещу, – уклончиво ответила Синьора, у которой в этом городе жили мать, отец, две сестры и два брата.

Супруги поведали ей, что времена настали тяжелые, что Джимми приходится работать шофером на разных машинах – какие подвернутся, а Пегги трудится на контроле в универмаге. Затем разговор снова вернулся к комнате на втором этаже.

– В этой комнате жил кто-то из вашей семьи? – вежливо поинтересовалась Синьора.

Тогда они рассказали ей о дочери, которая предпочла переселиться поближе к городу. Потом они заговорили о деньгах, и Синьора показала им свой бумажник. Денег ей должно было хватить, чтобы оплачивать комнату в течение пяти недель. Она спросила, следует ли ей заплатить за месяц вперед. Салливаны переглянулись. На их лицах читалось возбуждение и подозрение одновременно: странно, что она вот так, запросто, демонстрирует почти незнакомым людям содержимое своего бумажника.

– И это все, что у вас есть?

– Это все, что у меня есть на сегодняшний день, но я намерена найти работу.

Синьора говорила с непоколебимой уверенностью в том, что именно так все и будет. И все же беспокойство не оставляло хозяев дома.

– Давайте я ненадолго выйду, а вы пока обсудите все между собой, – тактично предложила Синьора, вышла в маленький садик на заднем дворе и стала смотреть на далекие горы, которые здесь называли холмами. Они были не такие зазубренные, острые и голубые, как горы Сицилии.

Там, в Аннунциате, люди сейчас занимаются своими повседневными делами. Вспоминает ли хоть кто-нибудь Синьору, думает ли о том, где она преклонит голову нынче ночью?

В двери появились Салливаны. Они приняли решение.

– Я так понимаю, что, коли вы только-только приехали и вам подходит наша комната, вы бы, наверное, хотели поселиться здесь прямо с сегодняшнего дня, так? – пробасил Джимми Салливан.

– О, это было бы просто чудесно! – воскликнула Синьора.

– Для начала поживете у нас недельку, – вступила в разговор Пегги. – Если мы понравимся вам, а вы – нам, то можете погостить подольше.

У Синьоры загорелись глаза.

– Grazie, grazie[14], – сказала она, прежде чем поймала себя на том, что говорит по-итальянски. – Ох, извините, – виновато добавила она, – я прожила там так долго, что теперь невольно сбиваюсь на итальянский.

Салливанам это было все равно. Для себя они уже сделали вывод, что Синьора – всего лишь безвредная чудачка.

– Пойдемте наверх, поможете мне застелить постель, – сказала Пегги.

Джерри молча следил за взрослыми.

– Не волнуйся, Джерри, я никому не помешаю, – сказала Синьора.

– А откуда вы знаете, что меня зовут Джерри? – спросил мальчик.

Синьора поняла, что допустила промашку, но за свою жизнь она научилась заметать следы и выкручиваться из неудобных ситуаций.

– А как же еще тебя могут звать! – просто сказала она, и этот ответ, похоже, вполне удовлетворил мальчика.

Пегги достала из шкафа простыни и наволочки.

– У Сьюзи было замечательное легкое покрывало с рисунком из свечек, но она забрала его с собой, – сказала Пегги.

– Вы по ней скучаете?

– Примерно раз в неделю она заходит, но в основном тогда, когда ее отца нет дома. Они уже давно не общаются, с тех пор как Сьюзи исполнилось лет, наверное, десять. Жаль, конечно, но теперь уж ничего не изменишь. Одной ей лучше, а то они тут с отцом без конца собачились.

Синьора вытащила из сумки свое покрывало, расшитое названиями итальянских городов. Уезжая, она завернула в него подаренный Паоло и Джанной кувшин, чтобы тот не разбился в дороге. Она не многое забрала из Италии – лишь самые дорогие для нее вещи и сейчас с удовольствием распаковывала их в присутствии Пегги. Пусть видит, какой простой и безобидной жизнью она живет.

От восхищения глаза Пегги стали круглыми как блюдца.

– Боже мой, откуда вы это взяли? – выдохнула она.

– Я сама вышивала его год за годом, добавляя названия городов одно за другим. Вот, видите, это Рим, а это Аннунциата, городок, в котором я жила.

В глазах Пегги стояли слезы.

– Вы и он лежали под этим покрывалом… Как печально, что он умер!

– Да, увы.

– Он долго болел?

– Нет, он погиб в автокатастрофе.

– У вас есть его фотография? Может, вы захотите поставить ее сюда? – Пегги похлопала по пустой книжной полке.

– Нет, у меня не осталось фотографии Марио. Он сохранился только в моем сердце и памяти.

В комнате воцарилось молчание. Затем Пегги Салливан решила перевести разговор на другую тему:

– Вот что я скажу: если вы так искусно вышиваете, для вас не составит труда найти работу. Вы будете буквально нарасхват.

– Мне не приходило в голову, что здесь этим можно зарабатывать на жизнь, – призналась Синьора.

– Чем же вы собирались заняться?

– Давать уроки или, может быть, стать гидом. На Сицилии я продавала маленькие вышитые салфеточки – их с удовольствием покупали туристы, – но вряд ли здесь они кому-нибудь понадобятся.

– Вы могли бы вышивать трилистники[15], веера… – сказала Пегги, но эта мысль не показалась удачной ни ей самой, ни Синьоре.

Они закончили наводить порядок в комнате. Синьора повесила в шкаф свои платья. Вид у нее был очень довольный.

– Благодаря вам у меня появился новый дом. Спасибо, огромное спасибо! – с чувством произнесла она. – Я сказала вашему сыну и теперь говорю вам: никому из вас я не буду помехой.

– На парнишку не обращайте внимания. Он сам всем помеха и когда-нибудь сведет нас в могилу. Вот Сьюзи – та не промах, а этот лентяй и лоботряс окончит свою жизнь в сточной канаве, уж вы мне поверьте.

– Я уверена, что со временем это у него пройдет. Просто возраст такой! – сказала Синьора так же, как она говорила с Марио о его сыновьях, – оптимистично, обнадеживающе. Именно это и хочется услышать родителям.

– Возраст… Что-то больно затянулся у него этот возраст. Послушайте, пойдемте вниз. Выпьете с нами, прежде чем отправляться спать.

– Нет, спасибо. Лучше я сразу начну жить так, как я и намерена это делать впредь. Тем более что я очень устала и хочу спать.

– Но у вас пока нет даже чайника, чтобы приготовить себе чашку кофе.

– Спасибо вам еще раз, но, право же, не стоит обо мне беспокоиться. Со мной все будет в порядке.

Пегги вышла из комнаты и спустилась. Джимми в гостиной смотрел какую-то спортивную передачу.

– Джимми, сделай телевизор потише. Женщина устала, она весь день провела в дороге.

– Боже всемогущий! Теперь только и буду слышать: цыц да цыц!

– Ничего подобного. Кроме того, тебе ее деньги нужны не меньше, чем мне.

– Она – чудна`я какая-то. Тебе удалось из нее что-нибудь вытянуть?

– Только то, что она была замужем и ее муж погиб в автокатастрофе, – вот все, что она сказала.

– Но ты, судя по всему, не очень-то ей веришь?

– У нее нет его фотографии, и еще… она не похожа на замужнюю женщину. А какое покрывало она постелила на кровать! Красивое, как праздничное облачение священника. У замужней женщины просто не хватило бы времени, чтобы вышить такое.

– Ты читаешь слишком много книг и смотришь чересчур много сериалов – вот в чем твоя проблема.

– Но все-таки она малость чокнутая, Джимми. У нее точно не все дома.

– Но она, я надеюсь, не изрубит нас ночью топором, а?

