Иван проснулся на кровати, раздетый до белья. Сам не помнил – ни как ложился, ни как раздевался. Видимо, перетащила Марфа. И как у бабы силенок-то хватило? В глаза нестерпимо бил луч солнца, а из переднего угла, где стоял стол, доносилось хлюпанье. Встал, отдернул занавеску и обнаружил, что отец, мать и жена пьют чай. Иван хмуро кивнул и вышел во двор. Сделав утренние дела, умылся, вернулся в дом. Заметил, что после вчерашнего наведен порядок. Верно, мать с женой с утра пораньше все почистили и помыли. Только присел за стол, как подскочила Марфа. Глядя на мужа глазами побитой собаки, спросила:
– Ванюш, оладушки картофельные исть будешь?
– Буду, какой разговор, – через силу улыбнулся Иван.
– Чаю попьешь али стаканчик поднести?
– Чаю, – решительно потребовал Иван.
Голова после вчерашнего побаливала и опрокинуть стаканчик было бы не вредно, но Иван пересилил себя. Знал, что если выпьет, так не остановится до вечера. Лучше перетерпеть да чайку испить. Зря, что ли, тащил гостинец из Крыма? А башка – хрен ли ей сделается, пройдет сама.
– Это правильно, – одобрительно кивнула мать, звякнув чашкой. – Чай-от, скусный какой! Почитай, с семнадцатого года такого не пивали!
Отец скривился. Видимо, рассчитывал на опохмелку, но ему одному бабы не наливали. Иван, поняв батькино состояние, усмехнулся:
– Старику-то налейте, – попросил он жену, и та, поморщившись, все-таки вытащила бутыль и налила свекру полстакашка.
– Ты чё, дура, краев не видишь? – возмутился старый. – Лей доверху.
– Опохмелишься – так весь день и будешь пелиться[2]! – пробурчала мать.
– Пошла к черту, дура, – отмахнулся отец, хватая вожделенный стакан. Отпив половину, Афиноген блаженно крякнул: – Ох, ровно боженька по душеньке моей босичком прошел!
– Ты чё говоришь-то, старый пень?! – рассердилась мать. – Неча имя Господа-то всуе поминать.
– Да пошла ты на хер, со своим боженькой, – отмахнулся отец и допил остатки.
– Ох, нехристь старый, – проворчала мать, махнув рукой. – Вот помрешь, будут тебя черти в аду мучить! Языком поганым будешь каленую сковороду облизывать за такие слова! Тебе самую большую кочергу в хлебало засунут, чтобы не матерился!
Иван, сколько себя помнил, слышал вечные упреки матери, что батька-де в церкву не ходит, батюшке руку не целует, а отец отвечал на все упреки и попреки одним: «Иди на хер, дура! Как помрем, так нам ничего не будет. Пришлепнут крышкой да землей присыплют». Вроде в старое время за такое от Церкви отлучали, к причастию не допускали. Как же это отца терпели? Или попам все равно было – верят в Бога иль нет? Сам Иван не понимал – верит он, нет ли. Но в окопах, под австрийскими, а потом белогвардейскими пулями ловил себя на том, что целовал медный нательный крестик, просил Бога сохранить ему жизнь и бормотал «Отче наш».
– Так, – поставил Иван пустой стакан и отмахнулся от жены, что порывалась налить еще чаю. – Рассказывай, что тут у вас творится-то?
– Так чё рассказывать-то? Жеребчика моего в девятнадцатом году в армию забрали, дали расписку – вот кончится война, вернут его в целости и сохранности. Война кончилась, а мне хрен на лопате, а не коняшка. Я в волисполком ходил, а там говорят – дед, мы твоего коняшку на фронт не посылали, кто забирал, с него и требуй. А кто забирал-то? А забирал его Лямаев со товарищи. Так расстреляли Лямаева за миродерство и шкурничество, а с покойника какой спрос? В уезд пошел, а мне и там отворот-поворот – мол, погиб твой жеребец за светлое будущее, так радуйся, что лошадь коммунизму послужила. Велели в кассу идти, получить деньзнаками два «лимона». Это чё, две буханки хлеба? Тьфу ты, едрит твою в дышло и с просвистом.
