Ричард Джеймсон не торопясь шел в редакцию газеты. Именно это он больше всего любил в своей работе. Свободу. Он мог прийти поздно, мог уйти рано, мог выйти, чтобы съесть бургер. До тех пор, пока он выполнял свою работу, ему многое прощалось.
А свою работу Ричард выполнял.
Насчет себя, любимого, у него не было никаких иллюзий. Он не был ни отличным студентом, ни великим ученым. Большинство предметов давалось ему с большим трудом. Но он хороший фотограф. Все его мысли и усилия направлены на фотографию, и это видно. Он может не знать, кем был эрцгерцог Фердинанд или как вычислить косинус от целого числа, но знает, как надо обращаться с «Кэноном», а многочисленные награды служат лучшим тому доказательством.
У него хорошая техника: художественный подход, способность к редактированию и большой опыт в печати. Но бóльшая часть успеха связана с тем, что он умеет оказаться в нужном месте в нужное время. Можно до умопомрачения трудиться в фотолаборатории, но если предмет фотографии неинтересен, то никакая техника не спасет фото.
Именно поэтому Ричард везде таскал с собой свою камеру. Чтобы быть готовым, на случай, если что-то произойдет и он столкнется с событием, достойным того, чтобы запечатлеть его на пленке.
И именно поэтому у него получались хорошие фотографии.
Именно поэтому он получал награды.
Лекции, которые начались в два тридцать, были в самом разгаре, но на улице кое-где попадались идущие по своим делам студенты, а впереди Ричард увидел сногсшибательную блондинку, скорее всего первокурсницу, которая только что вышла из здания факультета общественных наук. Он поправил камеру на плече и провел рукой по волосам. Ему было хорошо известно впечатление, которое камера производит на женщин. Ее наличие в какой-то степени повышало его статус и придавало ему некий налет оригинальности, которого без камеры он был лишен. Она автоматически ассоциировала его со словом «художник», а это, как он уже выяснил, давало определенное преимущество при съеме куколок. Сейчас же перед ним была настоящая куколка.
Ричард сдвинулся немного влево и ускорил шаги, чтобы догнать ее на ступенях здания. Она заметила его, обратила внимание на камеру, которую он поправлял на плече, их глаза встретились, и Джеймсон увидел ВЗГЛЯД.
Было ясно, что он произвел впечатление.
– Простите… Мисс… – Ричард громко откашлялся.
Девушка остановилась и повернулась лицом к нему. Боже, какие красивые у нее глаза…
– Я главный фотограф студенческой газеты, – Ричард улыбнулся, – и мне необходим кадр – что-то вроде «Первая неделя учебы» на первую страницу завтрашнего выпуска. Может быть, вы мне попозируете? Вам лишь надо будет спуститься по ступенькам, как вы это только что сделали, и напустить на себя вид человека, направляющегося на лекцию.
Не успел он закончить, как девушка решительно покачала головой:
– Нет. Мне это не подходит.
– Но почему нет? Ваше имя появится в газете… А как, кстати, вас зовут?
– Марсия.
– Так вот, Марсия, ваш портрет и ваше имя будут на первой странице университетской газеты. Вам полагается двадцать бесплатных копий, которые вы сможете послать всем родственникам. Так как?
Девушка вновь покачала головой.
– Не люблю, когда меня фотографируют. Я всегда плохо получаюсь.
– Получитесь, если фото сделаю я. – Ричард победно улыбнулся. – Ну, давайте же. Мне действительно нужен этот кадр. Сроки поджимают.
– Ну, я не знаю… – Девушка заколебалась.
– Прошу вас…
Оно упало прямо между ними. Без всякого предупреждения, крика или звука. Только тело, промелькнувшее перед их глазами, а потом кровь, брызнувшая в момент удара тела об асфальт.
В первые несколько секунд после падения Ричард разглядел, что тело принадлежит мужчине и что оно приземлилось не на голову, не на ноги и не горизонтально, а на колени, и при этом как-то странно изогнулось, отчего внутренности вывалились наружу через рану в боку. Разбитая голова превратилась в мягкую массу – даже та ее часть, которая не соприкоснулась с землей, от страшного удара изменилась до неузнаваемости.