– Нет, не волнуйся. Возможно, раньше она была монашкой – это можно предположить по ее виду и манере изъясняться. Но по крайней мере, она такая, какой выглядит. Я имею в виду, что она не пытается что-то из себя строить. Хотя, впрочем, разве нынче людей разберешь?

– Может, оно и так, – глубокомысленно произнес Джимми. – А на тот случай, если эта леди и впрямь монашка, не распространяйся при ней насчет Сьюзи. Ее отсюда как ветром сдует, если она узнает, что тут вытворяла эта маленькая потаскушка.

Синьора стояла у окна. Взгляд ее был устремлен на горы, возвышавшиеся за пустошью.

Станет ли это место ее домом? Не капитулирует ли она, встретившись с отцом и матерью? Ведь теперь она более уязвима и зависима, чем тогда, когда уезжала из Ирландии. Сможет ли она простить родным то пренебрежение, ту холодность, которую они вновь продемонстрировали по отношению к ней, поняв, что она не собирается бросать все и покорно возвращаться домой, чтобы превратиться в их сиделку?

Или же ей придется остаться в этом маленьком убогом домике с его шумными хозяевами, с их замкнутым, мрачным сыном и нелюбимой дочерью?

Синьора понимала, что должна быть снисходительна к Салливанам. Она постарается добиться примирения между отцом и дочерью, необходимо также найти какой-то способ заинтересовать мальчика учебой. Со временем она подрубит шторы, заштопает протершиеся подушки на диване, что стоит в гостиной, обошьет каймой края полотенец. Однако все это будет делать не спеша. Годы, проведенные в Аннунциате, приучили Синьору к терпению.

Нет, завтра она не пойдет ни в квартиру матери, ни в дом, где живет отец. Лучше навестить Бренду и Тюфяка. Главное – не забываться и называть его Патрик. Они еще больше обрадуются встрече, узнав, что она уже обзавелась жильем и теперь собирается искать работу. Может быть, даже подберут для нее какое-нибудь занятие в своем ресторане. Например, она сможет мыть посуду и чистить овощи на кухне, как тот парень, за которого вышла замуж дочка Марио.

Синьора умылась и надела белую ночную рубашку, по вороту которой ее руками были вышиты маленькие розовые бутончики. Эта рубашка очень нравилась Марио. Синьора помнила, как ласково он поглаживал эти бутончики, прежде чем начать гладить ее тело.

Теперь Марио спит на кладбище между долиной и горами. Под конец он уже хорошо ее изучил. Он знал, что Синьора последует его посмертным советам, хотя при жизни Марио она этого никогда не делала. И все же, что бы там ни говорили, он был рад, что Синьора последовала за ним, что она осталась в Аннунциате и прожила там двадцать шесть лет. А теперь он был бы рад, что она уехала, как он и хотел, чтобы его вдова сохранила честь и достоинство.

Она так много раз дарила ему счастье, когда они лежали под этим самым покрывалом и на ней была эта самая ночная рубашка. Она дарила ему счастье, выслушивая его тревоги, гладя его волосы, тактично делясь с ним советами и мыслями. Сейчас же до ее слуха доносились непривычные звуки: собачий лай и детские крики.

Скоро она уснет, а завтра для нее начнется новая жизнь.

Ежедневно в полдень Бренда проходила через обеденный зал «Квентина». Так было заведено. На церкви по соседству звенел колокол, призывая верующих читать «Ангелюс». Бренда всегда носила простые платья разных цветов с накрахмаленным белоснежным воротничком, на ее лицо был умело наложен макияж. Она придирчиво осматривала каждый стол. Официанты знали требовательность Бренды, поэтому работали безукоризненно, стараясь не давать ей повода для недовольства. Мистер Квентин, живший преимущественно за границей, часто говорил, что его имя в Дублине уважают именно благодаря усилиям Бренды и Патрика. Бренда хотела, чтобы так оставалось и впредь.

Большая часть персонала работала здесь уже долго. Эти люди досконально изучили привычки друг друга и прекрасно сработались. У ресторана были и постоянные клиенты, которым нравилось, когда к ним обращались по имени, и Бренда, инструктируя своих подчиненных, не уставала повторять, как важно помнить даже мельчайшие детали, связанные с каждым из них, чтобы они чувствовали особое к себе внимание. Как вы провели отпуск? А вы – пишете новую книгу? Как я был рад увидеть вашу фотографию в «Айриш таймс»! Какой вы молодец, что победили в лодочных гонках!

Хотя Патрик утверждал, что люди приходят в ресторан, чтобы поесть, Бренда была уверена, что каждый посетитель, помимо еды, хочет найти здесь уважение и доброжелательность. Работая в «Квентине» много лет, она всегда была сама любезность, даже обслуживая людей, которые ровным счетом ничего собой не представляли. Благодаря такому отношению они буквально на глазах расправляли плечи, начинали ощущать собственную значимость, и то, как их принимали в этом ресторане, навсегда отпечатывалось в их памяти. В таком подходе заключался залог успеха ресторанного бизнеса – даже тогда, когда все жаловались на тяжелые времена, а газетчики призывали потуже затянуть пояса.

Бренда поправила вазу с цветами на столике у окна и в этот момент услышала, как открывается дверь. Обычно в такое время посетителей не бывало. Дублинцы привыкли обедать поздно и не появлялись в «Квентине» раньше половины первого.

В дверь нерешительно вошла женщина. На вид ей было под пятьдесят, может, чуть больше. Ее длинные, свободно перехваченные волосы посеребрила седина, но в них еще попадались темно-рыжие пряди. На ней была длинная, ниже колен, коричневая юбка и старомодный жакет, какие носили в семидесятые годы. Ее нельзя было назвать оборванкой, а уж модницей – тем более. Просто она была совершенно особенной, непохожей на других. Женщина двинулась по направлению к Нелл Данн – администратору ресторана, которая усаживалась на свое рабочее место, и тут Бренда узнала ее.

– Нора О’Донохью! – вскричала она.

Подруги не виделись целую вечность. Молодые официанты и миссис Данн, сидевшая за стойкой, изумленно взирали на то, как Бренда – безупречная Бренда Бреннан! – кинулась к невзрачной незнакомке и заключила ее в объятия.

– Боже мой, ты все-таки уехала оттуда! Ты все же села на самолет и вернулась домой!

– Да, я вернулась, – ответила Синьора.

Внезапно на лице Бренды отразилась тревога.

– Послушай, а… Ничего не случилось? Твой отец, случайно, не умер?

– Нет. По крайней мере, я ни о чем таком не слышала.

– Значит, ты приехала не к родителям?

– О нет, ни в коем случае.

– Молодец, я знала, что ты не сдашься! А как поживает любовь всей твоей жизни?

И тут лицо Синьоры стало безжизненным.

– Он умер, Бренда. Марио погиб на дороге, в аварии. Теперь он лежит на церковном кладбище Аннунциаты.

Синьора выглядела так, будто вот-вот упадет в обморок, а ведь через сорок минут ресторан наполнится посетителями. Нельзя допустить, чтобы они увидели Бренду Бреннан – лицо «Квентина» – рыдающей вместе со старой подругой над ее утраченной любовью. Бренда соображала быстро. В ресторане имелась отдельная кабинка, которую обычно предоставляли влюбленным парочкам или посетителям, которые хотели поговорить с глазу на глаз. Бренда провела подругу туда, усадила за столик, а затем велела принести большой бокал бренди и воды со льдом: что-нибудь из этого обязательно поможет. Затем, пробежав наметанным взглядом список заказов на столики, Бренда внесла в него кое-какие изменения и приказала Нелл Данн отпечатать список заново.

Нелл даже не скрывала, что заинтригована происходящим.

– Можем ли мы сделать что-то еще, чтобы… помочь вам, миссис Бреннан? – спросила она.

