– В этом вся прелесть литературы ужасов, – произнес Йен, опираясь на кафедру. – Ужас живет и общается с людьми. Даже специалисты в английском языке могут не знать имен Пола Морела или Гэвина Стивенса, но все знают Франкенштейна. Все знают Дракулу. Самый запоминающийся персонаж Чарлза Диккенса, Скрудж, – герой истории о привидениях. В отличие от Манна, Пруста и других авторов, чьи работы держатся на плаву лишь стараниями академических ученых, работы в жанре хоррора существуют сами по себе, в реальном мире, живя и развиваясь…
– Вроде монстров, – заметил Курт Лодруф.
– Да, вроде монстров. – Йен усмехнулся. – Дело в том, что ужас сопровождает человечество с самого начала. Первые письменные памятники западной литературы – «Беовульф» и «Гэвейн и зеленый рыцарь» – это истории ужасов. Такие истории есть в Библии, в древней китайской литературе. Практически все великие писатели пробовали себя в жанре хоррор. С академической точки зрения такие работы можно отнести к литературным «сорнякам», но они прошли испытание временем и их сила остается непоколебимой.
Перри Магнусон, щеголевато одетый студент с первого ряда, с узкими губами и с видом превосходства, присущим выпускникам, осуждающе качавший головой при упоминании Пруста и Манна, поднял руку.
– Прошу, – разрешил Йен.
– Вся проблема в том, что ужастики – это популярная, а не серьезная литература.
– Вы считаете это проблемой? Мистер Магнусон, вы ведете антиинтеллектуальные разговоры. Неужели вы хотите сказать, что значение литературного произведения зависит от его темы?
– Нет, конечно, – ответил молодой человек.
– Тогда как вы можете делать такие прямолинейные заявления? Дело в том, что между так называемой «популярной» литературой и литературой «серьезной» нет четкой границы. В свое время произведения и Диккенса, и Харди относились к разряду «популярных». Так же, как произведения Толстого и Достоевского. Уж не хотите ли вы сказать, что их вклад в литературу уменьшился из-за популярности их работ среди читателей?
– Конечно, нет.
– Тогда почему вы позволяете себе автоматически отбрасывать литературу ужасов на основании этого критерия? Только время может определить, останется ли произведение в истории. И, может быть, Сола Беллоу[38] через десять лет забудут, а работы Сидни Шелдона[39] будут жить в веках.
Класс грохнул.
– Конечно, я шучу, но уверен, что подобная элитарная идея о том, что мы, академические ученые, единственные, кто может определять, является ли та или иная книга произведением искусства с большой буквы «И», очень опасна.
– Но если взять Кинга, – вмешался в разговор Джания Хольман, – вам не кажется, что все его отсылки к современности и навешивание современных ярлыков делают его литературу сиюминутной?
– Знаете, а у меня та же проблема возникает со Стейнбеком. Его работы очень сиюминутны. Все эти отсылки к Великой депрессии… Великий боже, а этот Хемингуэй?
Класс рассмеялся.
– Вот этого-то многие люди и не понимают. То, что сюжет произведения развивается в каком-то определенном времени, не делает его сиюминутным. Это просто обеспечивает рамки сюжета. Если посмотреть шире, то литература – это продукт своего времени. И очень часто именно из-за этого, а не вопреки этому некоторые работы продолжают читать и изучать. Работы Эдисона, Стила и Александра Поупа ценятся и как источники исторических сведений, и как произведения большой литературы. И, может быть, за первое даже больше. А что касается «навешивания ярлыков», то я советую вам взглянуть на работы Томаса Пинчона[40], которого сложно назвать литературным легковесом. Он одобрен кафедрой английского языка, а его работы полны отсылками к поп-культуре. И это никак не сказывается на его известности или на достоинствах его работ… – Йен взглянул на часы. – Уже поздно. Давайте заканчивать. К следующему занятию вы должны прочитать два рассказа М. Р. Джеймса[41] и «Поворот винта»[42]. Будьте готовы обсуждать обоих Джеймсов, их сходства и различия. Подсказка: все это будет у вас на экзамене в середине семестра.
