Ноябрь 1920 года выдался в Урге бесснежным. Холодный пронизывающий ветер хлестал по лицу мелкой ледяной крошкой, заставляя меня и моих конвоиров прижимать подбородок к груди и щуриться. Бледность моя не была вызвана порывами ветра, разметавшего мерзлую пыль на пустынных улицах древнего города, который отходил ко сну в багровом саване предзакатных сумерек. О скором приближении ночи возвестили трубы монастырей и храмов. Монотонный тревожный гул разносился с ветром по долине, призывая степную тьму поглотить остатки уходящего света…
Меня ведут по Улясутайскому тракту вдоль стен Маймачена, куда-то на запад, вслед за уходящим солнцем. Когда дойдем до старых казарм, то наверняка свернем к реке, а уж там равнодушные конвоиры развяжут мне руки и пустят в расход. Прострелят затылок, поставив лицом к саманной стене, или, примкнув японские штыки к винтовкам, пробьют мою грудь на студеном ветру, чтобы выстрелами не тревожить застывший в сумеречном оцепенении город. Живо представил, как после этого суетливо снимут они с моих ног сапоги, сорвут ладанку и, вытряхнув из нее оловянный крестик, за ненадобностью отбросят его в сторону… Обшарят карманы в поисках ценностей, после чего поспешат в теплые казармы, где получат положенный по уставу рис, а сапоги мои немедленно обменяют на алкоголь или проиграют в маджонг.
На небе проступили первые звезды, и гул монастырских труб затих. Несколько собак увязались за нами, и гамины ускорили шаг. Псы-трупоеды чуяли запах смерти и, предвкушая пир, смиренно семенили позади на безопасном расстоянии. Эти ночные хозяева Урги будут объедать мой труп всю ночь, а к утру монахи, идущие вдоль реки на утреннюю службу в храм, подберут остатки костей с дороги и сбросят их в овраг. Сердце сжалось от жуткой картины, которую я себе нарисовал, и ноги подкосились сами собой. Споткнулся, но удержал равновесие и сразу же получил дежурный удар прикладом в бок. Было очевидно, что мои спутники действительно спешили в тепло и не планировали снижать заданного темпа. Неожиданно вместо поворота налево к реке мы свернули направо, в сторону дороги на Троицкосавск.
В этой части города прежде мне бывать не приходилось. Сердце учащенно заколотилось: возможно, казнить меня сегодня не станут вовсе? Обошли низкие строения с маленькими редкими окнами, в некоторых горел свет и был слышен разноголосый гомон. Я увидел с десяток верблюдов, привязанных к столбам. Верблюды ворочались и хрипели, засыпая. Наверное, какой-то постоялый двор, а может быть, усадьба богатого купца, прибывшего в город со своим караваном. Нужно думать на отвлеченные темы, иначе я рискую скатиться в пучину пугающих сомнений относительно того, пустят ли меня сегодня в расход или нет.
Под ногами зашуршал щебень. Мы все дальше уходим от тракта, двигаясь теперь в сторону темного силуэта единственного строения, рядом с которым горит костер и греется пара китайских солдат. Окон в строении я не заметил. Решаю, что это склад или какая-то хозяйственная постройка. Звук наших шагов слышат у костра. Окликнув по-китайски, хватают винтовки и лязгают затворами. Один из моих конвоиров, противно растягивая слова, гнусавит что-то в ответ, и у костра раздается хохот. Охранники склада наперебой начинают сыпать в ночь фразами, от которых мои спутники приободряются. Доносится запах еды, и слышен стук ложки о котелок. Меня подталкивают в спину, и я ускоряю шаг. Уже через несколько секунд стою лицом к стене рядом с двустворчатой дверью одинокого строения, закрытого снаружи на засов с увесистым амбарным замком.
Охранник, не переставая что-то рассказывать по-китайски, со скрежетом отпирает замок, отодвигает скрипучий засов и, развязав мне руки, толкает в темноту загадочного строения. В помещении, где я неожиданно для себя оказался, слышится негромкий гул, состоящий из человеческой речи, шорохов и стонов, а еще ощущаются холод и сырость. Резкий запах мочи, говна и неведомой гнили особенно неприятен после свежего холодного воздуха, который я вдыхал за секунду до этого.