– Да, Нелл, спасибо. Составьте новый план рассадки и позаботьтесь, чтобы он был у каждого официанта, а также на кухне. Благодарю вас.

Она говорила резко, отрывисто, не стараясь соблюдать вежливость. Нелл Данн временами раздражала ее, хотя Бренда вряд ли сумела бы объяснить почему. А затем Бренда Бреннан, которую и подчиненные, и посетители называли Снежной Королевой, скрылась в кабинке и стала горько оплакивать погибшего возлюбленного подруги – этого мужчину по имени Марио, жена которого пересекла площадь и попросила Нору вернуться домой, в страну, откуда она родом.

Это была трагическая и в то же время чудесная, волнующая история любви. Интересно, с некоторой завистью думала Бренда, каково это – испытать такую любовь, безумную, безоглядную и безнадежную?

В этой кабинке посетители ресторана не увидят Синьору. Как не видели одного из министров, который частенько наведывался в «Квентин» со своей любовницей, как не видели охотников за головами[16], обрабатывающих здесь очередную жертву. Здесь подругу можно было оставить со спокойной душой.

Бренда промокнула глаза, проверила, в порядке ли косметика, поправила воротник и отправилась работать. Выглядывая время от времени в щелочку между шторами, закрывавшими вход в кабинку, Синьора с восхищением видела, как Бренда встречает у порога и торжественно подводит к столикам роскошную, самоуверенную публику, осведомляясь о самочувствии их близких и о том, как идут дела в бизнесе. А какие цены значились в меню! На ту сумму, которую оставлял в «Квентине» пообедавший клиент, в Аннунциате могла бы жить месяц целая семья. И откуда только у этих людей берутся такие деньги?

– Сегодня мы можем предложить вам свежайшую камбалу. Шеф-повар настоятельно рекомендует ее отведать. Кроме того, у нас замечательное грибное ассорти. Меню к вашим услугам, выбирайте, пожалуйста. Когда будете готовы, Чарльз подойдет и примет ваш заказ.

И где только Бренда научилась так разговаривать, с таким достоинством себя вести и с таким почтением говорить о Тюфяке? Откуда у нее такая уверенность? В то время как Синьора приспосабливалась к существованию в Аннунциате, старалась обрести почву под ногами, другие люди двигались вперед. Теперь, начиная новую жизнь, она должна усвоить этот урок, если, конечно, хочет выжить.

Синьора высморкалась и расправила плечи. Она уже не сидела, съежившись и уставившись в меню перепуганными глазами. Вместо этого она подозвала официанта и заказала салат из помидоров и бифштекс. Синьора уже забыла, когда в последний раз ела мясо. Она не могла позволить себе такой роскоши и, возможно, уже не сможет никогда. Синьора закрыла глаза. Когда она смотрела на цены в меню, то была готова лишиться чувств, но Бренда настояла, чтобы она подкрепилась. «Бери что хочешь», – напутствовала ее подруга, прежде чем выйти в общий зал. На столе появилась бутылка кьянти, хотя Синьора ее не заказывала. Она заставила себя не заглядывать в меню, чтобы выяснить цену. Это подарок, так его и надо воспринимать.

Только приступив к еде, Синьора поняла, сколь сильно проголодалась. В самолете она так волновалась, что практически ничего не ела. Вчера, в доме Салливанов, перекусить тоже не удалось. Поэтому сейчас она наслаждалась салатом из свежих помидоров, украшенным веточками душистого базилика. Мясо таяло во рту, овощи были упругими и крепкими, а не вялыми, какими обычно получались у Синьоры до того, как она научилась их готовить.

Поев, Синьора почувствовала себя гораздо бодрее.

– Все в порядке, я больше не буду плакать, – сказала она. Когда обеденное время прошло, посетители разошлись, и Бренда, скользнув в кабинку, села напротив нее:

– Ты не должна возвращаться к своей матери, Нора. Я никогда не лезу в чужие семейные дела, но ведь на самом-то деле она фактически отказалась от тебя, когда ты больше всего нуждалась в ее поддержке. Почему же ты должна проявлять дочерние чувства теперь, когда это понадобилось ей?

– Нет, я совершенно не ощущаю, что я ей чем-то обязана. Даже наоборот.

– Вот и слава богу! – с облегчением произнесла Бренда.

– Но мне придется работать, зарабатывать себе на жизнь. Тебе здесь, случайно, не нужна женщина, чтобы чистить картошку, мыть посуду или полы?

Бренда тактично объяснила подруге, что для этого у них есть люди помоложе, стажеры. Такие же стажеры, какими много лет назад были и они с Тюфяком, до того как… все изменилось.

– Так или иначе, Нора, для такой работы ты слишком стара и, кроме того, слишком хорошо образованна. Ты можешь заниматься массой других вещей: работать секретарем или, например, преподавать итальянский.

– Нет, я действительно слишком стара, и в этом – главная проблема. Я никогда не печатала на машинке и уж тем более не работала на компьютере. И у меня нет педагогического образования.

– Первым делом тебе нужно зарегистрироваться, должна же ты на что-то жить! – Бренда всегда отличалась практицизмом.

– Зарегистрироваться?

– На бирже труда. Чтобы получать пособие по безработице.

– Нет, я не могу. Я не имею права.

– Имеешь, еще как имеешь! Ты ведь ирландка?!

– Но я так долго жила в другой стране. Я ничего не сделала для Ирландии. – Синьора была непреклонна.

Бренда посмотрела на подругу озабоченным взглядом:

– Слушай, хватит заниматься самоуничижением. Мы живем в реальном мире. Ты должна заботиться о себе и не отказываться от того, что дают.

– Не волнуйся за меня, Бренда. Я умею выживать. Подумай только, через что мне пришлось пройти за последнюю четверть века! Немногим досталось такое. Через несколько часов после приезда в Дублин я уже нашла себе жилье, найду и работу.

Синьору повели на кухню, пред светлые очи Тюфяка, и ей стоило больших усилий называть его Патриком. Приветствуя возвращение Синьоры и выражая соболезнования в связи со смертью ее мужа, он был галантен и серьезен. Действительно ли он думает, что Марио был ее мужем, или говорит так только для виду, поскольку вокруг – молодые помощники, взирающие на него с благоговением?

Синьора поблагодарила его и Бренду за вкусное угощение и сказала, что обязательно придет сюда пообедать еще, но уже за свой счет.

– Скоро у нас откроется сезон итальянской кухни. Может быть, вы переведете для нас названия итальянских блюд? – спросил Патрик.

Синьора расцвела:

– Ну конечно же! С огромной радостью!

Значит, она гораздо раньше, чем рассчитывала, сможет угостить себя обедом, зарабатывать на который ей при иных обстоятельствах пришлось бы не меньше двух недель.

– Оформим все официально, – деловито говорил Патрик. – Эта работа будет оплачена.

С каких это пор Бреннаны стали такими дипломатами? Делают ей официальное предложение подработать, чтобы их желание помочь не выглядело милостыней.

Синьора еще больше окрепла духом.

– Ладно-ладно, там видно будет, – проговорила она. – По крайней мере, можете быть уверены: я вас не подведу. На следующей неделе я сообщу вам, как продвигаются мои дела.

Синьора ушла быстро, без долгих прощаний. Этому она научилась за многие годы жизни в Аннунциате. Люди гораздо лучше относятся к вам, если вы чувствуете, когда разговор подошел к концу, и не злоупотребляете их терпением.

На обратном пути Синьора купила чай в пакетиках, бисквиты и, чтобы побаловать себя, упаковку хорошего мыла. Она зашла в несколько ресторанов, выясняя, не найдется ли для нее какой-нибудь работы на кухне, но везде получала вежливый отказ. Она заглядывала и в универмаги, интересуясь, не нужен ли им работник расставлять товары по полкам, но каждый раз наталкивалась на удивленные взгляды. Ее спрашивали, почему она не попытается найти работу через центр занятости, и Синьора смотрела на этих людей, широко раскрыв глаза, а они, конечно, считали ее слегка тронутой.