Марсия, замерев на месте, кричала, и при этом не двигаясь смотрела вниз, на то, что осталось от тела. Она совершенно не обращала внимания на кровь, залившую ее голые ноги и белые шорты. Кровавые капли покрывали лицо и светлые волосы девушки, размазывались по ее раскрытым в крике губам.
На какое-то мгновение Ричард окаменел. Затем посмотрел вверх, вниз, по сторонам, пытаясь оценить произошедшее и взвешивая возможности. Уставился на Марсию, на ее светлую одежду и светлую кожу и на красную кровь.
На черно-белом фото это будет выглядеть просто классно. Контраст идеален.
Ричард не колебался ни секунды. Он отошел на шаг, пригнулся, снял крышку с объектива, поднес камеру к глазам…
И начал съемку.
В отделе выпуска народу было больше, чем за неделю до начала семестра. Рекламщики только что закончили свою работу и ушли домой, но небольшая комната была полна сотрудников, готовивших макет газеты: литературные редакторы боролись за место, потрясая одобренными материалами, выпускающий редактор сидела перед ТВИ[13] и вносила последние исправления, которые две ее помощницы сразу же копировали. Из включенного радио несся какой-то отвратительный хэви-метал, и Джиму Паркеру, появившемуся в дверях, пришлось кричать, чтобы его услышали.
– Десять минут! – объявил он. – Через десять минут заканчиваем! Типография ждет макет в восемь!
Ни один человек никак не показал, что услышал его, но Джим знал, что все его услышали, так что он прошел к ближайшему световому столу и взглянул на спортивную страницу. Две статьи и ни одной фотографии – в любое другое время он просто взбесился бы. На первом редакционном совещании Паркер четко определил фотополитику для каждого отдела, и все редакторы знали, что ему не нужны серые страницы – на каждой новостной, культурной и спортивной полосе должна быть по крайней мере одна фотография, а на полосе с редакционной статьей – карикатура. Но сегодня у него были более важные дела.
Протолкнувшись через толпу редакторов, Джим стал изучать первую полосу. В самом конце передовой статьи все еще было небольшое свободное пространство, но Тони скальпелем подрезал фото, чтобы заполнить его.
– «Студент-географ прыгает навстречу смерти со здания факультета общественных наук», – вслух прочитал заголовок Джим. Идеальным его не назовешь, но свою работу он сделает. Под двухполосным заголовком располагалось поясное фото первокурсницы бухгалтерского факультета, Марсии Толмасофф, которая в шоке смотрела на невидимое тело. На заднем фоне хорошо просматривался карниз, с которого сиганул самоубийца.
– Хороший кадр, – сказал Джим.
Ричард был где-то в глубине комнаты, за стеной из людей.
– Спасибо! – крикнул он оттуда.
В темной комнате висели черно-белые негативы других кадров, которые сделал Ричард, – те, которые они не могли использовать. Фотограф отщелкал целую пленку, и Джим все еще помнил некоторые из фотографий. Ошметки внутренних органов, разбросанные по ровной поверхности асфальта. Размозженная голова, снятая с близкого расстояния, – небольшой кусочек беловатого мозга, видный сквозь дырку в черепе, соответствовавшей по размерам сохранившемуся кусочку скальпа. Кричащая Марсия Толмасофф с лицом, покрытым кровавыми веснушками, с телом, черным от крови, залившей его ниже пояса. И, может быть, самое неприятное – фото всего тела, изломанного, перекрученного, окровавленного – окруженного заинтересованными зрителями, глазеющими на неподвижный труп в ожидании полиции.
«Да и на самого Ричарда это вроде как мало подействовало», – подумал Джим.
Джин и ее помощницы закончили вводить последнее исправление.
– Готово! – объявила она.
– Теперь надо отвезти в типографию… – Джим вздохнул. – Кто возьмется?
– Я, – вызвался Ричард, поправив камеру на плече. – В любом случае я живу в той стороне.
– Спасибо. – Джим взял макет первой страницы и просмотрел его. Покачав головой, положил его в коробку вместе с остальными и протянул ее Ричарду. – На будущее мы установим очередность. В этом семестре мы все будем делать это по очереди.
Ричард уехал, а Джин с помощницами стали счищать скальпелями воск со световых столов и прибираться. Джим повернулся к оставшимся сотрудникам, которые смотрели на него, как будто ждали, когда он их распустит.