Делаю шаг в темноте, спотыкаюсь и неудачно падаю на кого-то, лежащего прямо на земляном полу. Этот неведомый громко вскрикнул, и сразу из темноты последовал удар локтем или коленом (понять я не успел) мне в переносицу. Пришлось переползти в сторону, при этом я приложился лбом к чему-то твердому и получил еще несколько затрещин от невидимых обитателей сумрака. Но это не имеет ровно никакого значения. Улыбаюсь как юродивый, обтирая с бороды кровь рукавом грязной шинельки. Я все еще жив!
Разбудили меня не лучи солнца, проникавшие в помещение через маленькие оконца-бойницы под самым потолком, а чей-то сапог, бесцеремонно наступивший каблуком на кисть моей руки, которая еще не успела толком зажить. От неожиданности я попытался вскочить и тут же ударился затылком о нары.
– Што, паря, у казаков обычай таков – где пролез, там и спать ложись?
Сверху на меня взирал, улыбаясь, жилистый бородач – он, должно быть, и наступил мне на руку. Его громкая реплика вызвала гогот нескольких человек, которых снизу мне видно не было. Мужик, крепкий и рослый, свою огромную пятерню погрузил в густую бороду, пытаясь, наверное, почесать подбородок. Видно было, что мне на руку он наступил случайно, проходя куда-то по своей нужде, а теперь стоял, с интересом разглядывая меня.
Я начал выползать из-под нар, что оказалось не самым простым делом. Народу на полу лежало множество, нары тоже были забиты до отказа, стены помещения стали мокрыми от человеческих испарений – непонятно, как в такой сутолоке можно было вообще передвигаться. Встав наконец на ноги, я оказался перед бородачом. Он был кряжистым, но уж точно не высоким, на голову ниже меня. Продолжая улыбаться и накручивая бороду на пальцы левой руки, правой он мимоходом похлопал меня по карманам, в которых, сказать по правде, давненько уже было пусто.
– С такой хабары, как с яиц навару… – Потеряв ко мне интерес, он пошел дальше, перешагивая через спящих, отвешивая шутки и пинки, а я наконец-то мог оглядеться по сторонам.
Картина предстала мрачноватая, но с учетом всех обстоятельств не смертельная. Я оказался недалеко от входной двери. Дверь сколочена из деревянных брусьев, подогнанных друг к другу не очень плотно, барак большой, потолок низкий – если вытянуть руки вверх и привстать на цыпочки, можно коснуться его пальцами. Дверной проем напротив входа вел в соседнее помещение. Судя по беглому взгляду, народу там было не меньше. Пространство между нарами к этому часу стало освобождаться от спящих. Некоторые узники сидели прямо на земляном полу, поджав под себя ноги, другие расселись по нарам, часть народа собиралась у входной двери стайками. Вели разговоры и мочились в цинковый чан. Мне тоже не мешало бы справить малую нужду, а заодно размять затекшие за ночь конечности. Рядом с чаном среди прочих стоял невысокий человек в очках. У него были обширные залысины и пышные усы, он с интересом разглядывал меня в ту минуту, когда я пытался поссать. Неловкий момент, когда так сложно в присутствии посторонних начать столь интимный процесс. Однако мне все же удалось справиться с неловкостью, и я не без удовольствия пустил звонкую струю в заполненную уже до краев емкость. Вонь из этого угла шла неимоверная, но народ почему-то не расходился. Все пространство от входной двери до чана с мочой уже было заполнено людьми. Усач, дождавшись, когда я стряхну последние капли, подошел ко мне и, неловко поправляя очки на носу, произнес:
– Позвольте представиться: Бурдуков Алексей Васильевич. Вас ведь к нам вчера вечером перевели?
– Ивановский Кирилл Иванович, – произнес я, но руку с упавшими на нее каплями мочи собеседнику подавать не стал. – Я тут действительно первый день.
– Сейчас будут чумизу выдавать, как возьмете, сразу же идите за мной, тут, знаете ли, в давке можно легко сгинуть. Через две комнаты «офицерская зала» – в шутку так прозвали, – там можно ноги вытянуть и тифозных больных совсем нет, а тут вы старайтесь не задерживаться. – Все это было сказано доверительным шепотом.
Я кротко кивнул в ответ.