И все же она не сдавалась, не оставляя попыток найти работу вплоть до пяти часов вечера. А затем – села в автобус и отправилась туда, где жила ее мать.

Постройка из красного кирпича была одноэтажной, и каждая квартира имела отдельный вход с улицы – со ступеньками и даже пандусом. Видимо, это жилье было рассчитано именно на пожилых людей, чтобы, продав фамильный дом, они могли спокойно доживать здесь свои дни. «Ландшафт», как тут было принято говорить, оживляли клумбы с маленькими кустиками.

Синьора села на скамейку, укрывшись за стволом большого дерева, положила бумажный пакет со своими сокровищами на колени и стала смотреть на дверь с номером 23. Она сидела так очень долго. За свою жизнь в Аннунциате Синьора настолько привыкла к неподвижному сидению у окна, что не замечала, как бежит время. Да, время давно потеряло для нее какое-либо значение, поэтому она даже не носила часы. Она будет сидеть так до тех пор, пока не увидит мать – не сегодня, так завтра или послезавтра, и только после этого поймет, что ей делать дальше. Синьора не могла принять решение, пока не увидит лицо матери. Возможно, в ее душе возобладает жалость, или любовь, которую она питала к матери в прежние дни, или желание простить все обиды. А может быть, мать окажется для нее совершенно чужим человеком или – хуже того – тем, кто жестоко отверг былую любовь и привязанность.

В тот вечер из двери двадцать третьей квартиры так никто и не вышел. В десять вечера Синьора оставила свой пост, села в автобус и поехала к Салливанам. Тихонько войдя в дом, она сразу же отправилась наверх, заглянув перед этим в комнату, где мерцал телевизор, и пожелав семье хозяев спокойной ночи. Мальчик Джерри тоже сидел перед телевизором, уткнувшись носом в экран, по которому, паля из револьверов, скакали ковбои. Похоже, парень был готов смотреть вестерны с утра до ночи. Неудивительно, что он не проявляет рвения к учебе.

Хозяева поставили в ее комнате электроплитку и электрический чайник. Синьора согрела себе чая и стала смотреть на горы. Хотя она покинула Сицилию всего тридцать шесть часов назад, ее воспоминания об Аннунциате и «Виста-дель-Монте» уже подернулись легкой дымкой. И такие же туманные, медлительные мысли шевелились в мозгу Синьоры. Пожалеет ли когда-нибудь Габриэлла о том, что отослала ее прочь? Будут ли скучать о ней Паоло и Джанна?

А синьора Леоне – будет ли она думать о том, как поживает за морем ее рыжеволосая подружка-ирландка?

Затем Синьора умылась новым мылом, которое чудесно пахло сандалом, и уснула. Она не слышала доносившиеся с первого этажа звуки перестрелок и топот конских копыт. Она спала крепко и долго.

Утром, когда она встала, в доме уже никого не было. Пегги ушла в свой универмаг, Джимми отправился крутить баранку, а Джерри потопал в школу. Синьора снова поехала по вчерашнему адресу. Вчера вечером ей не удалось увидеть мать, так, может, получится сегодня утром? А потом можно продолжить поиски работы.

Она снова устроилась на знакомой уже скамейке, но теперь ей не пришлось долго ждать. К номеру 23 подъехало маленькое авто, и из него вылезла грузная матрона с туго затянутыми в пучок рыжими волосами. Глубоко выдохнув, Синьора узнала в ней свою младшую сестру Риту. Она выглядела такой солидной и пожилой, а ведь ей, должно быть, всего сорок шесть! Когда Синьора уехала, Рите было двадцать лет, и, разумеется, за все эти годы она не удосужилась прислать сестре свою фотокарточку – так же как и написать хотя бы одно теплое, дружеское письмо. Синьора не должна об этом забывать. Сестры начали ей писать, лишь когда перед ними встала дилемма: либо пожертвовать комфортом привычной жизни, либо все же вступить в переписку с сумасшедшей, опозорившей себя тем, что поехала на Сицилию вслед за женатым мужчиной.

Лицо у Риты было напряженное и злое. Она напомнила Синьоре мать Габриэллы – маленькую сердитую женщину, колючие глазки которой, казалось, видели кругом одни только недостатки. Все в Аннунциате шептались, что у нее расстроены нервы.

Неужели это ее сестра? Эта тетка с жирными плечами и ногами, обутыми в слишком тесные туфли, которая делает дюжину маленьких шажков, когда хватило бы четырех? Синьора, затаив дыхание, смотрела на Риту из-за дерева. Дверца машины осталась открытой. Значит, она приехала, чтобы забрать маму. От волнения Синьора зябко обхватила себя руками. Если Рита выглядит такой старой, на что же похожа мать?

Она вспомнила стариков Аннунциаты. Маленькие, сгорбленные, они сидели в сквере, опершись на свои палочки, и смотрели на прохожих. Когда мимо проходила Синьора, они всегда улыбались ей и изредка прикасались к ее платью, чтобы поближе рассмотреть вышивку. «Bella bellissima»[17], – говорили они.

Мать Синьоры ничем их не напоминала. Хорошо сохранившаяся женщина семидесяти семи лет, в коричневом платье, поверх которого был такого же цвета кардиган. Волосы ее, как всегда, были стянуты узлом, вышедшим из моды еще до Второй мировой войны. На это, кстати, обращал внимание даже Марио. «Твоя мама выглядела бы красивее, если бы не стягивала волосы так сильно», – говорил он.

Подумать только, в то время мать была не намного старше, чем Синьора сейчас! Такая твердая, такая несгибаемая, она поддерживала религиозные принципы мужа, в которые сама не слишком-то верила. Если бы только мама с такой же твердостью встала на сторону Синьоры, все могло бы сложиться иначе! Тогда связь между ними не оборвалась бы на четверть века, и, конечно, Синьора приехала бы, чтобы ухаживать за своими престарелыми родителями – пусть даже в деревню, на их маленькую ферму, жизнь на которой всем им так опостылела. Но теперь?..

Синьора видела, как напряглась Рита, когда на пороге дома появилась их мать. Они находились на расстоянии всего нескольких метров от Синьоры и, окликни она их, ее бы сразу услышали.

– Иду-иду, – ворчливо проговорила мать. – И нечего меня подгонять. Сама когда-нибудь старой станешь.

Обе женщины явно не испытывали никакого удовольствия оттого, что увиделись. Мать даже не поблагодарила дочь за то, что та отвезет ее в больницу к старику-мужу, да и его самого, судя по всему, обе не очень-то хотели повидать.

Сегодня, видимо, очередь Риты выступать в качестве извозчика, решила Синьора. Завтра будет очередь Хелен, а потом – невесток. Эти принудительные обязанности, очевидно, уже стояли у женщин поперек горла. Неудивительно, что они так страстно желали возвращения из Италии своей сумасшедшей родственницы.

Машина поехала по улице, увозя двух женщин, сидящих прямо, как манекены, и не разговаривающих друг с другом.

Наблюдая эту безрадостную картину, Синьора удивлялась самой себе. Каким образом она научилась любить, родившись и прожив столько лет в семье, где любить не умел никто?

Высоко подняв голову, Синьора пошла к автобусной остановке. Теперь ей все было ясно: она не будет испытывать ни сожалений, ни вины.

Остаток дня прошел так же бесплодно, как и вчерашний вечер. Работу Синьора так и не нашла, но тем не менее запретила себе впадать в уныние по этому поводу. Автобус привез ее на набережную Лиффи, и она пошла вдоль реки, высматривая глазами кафе, в котором работала Сьюзи. Вот и оно!