Услышав про расстрелянного Лямаева, Иван усмехнулся. А ведь хотел отыскать эту тварь да поквитаться… Что ж, может, оно и к лучшему. Неча о всякое такое… руки пачкать.
Не то от жалости к жеребчику, не то от выпитого у старого Николаева задрожал голос, а по небритой щеке прокатилась слеза.
Иван кивнул жене, и Марфа торопливо налила деду еще полстаканчика.
– Лошадь-то сколько нынче стоит? – Скоко-скоко, с куриное коко! – пьяно ухмыльнулся отец, которого уже развезло. – Ежели краденую у цыган сторговать за рожь, так, может, пудов за двести отдадут, а жеребенка, некраденого – так пудов за пятьсот. Если лет пять покопим – можно купить.
– Украсть, что ли?.. – в задумчивости изрек Иван.
– Как это – украсть? – всполошилась мать. – Поймают – в тюрьму посадят.
– Это он шутки шуткует, – успокоила Марфа свекровь и с опаской улыбнулась мужу: – Ниче, картошка и лук есть, до осени протянем, не привыкать.
– Можно корье драть. Шорники черемуху да иву берут кожи дубить, – подсказал отец. – За два пуда ивового корья фунт соли дают, а за дубовое корье – еще больше. Сколько, не знаю – хреново у нас с дубами. Картошку скоро огруживать надобно, а там сенокос, можно в батраки идти. На хутора куда – в тот же Романов, к Оленичевым или к Очеленковым, там работники всегда нужны. Кормежка бесплатная, ночлег. А по осени рожь убирать наймешься. Там, глядишь, заработаешь пудов тридцать, а то и боле.
Иван почувствовал себя так, словно ему на голову вылили ушат холодной воды. Это что же такое? Родной отец предлагает идти в батраки? Ему, кто воевал за Советскую власть? Отмахнувшись от укоризненного взгляда матери, кивнул жене на бутыль – наливай, мол. Кажется, глоток самогонки – то, чего не хватало. Но, как только поднес стакан – в нос шибануло сивухой, пить расхотелось. Удивившись самому себе – на фронте, бывало, голимый спирт пили, махоркой закусывали – и ничего. А уж самогонки-то, какой только ни доводилось пить – и яблочную и ржаную. И даже довелось попробовать барские вина, из графских подвалов… Кислятина! А самогонка, она, конечно, дрянь, но пить можно.
– Ты, Ванюшка, не переживай, – вздохнула мать. – Мы-то еще ничего живем, с голодухи не пухнем, как другие. У Яшки лошадь есть. Старая, правда, зато в армию не взяли! Яшка с нас немного за пахоту берет – полпуда с десятины.
– С отца да с матери берет? Вот куркуль! – удивился Иван.
– А как не брать-то? – заступилась Марфа за сына. – Лошадь-то у него своя, не казенная. Нам дай, тому дай, еще и соседи просят. Так вот и выкручиваемся помаленьку. – Может, в городе пойти работу искать? – размыслил Иван вслух.
– Да где ты ее найдешь-то? – усмехнулся отец. – В городе-то таких, как ты, знаешь сколько? Солдаты-то уже с прошлого года все идут и идут, работы просят. Была бы у нас лошадь, можно на заработки податься. Вон Спиридон Кочетов, в прошлом годе в Пошехонье ездил, всю зиму бревна возил, так еще одну лошадь купил.
– Ну, вы тут сидите, а нам с Марфой на огород пора, – закряхтела Ульяна, поднимаясь из-за стола. – Солнце-то вон уже где. Все добрые люди работают.