Как всегда, небольшая группа студентов осталась, чтобы задать вопросы, высказать свое мнение, которое они постеснялись сказать в аудитории, и немного пролоббировать свои оценки. Но на этот раз Йен вежливо извинился и поторопился к себе в кабинет, где бросил свои записи и книги, прежде чем направиться в «Акапулько», ресторан, где он должен был встретиться за ленчем с Элинор.
Элинор…
Такая же эмоционально нестабильная особа, как Мими в «Преследуемых»[43].
Почему он подумал об этом сейчас?
А почему он не подумал об этом раньше?
Не важно. Йен запер дверь кабинета, спустился по лестнице вниз и направился к преподавательской парковке.
Когда он приехал, Элинор уже ждала его. А как же иначе. Она заняла кабинку и так четко и подробно описала его администратору, что его повели к столику еще до того, как Эмерсон успел назвать свое имя.
Прошло уже почти две с половиной недели с момента, когда они виделись последний раз – самое длинное расставание за всю историю их отношений, – и Йен понял, что немного нервничает. Проскользнув в будку, он сел рядом и положил Элинор руку на ногу, а администраторша водрузила на стол перед ним меню.
– Сегодня мы рекомендуем суп с кукурузными лепешками и фахитас с креветками.
Эмерсон безразлично кивнул ей и подождал, пока она отойдет, прежде чем заговорить.
– Я скучал, – сказал он Элинор.
– Да неужели? – Она едва улыбнулась в ответ.
– Ты же знаешь… – Он откинулся назад и осмотрел ее. – А я думал, что все закончилось. Что мы больше не будем ссориться.
– Мне очень жаль. – Она покачала головой. – Пока ждала тебя, я все гадала, почему ты не отвечал на мои звонки и продолжал жить, будто ничего не произошло. И подумала: а имеет ли для тебя хоть какое-то значение, есть я или нет? Мне показалось, что ты продолжал бы жить, даже не заметив, что я исчезла.
Йен очень рассчитывал, что на его лице появилось страдание.
– Ты же знаешь, что это не так.
– Знаю ли?
– Я сам не знаю, – сказал он после паузы. – А ты?
– Мне кажется, я знаю, – сказала Элинор, кивнув.
Эмерсон взглянул ей в глаза и вспомнил нечто, что когда-то сказала ему Джинни, его девушка до Сильвии, когда они, наконец, решили расстаться. Они как раз разбирали вещи в своей квартире, деля материальные свидетельства их совместной жизни, когда ему в руки попалась коробка с фотографиями, которые они не успели разложить по альбомам.
– Мои те, на которых люди, – сказала Джинни. Произнесла она это небрежно, без всякой задней мысли, но Йен тут же понял, что она права, и задумался, почему сам никогда этого не замечал. Она фотографировала его, их, друзей и родственников в различных местах, которые они посещали. Все это были моментальные снимки. На его же фото людей не было никогда – он всегда фотографировал места. Пейзажи, стерильные и специально скомпонованные. Йен вспомнил, как накануне летом, фотографируя в Долине монументов, выбросил из кадра Джинни, поскольку та загораживала один из пиков.
Больше Джинни ничего не сказала, но ее слова давили на него, когда они делили фото. И фразу «мои те, на которых люди» он запомнил лучше, чем все остальное, что она сказала об их отношениях.
Эта фраза все еще беспокоила его.
Йен заставил себя улыбнуться и взял Элинор за руку.
– А что, если мы сбежим на весь оставшийся день? Я не пойду на последние две лекции, а ты позвонишь в офис и скажешь, что у тебя что-то там случилось. Мы можем отправиться или на побережье, или в кино…
Элинор рассмеялась.
– Я серьезно.
– Добрый день, я… ой, доктор Эмерсон!