Через некоторое время откуда-то снаружи донеслись шаги, и с входной двери сняли засов. Свет и морозный воздух ворвались вместе с ветром в раскрытую дверь, ослепив и опьянив узников, собравшихся у порога. Началась раздача и давка. Я держался рядом с Бурдуковым. Он довольно ловко пролез к входу и ухватил две оловянные миски, одну из которых сунул мне в руки. Миска была мятая и выглядела немытой, я обтер ее полой гимнастерки и, дождавшись удачного момента, протиснулся к раздаче. Не глядя на меня, пожилой монгол шлепнул черпаком в миску коричневое варево из чумизы, после чего я поспешил уйти в сторону.
– Кирилл Иванович, чего ж вы? Идемте скорее, – звал меня за собой мой новый знакомец господин Бурдуков.
Прикрывая рукой миску, я начал проталкиваться вслед за ним.
«Офицерская зала» была самым дальним помещением от входа. Народу действительно было поменьше, да и вонь казалась вполне терпимой. Кашель и стоны здесь не раздавались вовсе, а нары были расставлены в таком порядке, что образовывали у дальней стены своеобразный амфитеатр, пространство которого было застелено не очень чистыми тряпками. Тут велась оживленная беседа, но все внезапно смолкли, когда Алексей Васильевич ввел меня в помещение.
– Господа, вот Кирилл Иванович. Вчера вечером его к нам перевели. Надеюсь, расскажет нам, что теперь в городе происходит.
Бурдуков устроился на тряпках среди остальных арестантов, миску с едой поставил перед собой. Жестом предложил мне присесть, вытер руку о свое мятое пальтишко и, захватив из миски пальцами чумизы, зашевелил усами, приступив к трапезе.
Я опустился на пол напротив «зрителей», тоже вытер руку о гимнастерку и начал молча есть. Каша была холодная и пресная, в ней попадались камешки и солома, но аппетит у меня проснулся волчий. Покончив с едой, я провел пальцем по краям миски, собирая остатки. Все это время мои зрители сохраняли молчание; одни ели, другие просто наблюдали за моими действиями. У меня оказалось немного времени для того, чтобы собраться с мыслями. В нескольких словах я описал ту ситуацию, которую встретил в Урге на момент своего ареста.
Арестовали меня, как одного из многих, почти сразу после второго неудачного штурма Урги бароном фон Унгерном. Ждал своей очереди на допрос пару недель на гарнизонной гауптвахте китайских казарм. После таких допросов назад никто уже не возвращался. По вечерам слышал выстрелы; сделал вывод, что всех, кого допрашивали, расстреляли. Но сегодня видел кое-кого из арестованных вместе со мной и понял, что ошибался. С обстановкой в городе почти не знаком, попал в Ургу проездом во Владивосток, да вот застрял. Из города не выпускают, в город не впускают, ожидают очередного нападения барона.
Присутствующие арестанты довольно быстро потеряли ко мне интерес, было понятно, что свет на события в городе я не пролью. Однако Бурдуков не сдавался, он отвел меня в дальний угол и там предложил рассказать о себе подробнее. Я описал ему в общих чертах свои мытарства и попытку добраться до Владивостока. Рассказал, как, желая обойти «читинскую пробку», двинулся на восток через Монголию, как в Урге встречался с бывшим консулом Аркадием Александровичем Орловым, как тот отказал мне в выдаче документов, сомневаясь в моей личности. Про штурм города Романом Федоровичем фон Унгерном мне было известно немногое. Я вспомнил ночную стрельбу в разных частях города, суматоху на следующий день, патрули и свой арест.
Бурдуков слушал внимательно, не перебивал, несколько раз задавал уточняющие вопросы, морщился и поправлял очки на носу.
– Да, батенька, попали вы под раздачу, – резюмировал Алексей Васильевич и снял очки. Без очков он беспомощно щурился и забавно шевелил при этом усами. Протерев несвежим платочком стекла, он бережно обернул очки и сложил их в специальный футляр, который спрятал во внутреннем кармане пальто. Посидев в молчании несколько минут, он спросил: – А сколько вам лет?
– Тридцать пять весной исполнилось.
– Мы с вами почти ровесники, мне стукнуло тридцать восемь. И знаете, именно вчера у меня был день ангела. Я не верю в случай, думаю, Провидению было угодно, чтобы мы с вами встретились в этом неуютном месте именно сегодня.