Увидев ее, девушка улыбнулась:

– У вас все-таки получилось! Мама сказала мне, что на них прямо с неба свалилась жиличка.

– Да, все сложилось просто замечательно. Я хотела поблагодарить тебя.

– Ничего особо замечательного тут нет, но хорошо хоть, что у вас появилась крыша над головой.

– Из окна твоей комнаты видны горы.

– Ага, и еще – пустошь, которая только и ждет, чтобы на ней понастроили уродливых коробок. Кстати, они думают, что вы были монашкой. Это правда?

– Нет, ничего подобного. Боюсь, скорее наоборот.

– Мама еще сказала, что у вас погиб муж.

– Да, в известном смысле это правда.

– В известном смысле – умер или что?

– Нет, я хотела сказать, что в известном смысле он был мне мужем, но я не вижу смысла подробно объяснять это твоей маме.

– Конечно не надо! С какой стати! – фыркнула Сьюзи и налила Синьоре чашку кофе. – За счет заведения, – шепнула она.

Синьора улыбнулась самой себе. Если она и дальше будет правильно разыгрывать карты, то скоро сможет есть и пить на дармовщину во всех заведениях Дублина.

– Я делаю успехи, – сказала она Сьюзи. – Вчера меня уже бесплатно накормили в «Квентине», а теперь угощаешь ты.

– «Квентин»… Вот где я хотела бы работать, – призналась девушка. – Я оделась бы во все черное и была бы там единственной женщиной, помимо миссис Бреннан.

– Ты знаешь миссис Бреннан?

– А кто ж ее не знает! Ведь она – живая легенда! Я мечтаю поработать у нее года три, научиться всему, что знает она, а потом открыть свое собственное заведение.

Синьора с завистью вздохнула. Как это здорово – мечтать, а не слоняться по городу, пытаясь наняться посудомойкой и всюду получая отказы!

– Скажи мне, Сьюзи, почему я нигде не могу найти работу? Ведь я не претендую ни на что особенное и готова работать хоть уборщицей, хоть судомойкой. Чем я их не устраиваю? Может, я слишком стара?

Сьюзи задумчиво прикусила губу:

– Дело, наверное, в том, что вы слишком интеллигентно выглядите для той работы, которую просите. Как, впрочем, и для дома моих родителей. А люди от этого испытывают неловкость. Им это кажется странным, а странных людей всегда опасаются.

– Так что же, по-твоему, мне делать?

– Может, вам стоит поднять планку? Попробовать наняться, к примеру, секретаршей. Или… Мама говорила, что у вас есть какое-то необыкновенно красивое покрывало со сказочной вышивкой. Почему бы вам не взять его с собой и не показать в магазине? В хорошем магазине, естественно, а не в какой-нибудь лавочке.

– У меня смелости не хватит.

– Если вы в вашем возрасте жили в Италии с мужчиной, который даже не был вашим мужем, значит смелости вам не занимать, – категорически заявила Сьюзи.

После этого они составили список салонов мод и студий по дизайну одежды, где бы могло прийтись ко двору высокое искусство вышивания, которым владела Синьора. Глядя на Сьюзи, сосредоточенно грызущую карандаш, соображая, не упустила ли она какое-нибудь подходящее заведение, Синьора стала мечтать. Она представила, что когда-нибудь возьмет эту чудесную девушку с собой в Аннунциату и представит ее своей племянницей. Это вполне возможно – у Сьюзи тоже рыжие волосы. Она покажет тамошним жителям, что у нее есть жизнь и в Ирландии, а здесь будут считать, что в Италии она важная персона.

Однако все это были лишь мечты, а Сьюзи, когда Синьора вернулась с небес на землю, как раз говорила о ее волосах:

– Один мой друг работает парикмахером в шикарном салоне красоты. Всего за пару фунтов – по блату – он вам такую прическу отгрохает – закачаешься! А приди вы со стороны, это обошлось бы вам раз в тридцать дороже.

Неужели люди здесь на самом деле платят шестьдесят фунтов за то, чтобы постричься? Мир, наверное, сошел с ума! Марио всегда нравились ее длинные волосы. Но Марио мертв. И если он уже из могилы приказал ей возвращаться в Ирландию, значит не стал бы возражать и против того, чтобы она постриглась.

– Где находится эта парикмахерская? – деловито спросила Синьора и записала адрес.

– Джимми, она остриглась! – прошептала Пегги Салливан.

Джимми увлеченно слушал телевизионное интервью с менеджером футбольной команды.

– Ага, я просто счастлив, – пробубнил он.

– Нет, честно! Она не та, за кого себя выдает! Ты ее не узнаешь, она помолодела лет на двадцать!

– Ладно-ладно, – буркнул Джимми и прибавил звук, но Пегги вырвала у него из рук пульт дистанционного управления и уменьшила громкость.

– Имей хоть немного уважения! Мы берем с этой женщины деньги, так не надо оглушать ее своим дурацким ящиком!

– Хорошо, только перестань болтать. Дай мне дослушать передачу.

Пегги села и, наморщив лоб, стала размышлять. Все-таки эта Синьора, как она себя называет, весьма странная особа. Такой простушке в этом мире не выжить. Имея пустой бумажник, нельзя делать стрижку, которая стоит целое состояние. Пегги ненавидела загадки, а тут попахивало настоящей тайной.

– Вы должны меня извинить, но сегодня я забираю свое покрывало с собой, – оправдывалась Синьора за завтраком на следующее утро. – Не подумайте чего-то дурного. Видите ли, мне кажется, что люди меня немного чураются. Я должна доказать им, что умею работать руками. Я сделала стрижку в салоне, в котором стажеры тренируются на добровольцах. Одна девушка сказала мне, что таких, как я, они называют морскими свинками для опытов. Как по-вашему, теперь я выгляжу более нормальной?

– Вы выглядите прекрасно, Синьора, поверьте моему мужскому опыту, – галантно заверил ее Джимми Салливан.

– Стрижка выглядит очень дорогой, – компетентно подтвердила Пегги.

– А волосы вы покрасили? – с неподдельным интересом осведомился Джимми.

– Нет, они вымыли их с хной, но сказали, что шевелюра у меня – экзотического цвета, как у дикого животного, – просто ответила Синьора, ничуть не обижаясь ни на бестактный вопрос Джимми, ни на вердикт молодого парикмахера.

Ее покрывало вызывало всеобщее восхищение. Всем нравилась затейливая вышивка и необычный цветочный орнамент, окружавший каждое из названий городов. Это было приятно, но работы для нее все же не находилось. Владельцы магазинов говорили Синьоре, что будут иметь ее в виду, и удивлялись, взглянув на записанный ею адрес, будто изначально полагали, что она должна обитать в каком-то более респектабельном районе. В этот день, как и в предыдущие, Синьора также получила от ворот поворот всюду, куда только ни обращалась, но теперь ей отказывали в более уважительной форме и без прежней оторопи. Модельеры, хозяева нескольких бутиков и две театральные фирмы очень заинтересовались ее рукоделием. Сьюзи права: нужно поднимать планку.

Отважится ли она попробовать себя на поприще преподавателя или гида? Ведь на протяжении половины всей своей сознательной жизни, проведенной в сицилийском городишке, она прекрасно этим занималась!

Вскоре у Синьоры вошло в привычку по вечерам разговаривать с Джерри. Он приходил и стучался в ее дверь:

– Вы заняты, миссис Синьора?

– Нет, заходи, Джерри! Хорошо, что ты пришел. Мне одной ужасно скучно.

– Но ведь вы в любой момент можете спуститься вниз. Родители не будут против.

– Нет-нет, я всего лишь сняла у твоих родителей комнату. Они вправе рассчитывать на то, что я буду жить на втором этаже, а не у них на шее.