Йен взглянул на официантку, которая пришла принять у них заказ. Она выглядела смутно знакомой и, очевидно, была его бывшей студенткой, но он так и не смог вспомнить ее имя.
– Здравствуйте.
– Я Марианна Гейл, – напомнила девушка. – Вы вели у меня вводный курс два года назад.
– Как ваши дела? – Йен никак не мог ее вспомнить, но притворился, что вспомнил, и она рассказала ему, что заканчивает в этом семестре, что планирует заниматься рекламой и что только что поступила на стажировку в «Макмахан и Тейт».
После того как официантка записала заказ и исчезла, Элинор покачала головой.
– От них никуда не скроешься.
– К этому привыкаешь. – Йен пожал плечами. – Так что насчет моего ненормального предложения?
– Я бы хотела, но…
– Да ладно тебе.
Элинор подумала минуту и согласно кивнула:
– Ладно, договорились. Скоро вернусь. Мне надо позвонить. – И, встав, она вышла из кабинки.
Весь день они провели в Лагуне, блуждая по магазинам и галереям, и к тому моменту, когда вернулись в Брею, было совсем темно. Элинор решила остаться у него, как будто между ними ничего не произошло. Они заказали по телефону сандвичи, приняли вдвоем душ и занялись любовью.
После этого, лежа в постели и в сотый раз наблюдая «Жар тела» по каналу HBO, она спросила его, как начался семестр.
Йена так и подмывало рассказать ей все, выразить в словах то смутное ощущение отчужденности, которое он испытывал, ту непонятную необычность, которая, как ему казалось, накрыла кампус с началом учебного года, но это было слишком сложно, и он решил, что сейчас не время и не место.
– Нормально, – ответил Эмерсон.
– А как твой курс по хоррору?
– Народу больше, чем я ожидал. Сначала записалось очень мало, но в течение недели курс хорошо прорекламировали. И хотя сейчас, на мой взгляд, хоррор находится в некотором загоне, спрос на него все равно имеется.
– Или он проще, чем Милтон.
– Может быть, и так.
– И что, Кифер все еще достает тебя?
– Шутишь? – Йен фыркнул. – Я не только должен оправдываться всякий раз, когда предлагаю курс по хоррору, но в этот раз он сказал мне, что хочет, чтобы я изменил название. По-видимому, «Литература ужаса» звучит недостаточно престижно для каталога. Он хочет, чтобы я назвал курс «Фантазии в мировой литературе».
– В этом весь Кифер, – засмеялась Элинор, качая головой.
– Да уж…
– Полная задница.
Йен слегка похлопал ее по пятой точке и усмехнулся:
– Как раз это я собирался сказать тебе.
Элинор медленно перекатилась на живот и застенчиво взглянула на него.
– И она твоя.
Йен вопросительно поднял брови.
– Ты что, не хочешь?
– Ты это серьезно?
Она кивнула, слегка смущенная, но не желающая это показывать.
– Правда?
– Я подумала, что мы могли бы попробовать. Мне тоже интересно.
– Но ведь ты…
– Мое мнение изменилось.
– Ты не подумай, я не жалуюсь. Просто думал, что…
– Если не хочешь, то не надо.
– Дело не в этом. Ты же знаешь, что я хочу.
Элинор улыбнулась ему.
– Тогда марш за вазелином.
Йен быстро поцеловал ее и выкатился из кровати.
– Люблю тебя, – сказал он ей с улыбкой.
Они оба знали, что он впервые произнес эти слова, но Элинор решила не заострять на этом внимание.
– И я тебя, – просто ответила она, улыбнувшись.
– Пятнадцать человек пострадали? – Джим, щекой прижимая трубку к плечу, взглянул на Хови и продолжил печатать. – Трое в больнице? Минутку… – Он остановился, выпрямил шею, взял телефон в руку и пояснил другу: – Беспорядки на футбольном матче университетской футбольной лиги.
– И начали всё мы? – негромко спросил Хови, глядя на него.