Супруга дернула щекой и засуетилась, убирая со стола. Отец, ухватив недопитый сыном самогон, быстро опрокинул стакан. Окончательно окосев, развалился на скамейке и попытался ухватить Марфу за обтянутую выцветшим ситцем задницу. Та равнодушно и привычно вильнула, стряхивая руку, а мать словно и не заметила.
«Может, у нее не только с комбедовцами чего было? – хмыкнул Иван про себя. – Может, еще и с батькой?»
– Не бзди, Ванька, на твой век баб хватит! – засмеялся отец. – Верно, Марфа?
– Да пошел ты! – выругалась баба и выскочила из избы.
– Ой, дурак старый! – плюнула мать в сердцах. – Намелешь тут бочку арестантов!
– Чё бочку-то? Хе-хе-хе… Сама-то сколько раз с батькой моим на сеновале валялась, а? А Яшка от меня али от батьки?
– А хоть бы и от батьки твово! – разозлилась мать. – Яшка-то самогоновку не лакает, как ты. И хозяин хороший, не то что всякие-разные!
Повернувшись к Ивану, виновато улыбнулась сыну:
– А ты, Ванюшка, не слушай его. Нажрется, так и мелет языком-то, мелет. У, падеретина! Вот так вот, взяла бы ухват, да дала бы тебе по башке-то!
Николаев-старший сложил руки на груди и запел, гнусаво и противно:
– Эх, ё…ли по рамам – вылетали косяки!
Неужели нас посадят за такие пустяки?!
Стукнув кулаком по столу, запел еще противнее:
– От полиции скрывалси,
Во дворе с теленком спал!
Б… корова доказала —
бык пришел, арестовал!
– Э, старый пень, – беззлобно сказала мать, укутываясь в платок. – Всю ночь его карало, а туда ж… Куда и влезает-то? Ты, Ваня, не будь таким, как батька-то.
Ивану было грустно и смешно. Мать ему говорит, как непутевому парню, а не мужику, тридцати с лишним лет, который прошел и Крым и Рым.
– Из-за лесу выезжаить конная полиция,
Становитесь девки задом, будить репетиция!
Отец, допев складуху, свалился со скамьи на пол и захрапел.
– Ой, Вань, ты его на брюхо положи, – запричитала мать. – А самогоновку-то эту надо подале прибрать. Найдет, выжрет всю. Околел бы, от самогоновки-то, так я бы и реветь-то не стала! Похоронила бы, да и ладно, без него и жить лучше.
Оставив отца спать, Иван решил пройтись по деревне, посмотреть – что там и как. Набросив на плечи шинель и, по въевшейся в плоть и кровь привычке, сунул за пояс армейский наган, пошел от одной околицы до другой. Иван шел, осматривая покосившиеся дома, заброшенные колодцы. По сравнению с девятьсот седьмым или даже семнадцатым годом – грустное зрелище. Парочка построек, выглядевших приличнее – под железными крышами и с крашеными ставнями, дело почти не меняло. От гулянки стало тоскливо. Так тоскливо, что пожалел недопитый самогон, и накатилась досада на отца.
«Вот сволочь старая, – подумал Иван. – Бабу мою драл, самогон выжрал». Но, рассудив здраво, решил, что обижаться грех – не пропадать же добру? (Хошь самогонке бесхозной, хошь бабе.)
– Эй, мужик! Стой, кому говорят! Документы покажи! – услышал Иван грозный окрик и нехотя поднял глаза на смирную кобыленку, на которой сидел некто в кожаной тужурке. Судя по ремню с провисшей кобурой – начальник. Под фуражкой с синей звездой имелась и морда – толстая, с короткими белесыми усиками. Таких вот, толстомордых и наглых начальников Иван не любил. Вроде плохого ничего они ему не сделали, а все равно не любил.
– Ты чё, оглох?! – рыкнул толстомордый. – Я кому сказал – документы покажи!