– А что вы делаете, миссис Синьора?

– Вышиваю маленькие кукольные платья для бутика. Мне их заказали целых четыре штуки. Нужно, чтобы они получились на славу. Видишь ли, я потратила на материал свои последние деньги, поэтому нельзя допустить, чтобы их не приняли.

– Вы – бедная, миссис Синьора?

– Нет, не то чтобы бедная, но денег у меня действительно маловато. – Этот ответ она посчитала вполне разумным и логичным. Джерри был им полностью удовлетворен. – Кстати, почему бы тебе не принести сюда свои тетрадки и учебники? – предложила она. – И тебе скучно не будет, и я смогу тебе помочь, если потребуется.

Они просидели в ее комнате почти весь май, не переставая непринужденно болтать. Джерри советовал ей сшить пять кукольных платьев и притвориться, будто она думала, что ей и заказали именно столько, – чтобы получить побольше денег. Совет мальчика попал в «яблочко» – в магазине взяли все пять и заказали еще.

Синьора проявляла неподдельный интерес к домашним заданиям Джерри.

– Прочти-ка мне еще раз это стихотворение, – просила она. – Давай вместе подумаем, в чем его смысл.

– Но ведь это очень старое стихотворение, миссис Синьора!

– Я знаю. Но ведь должен же в нем быть какой-то смысл. Давай подумаем вместе.

«Будь у меня ожерелье из девяти бусин…» – вместе декламировали они.

– Почему именно из девяти, как ты думаешь? – спрашивала она.

– Но это же какой-то старый поэт, миссис Синьора. Наверно, он и сам не знал, зачем ему это нужно.

– «…Я бы жил на прогалине, где гудят пчелы». Только представь себе, Джерри: он мечтал о том, чтобы вокруг него раздавалось только гудение пчел. Он не хотел слышать городского шума.

– Ясное дело, он же был старик, – объяснил загадку Джерри.

– Кто?

– Ну этот самый… Иейтс…[18] Который написал стишок.

Мало-помалу ей удалось заинтересовать мальчика буквально всем.

Синьора делала вид, что у нее самой плохо с памятью, и, покуда она шила, просила его повторять задание снова и снова. Вот так Джерри Салливан учил стихотворения, писал сочинения, решал задачки по математике. Единственным предметом, которым он хоть сколько-то интересовался сам, была география. Причиной тому был учитель – Тони О’Брайен. Судя по всему, это был замечательный человек. Мистер О’Брайен рассказывал ученикам о руслах рек, составах почвы, процессах эрозии… И хотел, чтобы они это знали, в отличие от других учителей.

– Знаешь, в следующем году он будет нашим директором! – сообщил как-то Джерри.

– Правда? Ну и как, в Маунтинвью этому рады?

– Похоже, что да. Старый Уолш просто козел тупорылый!

Синьора посмотрела на мальчика долгим взглядом, как если бы не поняла сказанного. Этот прием срабатывал всегда.

– Мистер Уолш, теперешний директор… Он старый и всем нам не нравится.

– Ага, теперь понятно.

Как доложила Синьоре Сьюзи, язык Джерри изменился до неузнаваемости, но еще важнее было признание одного из учителей относительно того, что мальчик стал гораздо лучше заниматься.

– Это они должны вам платить, – сказала Сьюзи, подразумевая своих родителей. – Вы работаете с Джерри как частная воспитательница. Как жаль, что вы не можете найти работу преподавателя!

– Твоя мама просит меня принять участие в семейном чаепитии в четверг, чтобы я смогла «познакомиться» с тобой, – сказала Синьора. – По-моему, школьный учитель Джерри тоже приглашен. Она, наверное, хочет иметь какую-то поддержку.

– Этот Тони О’Брайен – настоящий ловелас. Про его похождения легенды слагают, так что будьте осторожны. Теперь, когда у вас такая современная, модная стрижка, он вполне может положить на вас глаз.

– Я больше никогда не взгляну на мужчину, – спокойно ответила Синьора.

– Я тоже так говорила, когда рассталась со своим первым, но потом поняла, что аппетит никуда не девается.

Чаепитие началось не очень удачно. Пегги оказалась неопытной хозяйкой, она совершенно не умела принимать гостей, поэтому за столом поначалу царило неловкое молчание. Синьора взяла инициативу на себя. Негромким голосом она завела разговор о том, как сильно изменилось все в Ирландии со времени ее отъезда, причем изменения эти – к лучшему.

– Все школы теперь такие светлые, радостные. И Джерри рассказывал мне о том, как интересно проходят у вас уроки географии. Когда я училась в школе, ничего подобного и в помине не было.

После этого все сидевшие за столом оттаяли. Если поначалу Пегги Салливан собиралась использовать визит учителя для того, чтобы высказать все свои претензии к сыну, то теперь отказалась от этого намерения. Она, по ее словам, не ожидала, что Сьюзи и Синьора сумеют так хорошо повлиять на мальчика. Кстати, Джерри не рассказывал мистеру О’Брайену о том, что он придумал? Хочет выяснить, откуда происходят названия всех окрестных улиц. Джимми появился в гостиной, когда беседа была в разгаре. «Как повезло Джерри, – сказала Синьора, – что его отец так хорошо знает город: ему никакая карта не нужна!»

Эти люди разговаривали друг с другом гораздо вежливее, чем это происходило во многих других семьях, которые приходилось посещать Тони О’Брайену. Он всегда полагал, что Джерри Салливан относится к категории неисправимых детей, но эта необычная, располагающая к себе женщина, которая, похоже, играет заметную роль в этой семье, несомненно, оказывает на мальчика благотворное влияние.

– Вы, должно быть, сильно полюбили Италию, если оставались там так долго?

– О да! Я ее очень, очень любила!

– Лично я там никогда не был, но мой коллега Эйдан Данн буквально бредит этой страной. Дай ему волю, и он будет говорить о ней сутки напролет.

– Мистер Данн преподает латынь, – с мрачным видом сообщил Джерри.

Глаза Синьоры радостно вспыхнули.

– Значит, ты можешь выучить латынь, Джерри?

– Вот еще! С какой стати? Это нужно только занудам, которые собираются после школы поступать в университет, чтобы стать адвокатами и докторами.

– Ничего подобного! – пылко произнесла Синьора. Одновременно с ней попытался что-то сказать Тони О’Брайен, однако сразу же умолк и предоставил слово даме.

– Продолжайте, пожалуйста, – попросил он.

– Я очень жалею, что не изучала латынь, поскольку это мать многих языков: французского, итальянского, испанского, – горячо заговорила Синьора. – Если ты знаешь латынь, то сможешь безошибочно определить происхождение любого слова в этих языках.

– Знаете, вам действительно необходимо встретиться с Эйданом Данном, – заметил Тони О’Брайен. – Он постоянно твердит то, что сейчас сказали вы. Мне, кстати, тоже нравится, когда ребята учат латынь. Этот язык очень логичен, он тренирует ум, приучает думать – так же как, например, разгадывание кроссвордов. Кроме того, тут нет особых трудностей с произношением.

После того как учитель удалился, беседа стала еще более оживленной. И Синьора поняла, что теперь Сьюзи будет навещать родителей гораздо чаще и не станет больше избегать отца. После сегодняшнего вечера ледяная стена между ними изрядно подтаяла.

Синьора договорилась с Брендой встретиться и погулять в парке Святого Стефана. Бренда захватила с собой пакет с черствым хлебом, и женщины кормили уток, наслаждаясь солнечным теплом и царившим вокруг покоем.

– Я навещаю твою мать каждый месяц. Сказать ей, что ты вернулась? – спросила Бренда.

– А ты сама как думаешь?

– Я бы этого не хотела, но только по одной причине: боюсь, что ты сломаешься, переедешь к ней и превратишься в рабыню.