– Ну да, – Джим кивнул. – Наши пропустили после неправильного решения судьи, и зрители стали протестовать. Получилось все как на футболе в Европе. Толпы людей вывалились на поле и стали толкаться и драться. Форд говорит, еще счастье, что оказалось так мало пострадавших.
– Яна Андерсон, – сказал Хови. – Концерт в клубе.
Джим опять прижал трубку к плечу.
– Ладно, – сказал он спортивному редактору, – продолжай. Трое в больнице?..
Спустя десять минут, прочитав по телефону статью Форду и внеся по ходу дела необходимые исправления, Джим повесил трубку. Затем откинулся в кресле и положил ноги на столешницу.
– Боже мой! Изнасилования, самоубийства, беспорядки… Этот семестр стал воплощением мечты любого журналиста.
– Или кошмара любого нормального человека. – Коляска Хови загудела, и он подкатился к столу Джима.
Тот повернулся к своему другу.
– А ты уже слышал про обвинения в растлении малолетних, а?
Хови попытался покачать головой, но смог лишь слегка двинуть ею.
– Нет.
– Сейчас этим занимается Стив. Публикация будет в четверг. Две пары родителей, независимо друг от друга, заявили, что их дети подверглись растлению в детском центре. Я, правда, не знаю, насколько основательны эти обвинения – после дела Макмартина в центре установили очень строгие правила, и у меня такое впечатление, что дети просто не могут остаться наедине с учителями или воспитателями, – но родители утверждают, что мальчика ласкали, а девочку заставили совершить акт орального секса в кладовой.
– А есть такое преступление, которое в этом семестре еще не совершали?
– Если и есть, то до декабря этот недостаток исправят…
– И тебе все это не кажется немного… подозрительным?
– Подозрительным? – Джим выпрямился и спустил ноги со стола.
– Ну да. Сам подумай, все это произошло в универе за очень короткий промежуток времени. Разве это не выглядит немного необычно?
– Согласен.
– Я хочу сказать, что даже городской совет это заметил. – Хови указал на номер «Брея газетт», лежавший у него на коленях. Заголовок над сгибом сообщал, что городской совет принял резолюцию об увеличении количества полицейских в кампусе.
– Так к чему ты клонишь?
– Не знаю… Просто мне становится не по себе, когда я думаю обо всем этом.
Джим почувствовал ледяной озноб.
– Преступность растет везде.
– Но не на две тысячи процентов, или на сколько там еще. – Хови откатился, и Джим встал. – Знаешь, есть теория, что для всех идей и изобретений существует свое время и открытия делаются не потому, что появляется очередной гений, а потому, что этот гений первым сумел схватить то, что уже давно носится в воздухе. И если б Томас Эдисон не изобрел лампочку накаливания, то за него это сделал бы кто-то другой. И все из-за цайтгейста[44]. Просто для этого изобретения наступило время. Так вот, мне кажется, что сейчас происходит то же самое. Только, может быть, сейчас наступило время для насилия. Ведь не получилось же так, что в этом семестре у нас собралось больше всего студентов, склонных к насилию? Просто оно… оно носится в воздухе. Наступило время.
Озноб превратился в полноценную гусиную кожу.
– Бред какой-то.
– Неужели? Мы не можем связать происходящее ни с одним конкретным человеком, ни с одним централизованным источником. Но все эти вещи связаны между собой и подчиняются какому-то порядку, тренду.
– Совсем не обязательно.
– Да ладно.
– Обсудим все это позже, хорошо? А сейчас мне надо напечатать заметку, переделать первую страницу и вставить ее в макет. Типография должна была получить его сорок пять минут назад. Мне придется звонить им и объяснять, что придется подождать еще час.
– Хочешь, чтобы я посмотрел, не остался ли кто-то в отделе новостей?
– Нет. Все уже ушли. Я даже Джин отправил домой.
– У Фарука вечерняя лекция. Могу вызвать его.