Подходя к конечной точке своих исследований, историк встречается с рядом непростых вопросов. Был ли в твоей работе прок? Было ли в ней что-либо еще помимо увлекательного изложения взлетов и падений тех или иных народов и пересказа «преданий о смерти королей»[2]? Удалось ли узнать что-то новое о человеческой природе или случайный прохожий на улице, не читавший твою книгу, знает о проявлениях оной ровно столько же? Пролил ли ты хоть немного света на события настоящего? Вынес ли ценные наставления, благодаря которым мы укрепимся в наших решениях и поступках? Указал ли, как лучше подготовиться к грядущим превратностям и невзгодам? Нашел ли ты в событиях прошлого то, что поможет предсказать судьбу людей или государств? Быть может, в конце пути все же выяснится, что «у истории нет никакого смысла»[3] и она ничему нас не учит? А что если все наше богатое прошлое было лишь утомительной чередой ошибок, которые нам предначертано повторить с еще большим размахом?
Подчас так и кажется: нас захлестывают волны сомнений, и мы рискуем бесславно пойти ко дну. И все же давайте разбираться: знаем ли мы на самом деле, каким было прошлое, о котором мы говорим, или же история – эдакая «басня», о сюжете которой мы так и не можем «договориться»[4]? Без сомнения, наше знание прошлого всегда неполно и, вероятно, неточно; оно омрачено то двусмысленностью свидетельств, то предвзятостью самих свидетелей, а порой искажено в угоду нашим религиозным или патриотическим устремлениям. «Большая часть истории – гадание; остальное – предрассудки»[5]. Даже если историк вознамерился быть абсолютно беспристрастным по отношению к своей стране, расе, конфессии или классу, он все равно выдаст себя – в первую очередь выбором материала для исследования, да и манерой говорить о предмете. «Историк всегда стремится к упрощению: он любит иметь дело с небольшим количеством легко обрабатываемых фактов и в спешке отворачивается от огромного количества живых людей и событий, всю сложность взаимосвязей и действий которых он никогда не сможет ни описать, ни постичь»[6]. Опять же, с ускорением развития, со всеми произошедшими переменами наши выводы – от изучения прошлого до прогнозов на будущее – становятся все более и более категоричными и потому рискованными. В 1909 г. Шарль Пеги[7] утверждал, что «за последние тридцать лет мир изменился больше, чем со времен Христа»[8]. Пожалуй, какой-нибудь молодой физик в наши дни прибавил бы к этому, что с 1909 г. в его области знаний стало известно больше, чем за все предшествующие столетия. Каждый год, а порой – например, во время войны – каждый месяц совершаются открытия, появляются изобретения, вводятся в оборот новые методы, что требует свежего взгляда и новых моделей поведения. Более того, мы все яснее видим, что как в проводимости металлов, так и в образе жизни людей принимает участие элемент случайности, а быть может, и свободы. Ныне мы уже не столь уверены, что атомы и еще более мелкие частицы всего сущего в будущем начнут вести себя так же, как в прошлом. Электроны, подобно Господу в известном гимне Купера, «изыскивают тайные пути, творя свои дела»[9]. Что уж говорить о людях, черты характера которых или же случайные обстоятельства могут в одночасье нарушить равновесие политических сил, как произошло, например, в 323 г. до н. э., когда Александр Македонский взял да и напился до смерти и вся его огромная империя рухнула; или когда во время Семилетней войны Фридрих Великий вместе со всей Пруссией стоял на краю пропасти и лишь внезапная смена власти на русском престоле уберегла и короля, и державу от катастрофы.
Совершенно очевидно, что описание исторических событий[10] не может быть научной дисциплиной. Оно является лишь ремеслом, родом искусства и философии: ремеслом – добывания фактов, искусством – привносить порядок в их разрозненный и бессмысленный ворох, философией – ищущей в них прозрения о будущем. Людям свойственно верить и надеяться, что «настоящее – это развернувшееся в действии прошлое, а прошлое – это развернутое для понимания настоящее»[11]. В философии мы предпринимаем попытку выхватить и понять часть в свете целого; в «философии истории» пытаемся разглядеть в свете прошлого момент настоящего. Нет сомнения, что в обоих случаях перед нами стоит задача, превосходящая человеческие возможности, поскольку бесконечная перспектива – оптическая иллюзия. Ведь мы не знаем результатов человеческой истории; мы даже едва знакомы с ее истоками – вероятно, существовало множество цивилизаций до шумерской и египетской! Поэтому мы вынуждены обходиться фрагментарным знанием и временно примириться с необходимостью оперировать вероятностями. В истории, как и в естественных науках или политике, все закономерности и формулировки могут быть опровергнуты[12]. «История открыто смеется над любой попыткой заковать свободное ее течение в рамки теоретических концепций или умозрительных закономерностей; история свирепым ураганом расшвыривает все наши обобщения, рушит устанавливаемые нами правила; история, подобно барокко, всегда неупорядоченна и причудлива»[13]. Пожалуй, исходя из подобного определения, мы сможем достаточно почерпнуть из истории, чтобы терпеливо переносить тяготы действительности и с уважением относиться к заблуждениям друг друга.
Человек – лишь миг астрономического времени, гость, ненадолго пришедший на просторы нашей планеты, но в то же время это представитель своего вида и рода, своей расы; это его тело, характер, умственные способности; он член семьи и общества, богоискатель или богоборец, верующий или неверующий; он часть экономической системы, возможно, что и гражданин или же военнослужащий – а значит, он действующее лицо (а также предмет исследования) соответственно астрономии, геологии, географии, биологии, этнологии, психологии, этики, религии, экономики, политики и военного дела. Что же может добавить от себя история о природе, нынешнем положении и дальнейших перспективах человека? Сжать тысячи и тысячи столетий человеческой истории до сотни страниц выводов, сотканных из гипотез и допущений, – занятие весьма сомнительное, достойное сущего дурака[14]. А потому – продолжим.