– Ты меня совсем не знаешь. У меня характер – кремень. А тебе она нравится? Ну, как человек? Только честно!

– Нет, не очень. Сначала я бывала у нее, только чтобы не обидеть тебя, а потом, когда ты уехала, стала навещать ее и постепенно втянулась. Она же выглядела такой несчастной, все время жаловалась на Риту, Хелен и своих снох.

– Я сама поеду к ней. Не хочу за тебя прятаться.

– Не надо, ты пойдешь на попятную!

– Поверь мне, этого не случится.

В тот же день Синьора отправилась к матери. Она просто подошла к двери под номером 23 и позвонила. Приоткрыв дверь, мать выглянула наружу и неуверенно спросила:

– Вам кого?

– Это я, Нора, мама. Я приехала навестить тебя.

В ответ – ни улыбки, ни приветственных объятий, ни приглашения пройти в дом. Лишь враждебность во взгляде маленьких бурых глазок, устремленном на непрошеную гостью. Женщины долго молча стояли на пороге друг против друга. Мать не посторонилась, чтобы пропустить Нору в дом, а сама Нора не спросила разрешения войти. Вместо этого она сказала:

– Я приехала повидать тебя и узнать, захочет ли папа увидеться со мной – дома или в больнице. Я хочу поступить так, чтобы всем было хорошо.

Губы матери искривились.

– С каких это пор ты поступаешь так, чтобы хорошо было другим, а не только тебе?

Синьора неподвижно стояла на пороге. Именно в такие минуты, как эта, ее умение держать себя в руках оказывалось как нельзя более кстати. Через некоторое время мать повернулась и вошла в дом.

– Заходи, раз уж явилась, – сварливо бросила она через плечо.

Осматриваясь по сторонам, Синьора узнавала некоторые вещи, стоявшие раньше в их прежнем доме. Тут, например, был старый буфет, в котором хранился фарфор и несколько серебряных вещиц. На стенах не было ни одной картины, на книжных полках – ни одной книги. В комнате владычествовал огромный телевизор, на обеденном столе стоял металлический поднос с оранжевым фруктовым напитком. Никаких цветов, никаких признаков того, что обитательница этого дома получает от жизни хоть какое-то удовольствие. Поскольку мать не предложила ей сесть, Синьора без приглашения устроилась на стуле у обеденного стола. «Много ли кушаний знал этот стол?» – подумала она, но затем решила, что не в том она положении, чтобы критиковать других. Целых двадцать шесть лет она прожила в комнате, куда никого и никогда не приглашали на обед. Может быть, это у нее в крови?

– Ты небось сейчас начнешь курить и задымишь мне всю квартиру?

– Нет, мама, я не курю.

– Откуда мне знать, что ты делаешь, а чего не делаешь!

Негромким, спокойным голосом, который всегда выводил мать из себя, Синьора объяснила, что вернулась в Ирландию навсегда, что она уже нашла себе жилье и начала зарабатывать вышиванием, а в дальнейшем рассчитывает подыскать более серьезную работу. Пропустив мимо ушей презрительное фырканье матери при упоминании о районе, где она теперь живет, Синьора довела свой рассказ до конца и умолкла, ожидая ответной реакции.

– Значит, он тебя все же вышвырнул – этот Марио, или как его там?

– Не притворяйся, ты прекрасно помнишь, что его имя Марио. Нет, он не вышвырнул меня. Будь он жив, я бы и сейчас оставалась там. Но Марио трагически погиб в автомобильной катастрофе на горной дороге. И тогда я решила вернуться и жить в Ирландии. – Она снова умолкла.

– Значит, тебя оттуда вытурили после того, как он умер и уже не мог защищать тебя?

– Нет, ты ошибаешься. Я сделала как лучше и для меня, и для всех остальных.

Мать снова фыркнула. В комнате повисло напряженное молчание. Старуха никак не могла взять в толк, что же все-таки происходит.

– Выходит, вместо того чтобы воссоединиться со своими родными, ты предпочитаешь жить с незнакомыми людьми в отвратительном районе, кишащем безработными и преступниками? Значит, так ты решила?

– Я очень благодарна тебе, мама, за то, что ты предлагаешь мне кров, но мы слишком долго оставались друг для друга чужими людьми. Я привыкла жить по-своему, а у тебя, я уверена, сложились свои взгляды. Все эти годы ты не интересовалась моей жизнью, поэтому, если я стану рассказывать, это лишь утомит тебя. Ты довольно ясно дала мне это понять. Но возможно, я могу тебя навещать? И скажи, захочет ли повидаться со мной отец?

– Можешь убираться и прихвати с собой все эти разговоры о визитах и посещениях. Никто из нас не желает иметь с тобой никаких дел, вот так.

– Мне бы не хотелось в это верить. Я пыталась поддерживать отношения со всеми, я писала письма одно за другим, я ничего не знаю о своих шести племянницах и пятерых племянниках, а теперь, когда я вернулась домой, мне очень хотелось бы познакомиться с ними и узнать их поближе.

– Повторяю: мы не желаем иметь с тобой ничего общего. Ты, наверное, спятила, если решила, что можешь как ни в чем не бывало заявиться домой и вести себя так, будто ничего не было! Откуда мы знаем, в кого ты превратилась? Взгляни на свою подругу Бренду: солидная, уважаемая женщина. Замужем, имеет хорошую работу и все прочее. Вот такую, как она, не стыдно назвать сестрой и дочерью!

– И конечно же, у тебя есть Рита и Хелен, – добавила Синьора.

Ответом ей было очередное фырканье, но уже не такое вызывающее. Это означало, что две другие дочери тоже не в полной мере удовлетворяют требованиям матери.

– Так или иначе, мама, поскольку я здесь, мы с тобой могли бы как-нибудь выбраться в город – пообедать или попить чая. И я все же выясню у родных, можно ли мне встретиться с папой.

Мать долго молчала, не в силах переварить происходящее.

Синьора не сообщила свой адрес, назвав только район, в котором поселилась, поэтому сестры не смогут выследить ее. Она не испытывала ни малейших угрызений совести. Теперь не оставалось никаких сомнений: мать не любит ее и не позаботится о ее благополучии. Так было всегда на протяжении долгих лет, когда Синьора страдала от тоски и одиночества.

Она встала, собравшись уходить.

– Ишь какие мы спесивые и важные! Только не забывай: ты уже в возрасте, и вряд ли в Дублине найдется мужчина, который захочет взять тебя после всего, что ты натворила. Конечно, есть и разведенные, но все равно тебе не найти мужчину, который захочет связаться с пятидесятилетней бабой, которую к тому же до этого пользовал другой.

– Знаешь, мама, а я и не строю на этот счет никаких иллюзий. Мне это ни к чему. Через несколько недель снова зайду навестить тебя.

– Недель? – переспросила мать.

– Да, и, может быть, принесу пирожные или вишневый торт, и мы попьем чая. Впрочем, там видно будет. Передай от меня привет Рите и Хелен. Скажи, что я им напишу.

Не дожидаясь ответа, Синьора вышла за порог. Она знала, что уже через пару секунд мать примется накручивать телефонный диск, звоня кому-нибудь из дочерей. В течение многих лет в ее жизни не происходило более важных событий, чем сегодняшнее.

Грусти в душе не было. Все закончилось давным-давно. Теперь у Синьоры оставалась лишь одна обязанность – быть сильной, сохранять здравый рассудок и найти способ обеспечивать себя. Нужно научиться быть самостоятельной и не зависеть от семьи Салливан, как бы она ни привязалась к их веселой красавице-дочери и как бы ей ни хотелось опекать их буку-сына. Она не может стать обузой для Бренды и Патрика, которые были эталоном удачливой дублинской пары, принадлежащей к поколению Синьоры. И еще нельзя полагаться на одни только бутики, которые принимают ее рукоделие, но не дают никакой гарантии в том, что им удастся его продать.