– Отличная работа, – сказал Паркер. – Увидимся завтра. – Он кивнул Стюарту. – Выясни все, что сможешь, завтра утром. Может быть, поручим кому-нибудь из репортеров сделать врезку.
– Репортеров? – переспросил Стюарт. – Ты хочешь сказать, что они у нас есть?
Все рассмеялись. Первый номер был написан и сверстан редакторами в течение недели перед началом занятий. Нынешний, второй, номер был сделан ими же.
– По коням, – сказал Джим.
Сотрудники стали постепенно выходить из комнаты. Паркер повернулся к Джин, чтобы извиниться за то, что задержал ее так надолго, – и в этот момент из холла донесся знакомый звук инвалидной коляски Хови.
– Черт, – пробормотал Джим. Во всей этой суете он совсем забыл, что должен был забрать друга из книжного магазина.
Паркер вышел в холл, ожидая увидеть недовольного Хови и зная, что заслужил это, но лицо его друга было спокойным, а поведение – таким же хладнокровным, как и всегда.
– Прости, – сказал Джим прежде, чем Хови успел произнести хоть слово. – Мне пришлось передвинуть сроки из-за самоубийства и…
Тот улыбнулся и отмахнулся от его извинений.
– Проехали. Я понимаю. Всё в порядке. Я так и понял. И поэтому приехал сюда. – На нем был его старый фланелевый пиджак, но Джим сразу же заметил, что на правой груди у него появился новый значок. Он наклонился, чтобы прочитать надпись.
– «Ешь дерьмо и лай на Луну», – помог ему Хови с ухмылкой. – Парень продавал перед студенческим центром. Я не смог удержаться.
– Как раз для тебя, – сказал Джим. – Ладно, сейчас я заберу шмотки из отдела новостей, и мы что-нибудь съедим. Просто умираю от голода.
– Слушаюсь! – Хови нажал на маленький рычажок на подлокотнике коляски и поехал вслед за Джимом, поздоровавшись по пути с Джин и ее помощницами.
– Так что же там произошло? – спросил он. – Слышал, что все это из-за несчастной любви.
– Пока не знаю. Никакой записки не нашли, но уже связались с родителями парня. Может быть, он оставил записку дома, или что-то в этом роде.
– Оценки здесь точно ни при чем. Прошла только первая неделя учебы.
– Никто ничего не знает. – Джим взял рюкзак со стола, засунул в него какие-то бумаги и застегнул молнию, после чего выключил свет. – Пошли на улицу.
Над кампусом стояла тишина. Единственными звуками, пока Джим с Хови шли на парковку, были звуки шагов Джима по асфальту и механическое жужжание коляски Хови. Дневная смена разошлась по домам, вечерники сидели на лекциях, и единственным, кого они увидели на улице, был член студенческого братства, расставлявший столик с кофе и пончиками перед зданием физического факультета. Официально лето еще не закончилось, но ветерок был прохладный, а траву покрывала роса.
Джим понял, что опять думает, почему ему так не хотелось возвращаться в Брею. Когда он приехал на прошлой неделе, записался на нужные курсы и поселился в общежитии, то решил, что все его сомнения были абсолютной глупостью. Дурная детскость, очень напоминающая идиотизм. Но сейчас, когда у него перед глазами стояли фотографии, сделанные Ричардом, а кампус был темным, холодным и пустынным, сомнения вновь показались ему обоснованными. Что-то в этом Университете беспокоило его, что-то раздражало. Даже сейчас, хотя он готов был свалить все на эти тревожные фотографии мертвого студента, Паркер знал, что смущает его что-то другое – нечто, чего он не мог определить, но что, тем не менее, было настолько же реально, насколько и окружающая его темнота.
Дрожь пробежала по его спине и шее.
– Куда мы идем? – спросил Хови. – В «Биллз бургерз»?
– Что? – Джим взглянул на своего друга и сморгнул. – А, ну да. Хороший выбор.
– Я не был там с прошлого семестра.
– Я тоже.