– А ты что за прыщ, чтобы я тебе документы показывал, а? – усмехнулся Иван, не особо испугавшись. Судя по чалой лошадке – это и был начальник тутошней милиции. Ну, не хрен и начальник!
– Тебе по уставу положено – прежде чем документы требовать, самому представиться надо!
– Ты чё, мужик, против Советской власти идешь? – вызверился толстомордый, кладя руку на кобуру. – А ну-ка, руки живо поднял и встал смирно! Э, да ты че…
На начальника смотрело дуло нагана. Иван, не расстававшийся с оружием ни днем, ни ночью, выхватил свой револьвер раньше, чем начволмил отстегнул непослушный клапан.
– Ну вот, а теперь с лошади слезай, мандат показывай, – приказал Николаев толстомордому.
Зотин слез с кобылы с кряхтением, как столетний старик. Чувствовалось, что ему страшно, но продолжал хорохориться. Разворачивая мандат, милиционер пригрозил:
– Ты знаешь, что тебе будет за угрозу оружием представителю власти? Под трибунал пойдешь!
– Я же не знаю, кто ты такой – может, бандит с большой дороги?! – возразил Николаев, забирая мандат: – Щас прочитаю, там и решим… Так… предъявитель сего, Зотин Владимир Иванович, действительно является начальником Абакановского волостного отделения милиции Череповецкого уездупрамилиции Череповецкой губернской милиции Народного комиссариата внутренних… Подпись – начальник отдела управления Череповецкого губисполкома Курманов. Курманов… – раздумчиво повторил Иван, возвращая мандат Зотину. – Это не Лешка, тьфу, не Алексей ли Николаич будет?
– Ну, – настороженно кивнул начволмил, забирая документ и посматривая на оружие, которое Николаев до сих пор не выпустил из рук.
– Вона… – протянул Иван, убирая наган и доставая свои документы: – Ну, тогда, мил-друг, извини! Вот справка моя.
Зотин, жадно схватив бумажку, зашевелил губами, читая. С трудом осилив сведения о том, что справка выдана демобилизованному командиру взвода РККА, не то чтобы подобрел, но успокоился. А успокоившись, обнаглел:
– Оружие сдай и шагом марш со мной, в волость!
– А чего я там не видел? – хмыкнул Иван. – Никак контрреволюцию мне пришить хочешь? Нет, мил-друг, не выйдет. Справку ты мою видел, а на оружие у меня тоже документ имеется. Вишь, оружие-то у меня какое?
Начволмил отшатнулся, когда Иван вновь выхватил револьвер, но, углядев серебряную пластинку на рукоятке, украшенной гравировкой: «Командиру взвода РККА тов. Николаеву И.А. от командующего фронтом М.В. Фрунзе», сник и зачмокал толстыми губами.
– Видал? Ты что, начальник милиции, против товарища Фрунзе? Или супротив самого товарища Троцкого? Али ты демобилизованных красных командиров не любишь?
– А! – протянул начволмил после паузы. – Ну, тогда – да. Тогда – ошибочка вышла…
Иван кивнул и, слегка повеселев, решил подшутить над милицейским начальником.
– Я, товарищ, на тебя жалобу напишу! – неожиданно строго изрек бывший комвзвода.
– За что? – опешил тот.
– Как за что? Во-первых, за то, что револьвером мне в харю тыкал, не представившись как положено. Я ж человек темный, тебя в личность не знаю. А вдруг ты бандит? А ежели бы я тебя пристрелил? Это что ж, из-за тебя я должен под расстрельную статью идти? Ну, под расстрел бы меня, красного командира, не подвели, но и в допре из-за тебя сидеть невелика радость. А во-вторых, за хамство, проявленное по отношению к рядовому гражданину, которого рабоче-крестьянская милиция должна всемерно защищать. А в-третьих, за самогонку, которую ты сегодня с утра пораньше выпил у неизвестной мне гражданочки деревни Демьянка!