Бурдуков со значением приподнял бровь и слегка наклонил голову, разглядывая меня. Хотелось есть и курить, а еще я бы с удовольствием выпил водки… К черту Бурдукова с его именинами и Провидением, хотя какая ирония в том, что даже в таком поганом месте люди не забывают о праздниках. Я улыбнулся тому, что еще жив, а Бурдуков, вероятно, принял это на свой счет и, в свою очередь, заулыбался, отчего его грязные усищи раздвинулись.
– А как, Кирилл Иванович, вы относитесь к гашишу?
– Господин Бурдуков, это праздное любопытство?
– Отнюдь! – ответил Бурдуков и достал из внутреннего кармана своего пальто мятую папироску и несколько спичек. – К сожалению, угостить вас бухарским чарасом у меня в силу ряда причин не получится, но мне преподнесли в подарок немного гашиша. Хотел приберечь его до лучших времен, но судьба, видимо, распорядилась иначе, послав вас ко мне на именины.
Покурив, мы уселись в уголке с Бурдуковым и стали вести беседы. Настроение в первый раз за многие месяцы было отличным, все тревоги рассеялись, а усталость, голод и смерть казались сейчас далекими и иллюзорными. На некоторое время я потерял счет часам и минутам, а потом заметил, что свет в оконцах потускнел и в город пришел холодный вечер. Бурдуков, напротив, не был расслаблен, он довольно оживленно для своего темперамента рассказывал мне очередную историю, к которой я прислушивался сначала без интереса.
– В конце лета тринадцатого года я планировал выехать из Улясутая по делам своей торговой конторы в Хангельцык. Оттуда до Кобдо рукой подать, и я, как водится, заехал за корреспонденцией в Улясутайское консульство. В те годы консулом был господин Вальтер, он попросил меня задержаться, чтобы собрать письма и посылки коллегам в Кобдо. Пока пили чай, Вальтер объявил мне с улыбкой, что ко мне присоединится попутчик, сотник из Амурского казачьего полка, некто поручик Роман Федорович Унгерн-Штернберг. Да-да, Кирилл Иванович, тот самый барон фон Унгерн, который недавно штурмовал Ургу. Впрочем, тогда он еще не наделал столько шума, слышать о нем никому не приходилось. Вот так я его впервые и увидел. Представлял он собой изумительный образчик… Вбежал в комнату весь пыльный, потрепанный, на лице рыжая растительность, усы неопрятные висят, глаза блеклые, дикие. Оказалось, он только из Урги прискакал, чуть ли не за восемьсот верст, и тут же в Кобдо рвался без передыху, от чая отказался наотрез. Ему бы себя в порядок привести, а то вид разбойничий – брюки протерты, голенища в дырах, военный костюм в грязи, и запах, признаюсь, источал он туземный… Какой там! Забрал у Вальтера командировочное удостоверение с печатью и бегом на конюшни. Ну и я, чтобы не отстать, за ним. Был с ним улачи – проводник по-нашему – до Кобдо, монгол кривоногий, но проворный, все на себе винтовку Романа Федоровича таскал, а кроме винтовки, шашка у него сбоку висела и наган торчал за поясом, да еще пустой мешок брезентовый через плечо перекинут, вот и вся поклажа. Да, был еще ташур бамбуковый, которым монголы лошадей подгоняют. Так вот, Кирилл Иванович, как мы из Улясутая выехали, Унгерн этим ташуром монгола-улачи так угостил, что на следующем уртоне тот куда-то пропал с концами. По-монгольски барон тогда очень слабо понимал, а говорил и того хуже, я в дороге его учил как мог, я ведь при консульстве в Кобдо переводчиком числился, с детства по Монголии с отцом мотался… И такая беда была на каждом уртоне, а в улясутайской долине до Кобдо четырнадцать станций, как известно, – это верст пятьсот. И весь путь он с улачами бился, ташуром орудовал, не скупясь на затрещины, утверждал, что с этим ленивым народом нельзя иначе… Ох и икалось консулу Вальтеру в те трое суток, за которые мы доскакали до Кобдо. Много недобрых слов про него я в сердцах наговорил, подсунул он мне попутчика… К середине пути весь зад в кровавых мозолях был…
Бурдуков достал футляр, водрузил очки на нос и, прищурившись, провел руками по своим пышным усам. Он на какое-то время впал в задумчивость, как раз в тот момент, когда я задумчивость стряхнул и с интересом слушал его рассказ, поймав наконец нить повествования.