Хови сильнее нажал на рычаг своей коляски и, обогнав Джима, повернул налево и направился к съезду для инвалидных колясок, ведущему на парковку. Джим следил за своим другом. Когда на прошлой неделе он вернулся в Брею, вид Хови его шокировал. Казалось, что тот стал еще меньше и выглядел еще более хрупким, чем раньше. А его лицо похудело настолько, что напоминало череп. Джим почувствовал боль, когда пришел в общагу к Хови и тот открыл ему дверь, – это было какое-то пугающее, тошнотворное ощущение. Они никогда не обсуждали вопросы мускульной дистрофии – Хови был не такой человек, чтобы рассуждать о своей болезни, – и Джим решил для себя, что, так или иначе, болезнь приостановлена. Он никогда не задумывался о том, что она относилась к категории дегенеративных и Хови могло становиться только хуже.
Тогда он впервые понял, что его друг может умереть.
Джим хотел поговорить об этом, обсудить, оценить, но вместо этого задал вопрос, глупее которого было трудно придумать: «Как ты провел лето?»
– Сам знаешь, – ухмыльнулся Хови, пожав плечами.
А он не знал. Но очень хотел узнать. И поэтому спросил, глубоко вздохнув:
– Хорошо или плохо?
– Всего понемножку… Слушай, а ты слышал, что Симмонс уволился этим летом? Я слыхал, что его обвинили в харрасменте[14]…
И они заговорили об этом, а шанс был упущен.
Сейчас Джим следил за тем, как коляска его друга трясется по асфальту в сторону минивэна. И опять почувствовал странное, тошнотворное ощущение где-то внизу живота. Конечно, Хови проведет остаток жизни в инвалидной коляске. Это данность. А его физическое состояние, скорее всего, не позволит ему жить так называемой «нормальной» жизнью. Но неужели нельзя, чтобы в рамках этих параметров все стабилизировалось?
По-видимому, нет.
Джим сошел с обочины и пошел навстречу другу. Он постарался не показать, о чем только что думал, постарался притвориться, что просто устал, но, очевидно, ему это не удалось.
– В чем дело? – спросил Хови. – Что-то случилось?
– Да ничего. – Джим покачал головой.
– Врешь.
– Я просто устал.
Хови скептически взглянул на него, но ничего не сказал.
У Джима по телу вновь побежали мурашки; появилось тревожное ощущение, что кто-то – или что-то – следит за ними, шпионит. Но он сдержался, чтобы не обернуться, и они вдвоем молча двинулись через парковку в сторону минивэна.
Когда Йен добрался до дома, было уже темно. Приехал он поздно, но это не имело никакого значения. Его никто не ждал, никто не выговаривал ему за опоздания; никого не волновало, когда он возвращается домой. Если вообще возвращается. Наверное, именно поэтому Йен стал задерживаться в Университете дольше обычного, проводя время в своем кабинете. Еще до начала семестра он иногда ловил себя на том, что сидит за рабочим столом, читая, мечтая, глядя в пространство. Кабинет был не очень удобным: небольшой, тесный, с полками вдоль одной из стен, заполненными учебниками, которых он никогда не читал. Вдоль другой стены стояли полки с классическими романами и романами в жанре хоррор, которые Йен читал. Стол был завален студенческими работами и журналами, его собственной работой – сделанной и той, которую еще только предстояло сделать, – а кресло, скрипучее вращающееся кресло, возвышалось среди этого хаоса, как маленький кокпит. В комнате было лишь одно небольшое окно, и от этого Эмерсон всегда ощущал легкую клаустрофобию – обычно он твердо придерживался рабочего расписания, стараясь в другое время не появляться в кабинете. Но в последнее время Йен использовал кабинет как убежище, в котором ел завтрак перед началом занятий и оставался после того, как они заканчивались. Себе он это объяснял необходимостью проверить домашние задания, выполнить какую-то работу, подготовиться к лекциям. Но все это было полной хренью.
Он просто не хотел возвращаться домой.
Йен припарковал машину перед домом и несколько мгновений сидел в ней.
Таймер, который он поставил на лампу в гостиной, скорее всего, опять сломался, так что дом был темным, и в его окнах отражалась сумеречная пустынная улица, проходившая перед ним. А ведь были времена, когда все окна бывали освещены и желтоватый благотворный свет лился из них на лужайку… Но это было во времена Сильвии, а они давно канули в Лету.