– Ну, ты, мужик, даешь… я хотел сказать, – поправился начмил, – ты, товарищ Николаев, кругом неправ! Не обязан я представляться, коли подозрительную личность вижу, понял? И самогонку не пил!
– Вот видишь! Бывший красноармеец с фронтов Гражданской войны пришел, на которых кровь проливал, а ему наган в харю – подозрительная, мол, личность! Мне-то что, по политической части мне все равно ничего не будет. Я ведь на голову раненый, у меня и справка есть. Под политику меня и Чека подвести не сможет. Не, теперь-то точно на тебя жалобу накатаю – и Курманову и в губком партии! Курманов-то Алексей – мой старый фронтовой друг.
– Ладно, ладно, товарищ, – затряс ручонками Зотин. – Ты меня не видел, я тебя не знаю. Прости, уж так вышло. У Алексея Николаевича Курманова дел непочатый край – чего ему с каждой жалобой разбираться?
– Ну, подумать надо, – почесал Иван затылок, делая вид, что думает. На самом-то деле он не собирался ничего писать, а уж тем паче жалобиться. Только знал эту породу мелких начальников, которые при первой же возможности постараются напакостить. Решившись, махнул рукой: – Ладно, уговорил.
– Да ты и сам, говорят, в ВЧК служил, пока не выгнали? – обронил Зотин, с любопытством посматривая на отставного солдата.
«А начмил-то не так прост», – хмыкнул про себя Иван, но вслух сказал:
– Не выгнали, гражданин начальник волостной милиции, а я сам как есть добровольно ушел в Красную Армию! – со значением поднял палец. – Потому, коли я ныне обратно в Чека попрошусь, они меня к себе взять должны. И не просто должны взять – а обязаны!
– В Чека, говорят, паек в два раза выше, чем у нас, и жалованье не в пример больше, – неожиданно вздохнул Зотин.
Отставной комвзвода РККА посмотрел на растерянное лицо начальника волостной милиции. Вроде, несмотря на белесые усики и толстомордость, в нем проснулось что-то человеческое. Неожиданно для себя Иван Афиногенович предложил:
– Ты это… товарищ Зотин… вот что… Давай-ка, в деревню вернемся да выпьем за знакомство. Ты ж небось лучше меня знаешь, где самогоночку можно найти?
– Так я вроде на службе, – сдвинул Зотин фуражку и с сомнением почесал за ухом. – Вдруг начуездмил с проверкой?
– Так ты на службе и выпей, – посоветовал Иван. – Кто тебя проверять-то станет? В нашу деревню из Череповца никто не приедет. А коли в волость прибудут, так скажешь – ездил, мол, с новоприбывшим демобилизованным солдатом знакомиться на предмет изъятия оружия! Да, можешь даже рапорт написать – так, мол, и так, проверено оружие у гражданина Ивана Николаева, демобилизованного красного командира, но обнаружено, что оным оружием гражданин владеет законно, потому что оно является наградным и именным. Тебя потом начальство за бдительность похвалит. Может, премию выпишет.
– Эва как загнул, – с уважением посмотрел милиционер на солдата. – Ишь, на предмет изъятия! Надо запомнить. Может, и впрямь похвалит.
– Запоминай, не жалко, – великодушно разрешил Николаев. – Можешь на бумажку записать. Я, когда в трансчека служил, насобачился рапорта писать. Такие заковыристые бумаги сочинял, что без косушки не разберешь! Ну так как насчет выпить-то?
– К Фроське пошли, – решительно заявил милиционер. – У нее самогонка самая лучшая, двойной выгонки. Я ейную бутыль как-то в город возил, начальству в подарок. Так мне наш начуездмил сказал – продирает, мол, лучше всякой водки! Даже разрешил самогонный аппарат не изымать.
Самогонки Фроська выставила целую бутыль, а из закуски только пучок зеленого лука. Зотин, оглядев стол, скривился:
– Ты чё, Фросенька, закусить-то че-нить дашь?