– Ну так вот, – продолжил Бурдуков, – первые двое суток скакали молча, барон оказался никудышным собеседником, был угрюм и молчалив. На последней ночевке, правда, удалось разговорить его. Грезил о подвигах, сражениях и великих делах, готовился к службе у Джа-ламы, а как узнал, что я в свое время был учителем монгольского, стал на стоянках усердно записывать слова и выражения и разучивал их в пути. И так барону не терпелось в Кобдо, что уговорил меня от Джаргаланта к озеру Хара-Ус-Нур выехать затемно! Этот сумасшедший в сумерках пытался скакать карьером, а когда с горем пополам добрались до долины близ озера, темень опустилась хоть глаз выколи. Разумеется, улачи потерял тропу, и мы заблудились среди болотистой местности в камышах. Монгол наотрез отказался ехать дальше, боясь сгинуть в болотах, даже ташур Унгерна в этот раз не спас дело. Барон спешился, взял коня за узду и приказал идти за ним следом. В чем в чем, а в чутье Роману Федоровичу не откажешь, по каким-то ему одному понятным приметам он ловко отыскивал среди кочек наиболее удобные места для перехода, и в итоге где-то через час мы, порядком вымотавшись, в грязи, искусанные гнусом, выбрались на твердую поверхность. Но тропы найти так и не смогли. А барон, представьте себе, застыл на месте и, шумно втянув носом воздух, объявил нам, будто чувствует запах дыма, добавив с уверенностью, что станция совсем рядом. Мы двинулись за ним, и что бы вы думали? Действительно, вскоре услышали лай собак и вышли к уртону! Меня тогда очень поразил этот жесткий, упертый тип с каким-то животным, инстинктивным чутьем. Но встречаться с ним еще раз я не хотел. И вам, Кирилл Иванович, рекомендую держаться от таких, как барон, подальше!
– Алексей Васильевич, вы после этого не встречались с бароном?
– Как же, на следующий же день после прибытия он заявился в консульство. Представляться прибыл. При параде, острижен, выбрит, выглажен, только что одеколоном французским не пах. Выправка офицерская, а глаза бешеные, разбойничьи. Оказалось, он по прибытии в Кобдо приятеля своего встретил, хорунжего Резухина, у него квартировался и взял взаймы парадный китель, сапоги и папаху. Так и приехал представляться к консулу. Знаете, светский человек по виду, вел себя обходительно, показался консулу интересным собеседником и в итоге был приглашен на ужин.
Я был несколько сбит с толку, увидев перед собой совсем другого фон Унгерна. В тот же вечер на ужине у консула он отвел меня в сторонку и сообщил, что знает о планируемой мной поездке к Джа-ламе. Я на самом деле должен был на днях выехать с посольством в Дэчинравжалин, монастырь, который Джа-лама начал усиленно восстанавливать в ту пору. Это был дипломатический визит, ведь Джа-лама являлся фактическим правителем Кобдоского хошуна, или, говоря по-русски, Кобдоского уезда. Этот самый уезд вручил ему в управление сам богдо-гэгэн. В ту пору они не враждовали, более того – правитель Халхи за штурм Кобдо в 1912-м и освобождение города от китайцев пожаловал Джа-ламе пост и титул «министр, управляющий многими аймаками Западной области, драгоценно-досточтимый, истинно сильный, совершенный дхармараджа святой князь». Но я подозреваю, Кирилл Иванович, что и про Джа-ламу вам известно совсем немного?
– Признаюсь честно, не известно вовсе, – ответил я смущенно.
– Ну так слушайте, расскажу вам вкратце про эту выдающуюся в своем роде личность. Опишу события жизни с его же слов, ведь других источников, которые могли бы подтвердить или опровергнуть изложенную им самим историю, я практически не имею. Есть, разумеется, эпические рассказы очевидцев, они частью перекликаются с тем, что известно мне, поэтому в своем рассказе я эти сведения тоже, с вашего позволения, буду использовать, так сказать, для придания целостности образу.