Протянув руку к заднему сиденью, Йен взял портфель и выбрался из машины. Не горел даже свет на пороге, поэтому ему пришлось долго перебирать связку ключей, прежде чем он нашел ключи от входной двери и щеколды.
Едва войдя в дом, Эмерсон сразу же включил свет в гостиной. Если верить книгам, пустые раковины домов, оставшихся после смерти или развода, всегда кажутся слишком большими, а комнаты превращаются в пещеры после того, как из них исчезают любимые. Но в действительности все было как раз наоборот. Казалось, что присутствие Сильвии делало дом больше, расширяло его внутренние границы, и каждый новый антикварный предмет, купленный ею, или сделанная ею перестановка лишь демонстрировали безграничные возможности их жилища. Но после того, как ее не стало, дом, казалось, сжался и стал душным в своей малости. В ту первую неделю Йен попытался избавиться от кое-какой мебели или заменить ее – он передал их кровать и платяной шкаф в «Гудвилл»[15] и заменил горку еще одним книжным шкафом, – но внутренности дома продолжали сжиматься с каждым уходящим днем, и стены продолжали все сильнее смыкаться над ним. Теперь Йен лично познакомился с каждым дюймом окружавшего его пространства, в то время как раньше его знакомство с домом носило общий и поверхностный характер, и чем лучше он узнавал дом, тем больше ненавидел его.
Сегодня все выглядело еще хуже, чем обычно. Эмерсон быстро прошел по комнатам, включил свет в столовой и на кухне и телевизор в гостиной. В былые времена он редко смотрел его – разве что какой-нибудь старый фильм или специальную программу на государственном канале. Бóльшую часть своего свободного времени Йен проводил читая, делая заметки и слушая музыку. Но сейчас он был благодарен ящику и проводил перед ним все больше и больше времени. Это его успокаивало – не надо было думать, вспоминать прошлое, размышлять о будущем; дом заполнялся успокаивающими звуками разговоров, голосами людей. К своему удивлению, он заметил, что ему нравится большинство из программ, что каждый вечер он находит одну или две, вызывающие у него интерес. Или телевидение становилось лучше, или он становился менее требовательным; или же телевидение просто имело слишком низкую репутацию в академических кругах. Хотя Эмерсон подозревал, что тут было всего понемногу. В прошедшем семестре, когда у них было интересное ролевое занятие, он даже защищал телевидение перед одним из самых пафосных своих студентов, утверждая, что невежество поп-культуры – это вовсе не то, чем стоит гордиться, и что оно фактически является результатом низкой душевной культуры. Тогда, по его мнению, он был достаточно убедителен, и после этого занятия долго еще размышлял о том, не стоит ли написать статью на эту тему и направить ее в журнал. Ведь всем известно, что ему необходимо набирать нужное количество публикаций.
Конечно, его жизнь не была такой пустой и достойной сожаления, какой он иногда ее считал. У него есть склонность слишком драматизировать происходящее и смотреть на мелочи жизни с мрачностью и серьезностью, которые им обычно уделяли на страницах книг. Сейчас он переживает не самые лучшие времена, и хотя эмоционально ему кажется, что это будет длиться вечно, умом он понимает, что все это пройдет. И нельзя сказать, что он несчастлив. Это будет неправильно. У него есть ради чего жить. Хорошая работа, неплохая карьера, друзья… И даже если доживет до двухсот лет, он все равно не сможет прочесть все те книги, которые хочет прочесть, пересмотреть все те фильмы, которые хочет посмотреть, переделать все то, что должен сделать. И все-таки вечерами, подобными сегодняшнему, когда ему хотелось выговориться, а поговорить было не с кем, он чувствовал себя одиноким и хотел, чтобы рядом оказалась Сильвия.
Сильвия.
Йен вспомнил, как в прошлый ноябрь неожиданно заехал домой перекусить и обнаружил их на полу гостиной: она, неестественно широко раскинув ноги, лежала снизу, а он – сверху; и когда входил в нее, мускулы его покрытых пóтом спины и ягодиц напрягались. Сильвия не просто стонала, она кричала, и ее короткие страстные вопли эхом разносились по всему дому. С ним она никогда не кричала, совсем никогда, даже в самом начале. А сейчас ее лицо выражало слепой экстаз – лицо, которое было ему абсолютно незнакомо.