Ей следует найти какую-нибудь преподавательскую работу. Не важно, что у нее нет педагогического образования, она, по крайней мере, сумеет преподавать основы итальянского начинающим. Сумела же она самостоятельно выучить этот язык! Может быть, тот человек, который работает в школе Джерри и, по словам Тони О’Брайена, помешан на Италии… Может, он знает какую-нибудь небольшую группу, где она могла бы – пусть даже за гроши – давать уроки итальянского, вновь ощутить его прелесть и наслаждаться волшебными звуками этого чудесного языка?

Как же его имя? Мистер Данн? Да, точно: мистер Эйдан Данн. Почему бы не поговорить с ним? Попытка не пытка, а если он и впрямь столь сильно влюблен в Италию, то просто обязан помочь.

Синьора села в автобус и поехала в школу. Как сильно здесь все отличалось от ее любимого Виста-дель-Монте, где со склонов холмов в это время года уже сбегали каскады летних цветов. А тут – бетонный двор, в котором грудами навалены велосипеды, и здание, истосковавшееся по кисти маляра. Хоть бы посадили в школьном дворе какую-нибудь зелень…

Синьора знала, что у общественных учебных заведений, будь то школа или колледж, всегда не хватает денег, и стоит ли в таком случае удивляться, что ребята, вроде Джерри Салливана, не испытывают ни гордости за свою школу, ни желания ее посещать.

Она спросила у группы учеников, где найти мистера Данна, преподавателя латыни.

– Он, наверное, в учительской, – ответили ей.

Синьора постучалась. Дверь учительской распахнулась, и ее взгляду предстал мужчина с редеющими каштановыми волосами и тревожным взглядом. На нем была рубашка с коротким рукавом, но на стуле, стоявшем в глубине комнаты, висел пиджак. Было время обеда, и все остальные преподаватели, видимо, разошлись. Синьоре почему-то казалось, что мистер Данн должен быть гораздо старше. Может, из-за того, что он преподает древнюю латынь? Однако учитель был примерно ее возраста, а возможно, и моложе. И все же по сегодняшним меркам его наверняка считали стариком, когда пора не начинать жить сначала, а готовиться к выходу в тираж.

– Я пришла к вам, чтобы поговорить об уроках итальянского языка, мистер Данн, – сказала Синьора.

– А вы знаете, я был уверен, что однажды кто-то постучится в эту дверь и произнесет именно эти слова, – отозвался Эйдан Данн.

Они улыбнулись друг другу и сразу же поняли, что им суждено стать друзьями. А затем сели в большой неприбранной учительской, окна которой смотрели на горы, и стали беседовать – так, будто знали друг друга целую вечность. Эйдан Данн поведал о своей сокровенной мечте – вечерних курсах, но сказал, что этим утром он получил ужасные вести: начальство отказалось выделить деньги на организацию курсов. Недавно избранный директор обещал небольшую сумму из школьного фонда, но этого едва хватит на то, чтобы обустроить классы и подготовить помещение к началу занятий. Эйдан Данн сказал, что с самого утра его терзали самые мрачные предчувствия и страх, что проект умрет, еще не родившись, но теперь в его сердце вновь вспыхнул огонек надежды.

Синьора рассказала о том, что она очень долго жила в Италии и теперь могла бы не только преподавать язык, но и, скажем, знакомить с итальянской культурой вообще. Можно было бы, например, организовать занятия, посвященные итальянским живописцам, скульпторам, фрескам, итальянской опере и духовной музыке. На курсах можно было бы рассказывать об итальянской кухне, винах, дарах моря – все это хотя на первый взгляд и кажется не слишком важным, но очень помогает в освоении языка.

Ее глаза сияли, и сейчас она казалась Эйдану помолодевшей на несколько лет по сравнению с той дамой с тревожным взглядом, которая появилась на пороге учительской. Из коридора донеслись звуки детских голосов. Это означало, что обеденный перерыв подходит к концу. Скоро сюда придут другие учителя, и волшебству наступит конец.

Синьора, казалось, тоже это поняла:

– Я отняла у вас слишком много времени, но, как вы думаете, могли бы мы с вами поговорить об этом еще раз?

– Мы отделаемся в четыре часа. Ой, я, кажется, даже заговорил, как школьник.

Синьора улыбнулась:

– В этом, наверное, и заключается прелесть работы в школе: всегда чувствуешь себя молодым и даже думаешь, как мальчишка.

– Хотел бы я, чтобы это было так, – покачал головой Эйдан.

– Когда я преподавала английский в Аннунциате, я смотрела на лица учеников и думала: вот сейчас они не знают того, о чем я собираюсь им рассказать, но уже через несколько минут у них откроются глаза. Это было чудесное ощущение.

Пришло время отправляться в класс. Эйдан сражался с пиджаком, пытаясь поймать упрямо ускользающий рукав. Он даже не пытался скрыть, что в восторге от Синьоры, а она… Она уже давно не испытывала по отношению к себе чьего-либо восхищения. Жители Аннунциаты ее уважали, хотя весьма своеобразно, а Марио любил – в этом сомнений быть не могло. Он любил ее всем сердцем, но… никогда не восхищался ею. Приходя к ней под покровом ночи, он прижимал к себе ее тело, высказывал ей свои тревоги, но никогда, ни разу в его глазах не промелькнул огонек восхищения.

Синьоре понравилось новое ощущение. Как и этот человек, который бился, пытаясь поделиться с окружающими своей любовью к чужой стране. Он боялся только одного: у людей может не оказаться достаточно денег, чтобы во время каникул отправиться в эту страну, и тогда они сочтут занятия бесполезными.

– Можно после четырех я буду ждать вас у ворот школы? – спросила Синьора. – Мы смогли бы обсудить все подробнее.

– Мне бы не хотелось отрывать вас… – начал было Эйдан.

– А мне совершенно нечем занять себя, – без тени кокетства ответила Синьора.

– Так, может быть, вы, пока идут уроки, посидите в библиотеке?

– С удовольствием!

Эйдан Данн повел ее по коридору. Вокруг них бурлили водовороты из детских голов. В такой большой школе, как эта, всегда бывало много посторонних, поэтому назойливыми взглядами Синьоре никто не докучал. Единственным человеком, кто обратил на нее внимание, был юный Джерри Салливан.

– Господи, Синьора! – изумленно пробормотал он.

– Здравствуй, Джерри! – приветливо сказала она – так, будто они встречаются в этом коридоре каждый день.

Оказавшись в библиотеке, Синьора стала просматривать литературу по Италии. В основном это были потрепанные, зачитанные книжки, по всей видимости купленные Эйданом Данном на собственные деньги. Он такой добрый и настоящий энтузиаст! Может быть, он сумеет помочь ей? А она поможет ему. Впервые после возвращения в Ирландию Синьора испытала облегчение. Она больше не чувствовала себя загнанной в угол.

Несмотря на то что ей предстояло преподавать итальянский (а Синьора в этом уже ни секунды не сомневалась), все ее мысли занимала не Италия, а Дублин. Она размышляла о том, где и как они будут искать желающих посещать курсы. «Они» – это она и мистер Данн. Она и Эйдан.

Синьора внутренне одернула себя: довольно витать в облаках. Люди часто предсказывали, что именно это ее когда-нибудь погубит. Она вечно жила фантазиями, не замечая реальной жизни.

Прошло два часа, и вот Эйдан Данн, широко улыбаясь, уже стоит на пороге библиотеки.

– У меня нет машины, – сообщил он, – и у вас, я полагаю, тоже.

– Боюсь, что у меня не хватит денег даже на автобус, – призналась Синьора.