– А ты чего, жрать ко мне пришел? Со своей жратвой надо ходить! – рыкнула баба. – Если бы не Иван Афиногеныч, так тебя бы и на порог не пустила. Ишь, ездят тут.
Зотин, собрался обидеться за нелюбезный прием, но передумал.
– Фрось, не серчай, – заюлил начволмил.
– Больно надо, – фыркнула Фроська, поглядывая на Ивана.
Коротконогий и толстопузый Зотин, хотя и был начальником, но рядом со статным солдатом проигрывал.
«Вот я тебя, заразу, под статью как-нибудь подведу, за самогоноварение! Замучаешься штрафы платить!» – мстительно подумал Зотин, перехватив взгляд подруги, брошенный на Ивана Афиногеновича.
– Фрося, а в лавке на деньги купить чего-нибудь можно? – поинтересовался Николаев, присаживаясь на хлипкий городской стул, невесть каким макаром оказавшийся в крестьянской избе.
– Ну, если купилка есть, я бы сбегала, – сказала молодуха, обводя взглядом мужиков.
Начволмил зашмыгал носом и отвел глаза. Фроська понимающе хмыкнула – еще бы, с его-то нищенским жалованьем да тремя ребятишками…
Николаев, усмехнулся и полез в карман. Вчера, когда разбирал сидор, оставил часть денег дома (тратить-то на что?), а пару «лимонов» совзнаками сунул в карман – как чувствовал, что понадобятся. Вроде пока совзнаки принимают. Вытащив из кармана все бумажки, вложил их в горячую ладошку Ефросиньи. Сжимая бабе пальчики, проникновенно попросил:
– Нам с товарищем начволмилом возьми закусить да себе чё-нить вкусное прикупи. И сдачи не надо.
Едва успели мужики выпить по второй-третьей, как прибежала запыхавшаяся Фроська. Выкладывая на стол немудреные покупки – городскую булку, ливерную колбасу и с фунт окаменевших пряников, похвасталась:
– А я-то такое слышала! Говорят, скоро самогонку всем гнать разрешат, а тем, у кого аппараты конфисковали, обратно их возвернут.
Зотин поперхнулся самогонкой. Откашлявшись и кое-как восстановив дыхание, спросил:
– Это где ж ты такое услышала?
– В лавке и услышала, – сообщила молодуха. – Говорят, у амбаров мужики собрались, хотят с тебя штрафы обратно вытрясти.
– Мать твою так! – всполошился начволмил. – Это что ж, бунт против Советской власти? Так мне ж надо в город ехать, начальству докладывать да чоновцев поднимать…
– Чего это сразу в город, к начальству? – хмыкнул Николаев. – Может, они просто так собрались? Фрося, ты сама-то мужиков видела?
– Сама не видела, врать не буду, – помотала головой Фроська, пытавшаяся размочить в молоке пряник. Захрустев, выругалась: – Вот ить, лавочник-то, собака худая – вечно черствые возит.
– Это он в городе скупает по дешевке, а вам перепродает, – объяснил Иван.
– Да что вы о всякой ерунде-то болтаете! – возмутился Зотин. – Тут вон, бунт на носу, а вы…
– Да погоди ты, какой бунт, – отмахнулся Иван. – Был бы бунт, давно бы сюда пришли, тебя за одно место взяли. Сиди, как сидел, самогонку пей.
Начальник волостной милиции немного успокоился, но на месте ему не сиделось.
– Слышь, Фрось, а у каких амбаров мужики собрались?
– У тех, что к Осеевской ближе, – сообщила молодуха, подавляя смешок.
– А у тех, что по дороге к Абаканову, никого нет? – поинтересовался Зотин и потянулся к фуражке. – Поеду-ка я по делам, в волость!
– А мне что, одному тут пить? – возмутился Иван. – Я ж один не пью.
– Да ты не переживай, – успокоила Фроська, подсаживаясь к столу. – Я с тобой рядышком посижу.