Его первой мыслью было, что этот кошмар ему снится, что, когда он проснется, исчезнет эта пустота, неожиданно стянувшая все его внутренности, что Сильвия будет спать рядом, видя во сне его и только его.
Но он уже знал, что это не ночной кошмар.
Как только она увидела его, выражение на ее лице мгновенно сменилось с экстаза на ужас – скорость, с которой произошло это изменение, напомнила ему о вервольфе[16]. Широко расставленными, согнутыми пальцами она оттолкнула мужчину вверх и в сторону. Он скатился с нее, и Йен увидел его блестевший от влаги член, и именно это, больше чем что-либо другое, укрепило его решимость, результатом которой стало то, что он раз и навсегда вышвырнул Сильвию из дома. Она умоляла его, рыдала, убеждала, что этот человек ничего для нее не значит. Она якобы встретила его на занятиях, потом пару раз по-дружески пересекалась с ним во время ленча, и вот только сегодня они приехали сюда и… и все это случилось. В первый и последний раз, уверяла Сильвия. Она вовсе не планировала переспать с ним, ей этого совсем не хотелось…
При других обстоятельствах Йен, скорее всего, мог бы простить ее – и наверняка сделал бы это. Но когда он закрывал глаза, перед ними вновь возникало чужое выражение экстаза на ее лице, он слышал неконтролируемые чувственные вопли, видел глянцевый член мужчины и понимал, что никогда не сможет забыть о том, что произошло. Каждый раз, занимаясь с ней любовью и слыша ее негромкие стоны, он будет вспоминать крики, которые она издавала под этим самцом. И будет знать, что не способен удовлетворить ее.
Поэтому Эмерсон велел ей убираться и сменил все замки. Она переехала к тому мужику – об этом он услышал от друга их друзей, – и теперь они жили где-то в районе Сан-Диего…
Йен достал из холодильника банку пива, открыл ее и сделал большой глоток. И, хотя и не был голоден, пошарил в холодильнике в поисках еды, стараясь забыть о Сильвии.
Наверное, ей не хватало чего-то помимо секса. И он это знал, говорил себе об этом тысячу раз. Да и она неоднократно намекала на это. Пыталась даже выразить свою неудовлетворенность в словах во время их ссор. Но чувство это всегда было размытым, он не мог сфокусироваться на нем и положить ему конец, – и до сих пор не понимал, что же именно и где пошло не так.
Позже Йен стал чувствовать неудовлетворенность самим собой, хотя и не понимал почему. Он стал тем, кем хотел стать, – профессором в университете. Его дом был полон книжных полок, ломившихся от книг, еще не прочитанных им. И тем не менее… И тем не менее, он не мог избавиться от ощущения, что в какой-то момент свернул не туда, что где-то в промежутке между женитьбой и разводом он лично, независимо от каких-то отношений, выбрал неправильную дорогу, а сейчас уже слишком поздно возвращаться и что-то исправлять.
Но чего же он хотел в жизни? Бросить все и жить на Таити? Вроде нет. А может быть, он хотел жить простой жизнью строителя или водителя грузовика? Тоже нет. У него не было никакой предрасположенности к физическому труду. Именно на это часто жаловалась Сильвия, говоря, что он не в состоянии сделать хоть что-то по дому.
Ему все еще нравится преподавать, все еще нравится обмен идеями в аудитории, но в последний год или около того его все больше и больше раздражает то, что неразрывно связано со всем этим, – мелочные дрязги на кафедре, необходимость доказывать свое превосходство, требования публиковать бессмысленные статьи в никому не нужных журналах. Эмерсон начинал чувствовать, что он чужой в этом мире, что он к нему не принадлежит, что такая жизнь ему не подходит. И в то же время знал, что это его мир. Вот что вгоняло его в депрессию.
Возможно, именно поэтому изменились его научные интересы, и теперь он предпочитает читать и преподавать хоррор и фэнтези, а не Джейн Остин и Джона Милтона. Хоррор казался ему более разумным, значительным и больше связанным с реальными людьми и настоящей жизнью.
Йен вернулся в гостиную и проверил автоответчик. Лампочка на нем мигала. Он получил два сообщения.
Перемотав пленку, Эмерсон прослушал их. Первое обрадовало его. Оно было от Филлипа Эммонса, его бывшего и самого творческого студента, единственного, кто смог стать кем-то в литературном мире. У Филлипа всегда был талант – он даже оплатил себе учебу в выпускных классах, публикуя порнографические рассказы в журналах, которые на эзоповом языке называют «мужскими». Но во всю силу его талант развернулся лишь после того, как он закончил учебу, после того, как избавился от ограничивающей его педантичности кафедры английского языка, близорукие члены которой из лучших побуждений держали его в жестких рамках.
Сейчас Филлип был в городе и хотел встретиться. Он оставил название гостиницы и свой номер.
Второе послание было от Элинор, нынешней «девушки» Йена, если ее можно было так назвать, и оно его сильно огорчило. У них была предварительная договоренность пообедать в пятницу, и вот теперь она предлагала отложить встречу. Что-то у нее там случилось…
Несколько мгновений Йен стоял неподвижно. Неожиданно ему захотелось компании. Глубоко вздохнув, он поднял трубку и набрал номер Бакли Френча, своего единственного друга на кафедре и одного из его немногих неженатых друзей.
Бакли ответил в своей обычной манере:
– И что?
Услышав его голос, Йен сразу почувствовал себя лучше.
– Это я. Почему бы тебе не приехать?
– Только не это, – простонал Бакли. – У меня завтра лекция в семь утра.
– Да ладно тебе.
– Воюешь с призраками?
– Ага, – признался Йен.
– Сейчас буду.
Бакли неожиданно разъединился, и Йен какое-то время слушал короткие гудки в трубке. Он собирался провести вечер за чтением диссертации, переданной ему Гиффордом, но, успев просмотреть ее во время ленча и перерыва, понял, что читать это будет непросто, несмотря на тему и на то, как он ее получил. Кроме того, сегодня тот день, когда ему необходима компания. А диссертацию он успеет прочитать завтра.
Бакли появился минут через десять – визг тормозов его старого «Тандербёрда» был настолько громким, что перекрыл звуки телевизора. Йен встал, выключил ящик, но Бакли уже без стука открыл дверь и вошел с громадным пакетом картофельных чипсов в одной руке и двумя видеокассетами в другой.
– Я здесь! – сообщил он, закрывая входную дверь, нажав на нее пятой точкой. – Принес чипсы и порнуху. – Прошел в гостиную и бросил пакет с чипсами на кофейный столик. После этого показал кассеты. – У нас есть «Милашка из Гонконга» и «Куколки из страны Мальчиков». Выбирай. – Френч расплылся в улыбке. – Если и это тебя не развеселит, то ты безнадежен.
Бакли был профессором и известным специалистом по Чосеру, но, выйдя за дверь аудитории, он превращался в вечного подростка-переростка. Ростом в шесть футов пять дюймов[17] и весом в двести пятьдесят фунтов[18], он обладал мальчишеской физиономией и в одежде предпочитал затертые джинсы и майки с нецензурными лозунгами. А еще у него был такой громкий голос, что он легко перекрывал разговоры на задних рядах в аудитории, и привычка использовать такие выражения, с которыми Йену до этого не приходилось встречаться. Его неакадемические интересы включали в себя любовь к дешевым непристойным ужастикам, которую разделял и Йен. Когда пять лет назад Бакли пришел на кафедру, они мгновенно нашли друг друга.
Эмерсон улыбнулся и взял в руки видеокассету. На коробке было фото богато одаренной от природы латиноамериканки, которая призывно лизала ягоду клубники.
– Где ты это взял?
– Я сегодня заскочил в «Уэрхауз». Искал «Влюбленных женщин»[19] для лекции по Твену и современной литературе. Никаких планов я на эту неделю не писал и решил, что можно будет перебиться фильмом, но не тут-то было.
– «Влюбленные женщины»? Ты это серьезно?
– Ну да. Девчонки в аудитории всегда текут, когда Оливер Рид трясет на экране своими причиндалами. А я ведь чем-то похож на Рида, так что подумал, что на подсознательном уровне эффект от этого сходства не минует моих многомудрых четверокурсниц.
– Ты совершенно аморален, – рассмеялся Йен.
– И счастлив этим.
– Так что, может быть, прошвырнемся по видеосалонам и поищем твой фильм, пока они не закрылись?
– А как же «Милашка из Гонконга»?
– В другой раз. Сейчас не хочется.
– Не хочется? – Бакли ухмыльнулся. – А ты чем тут до меня занимался? Балду гонял? Рукоблудничал?
Йен слабо усмехнулся.
– Ну вот, ты и поймал меня за руку. Давай, поехали. – Он обнял Бакли за плечо и подтолкнул его к двери.
– И куда мы поедем? Большинство видеосалонов закрываются в девять.
– Значит, у нас есть еще полчаса. А магазины грампластинок работают до одиннадцати.
– Ты настоящий друг.
Они вышли на улицу. Йен запер дом, а Бакли забрался в свою «птичку»[20] и завел двигатель. Перегнувшись через сиденье, открыл пассажирскую дверь:
– Запрыгивай, напарник.
Эмерсон сел и пристегнул ремень безопасности.
Машина, под жуткий визг тормозов, сдала назад, а потом полетела по жилой улице в сторону Залива. Бакли вставил кассету. «Лед Зеппелин», «Дома святых».
– Почему во всех фильмах люди нашего возраста обязательно слушают соул или ритм-н-блюз? – задал вопрос Бакли. – Они что, думают, что все мы, белые мальчики из среднего класса, такие любители чилаута[21], что всю жизнь сидели и слушали этот гребаный мотаун[22]?
– Ни за что. – Йен ухмыльнулся. – Мы же были рокерами.
– Мы и сейчас рокеры! – Бакли подкрутил звук, и гитара Джимми Пейджа ударила по барабанным перепонкам. – Метал![23]
– Возможно, это были единственные песни, на которые можно было получить права, – прокричал Йен.
– Что?
– На гребаный мотаун.
– Что?
– Проехали! – Йен помотал головой, показывая, что то, что он сказал, не так уж и важно. Было очевидно, что Бакли его не слышит, а соревноваться с уровнем громкости стереодинамиков он не мог.
Через несколько минут песня закончилась. Бакли приглушил звук и посмотрел на Йена.
– Ты знал мальчика? – спросил он.
– Какого мальчика? – Эмерсон непонимающе посмотрел на друга.
– Самоубийцу.
– Самоубийцу? Я ничего не слышал.
– Не слышал?.. Твою мать, у тебя вата в ушах или как?.. Студент-географ. Сиганул ласточкой с крыши факультета общественных наук. Ты что, действительно не видел «скорую», копов и все такое?
– Я весь день был в Нельсон-холле, – покачал головой Йен.
– О нем говорят во всех новостях. Не понимаю, как ты мог это пропустить.
– Сейчас я вспоминаю, что многие на лекциях говорили что-то про смерть…
– Боже, это нечто!.. На аудиторию бомба свалится, а ты и не заметишь.
– А чего ты ждешь от рассеянного профессора?
Они проехали по Бульвару, и Бакли едва успел проскочить на желтый свет.
– Ну, с чего начнем?
– «Блокбастер мьюзик»?
– Согласен.
Они повернули направо по Первой улице, а потом налево на Уайт-Оук и поехали вдоль кампуса, направляясь в магазин. С этой стороны, в отличие от восточной части кампуса, не было ни буферных зон, ни умиротворяющих изысканных домов в колониальном стиле из красного кирпича, окружавших Университет, ни кованых ворот, закрывающих подъездные пути. Университет просто возник на обочине загруженной улицы, возвышаясь над небольшим торговым центром.
Пока они ехали, Йен смотрел на него из окна. Парковка была заполнена, свет фонарей отражался от блестящего металла. Но никого, даже пары студентов, беседующих после лекций, облокотившись на капот машины, видно не было. Так что, несмотря на полную парковку, Университет выглядел пустым и заброшенным. В отличие от наполненных теплом одно-двухэтажных домиков, которые окружали кампус, здание Университета выглядело невероятно отстраненным, холодным и даже угрожающим.
Йен отвернулся и уставился на дорогу.
– Надеюсь, я его найду, – сказал Бакли. – Если нет, то я в глубокой заднице.
– Вот именно.
Бакли, нахмурившись, взглянул на друга:
– С тобой всё в порядке?
– Все прекрасно. – Йен натянуто улыбнулся.
– Тогда ладно. Давай искать яйца Оливера Рида.