– Чего ж рядышком-то? – возмутился начволмил. – У тебя вон в огороде дел много. Вон шла бы картошку окучивать. Товарищ Николаев без тебя выпьет.
– Подождут дела-то мои, – отмахнулась баба. – Корова в стаде, овцы в загоне, а картошку еще огруживать рано. Авось по глоточку с родичем выпью, так ничего не будет. А ты чего, возревновал никак?
Зотин уже давно приревновал Фроську к солдату, хоть тот и бывший командир. Но признаваться в этом начальнику милиции с партбилетом и отцу троих детей было неловко. Потоптавшись в дверях, начволмил плюнул и вышел к кобылке, что смирно паслась во дворе, объедая одуванчики и молодую крапиву.
Когда мимо окошка проехал начволмил, старательно отворачивавший в сторону красную морду, Иван усмехнулся и спросил:
– Про самогонные аппараты да про мужиков сама придумала?
– Вот еще! – фыркнула баба. – Про аппараты давно слух идет. Мол, раз Советска власть разрешает частную торговлю, так и продажу самогонки скоро разрешит. Ей, власти-то нашей, жалко, что ли? Ну, – лукаво посмотрела Фроська, – может, че-то и сочинила.
Иван Николаев усмехнулся. Можно бы поговорить с бабой, что власть жалеет загубленное зерно, пущенное на самогонку, да про то, что из-за пьянки в деревнях каждый год убивают и калечат столько народа, что не в каждом городе живет, но вместо этого налил себе полный стакан и позвал бабу:
– Иди ко мне, выпьем…
– Так ты мне-то и не налил! – возмутилась Фроська.
– А мы из одного попьем. Али побрезгуешь? Садись, – указал Иван на свои коленки.
– Чё это я к тебе на коленки-то буду садиться? Много вас тут таких.
Но на коленки присела. Устраиваясь, усмехнулась:
– Я же тебе сейчас все отсижу. Четыре пуда во мне с лишним.
– Эх, Фроська, где ж ты раньше была? – усмехнулся Иван и, отпив из стакана глоток, потянулся к губам молодухи: – Ну-кось…
Фроська не воспротивилась, ответила на поцелуй. Робко и даже как-то неумело. Похоже, целоваться баба не умела.
– Иван Афиногенович … Ваня, меня последний раз на коленках держали, когда девчонкой была. А целовалась… ой, не помню когда. С Пашкой еще.
Поцеловав еще раз сомлевшую Фроську, передал ей стакан:
– А теперь – ты глоточек да меня поцелуй…
Фроська отпила свой глоток и крепко прильнула к губам солдата. Отпрянула.
– Я ведь девчонкой была, когда тебя на службу-то брали. А на тебя я сразу запала – ладный, красивый. Я ведь и за Пашку-то замуж пошла, потому что он на тебя похож. Так ить убили Пашку-то! Иван… Ваня, ты не думай чего, я баба честная. Я только неделю с Пашкой-то пожила, а больше никому не давала. А ить просили! Да ну ее, самогонку-то. Давай целуй крепче…
«Образована Всероссийская чрезвычайная комиссия по ликвидации безграмотности. В Череповецкой губернии сельского населения неграмотными было свыше 2/3 (284 620 человек), в городах – 1/3 (12 825 человек) населения. Как и везде в губернии, стали открываться ликбезы (пункты ликвидации безграмотности) и избы-читальни.
Самое активное участие в этом процессе принял комсомол, выдвинувший лозунг: «Каждый грамотный должен обучить хотя бы одного безграмотного».
Только совместными организованными усилиями можно превратить голодную деревню с угрюмым, неопрятным жилищем, с постоянным проклятием нависающей нужды и непосильного труда – в свободную обновлённую деревню с широким простором превосходных полей, здоровым скотом, уютными домами…
Самогонка, несмотря ни на какие меры борьбы, продолжает литься рекой и в деревне, и в городе. В деревне почти ни один церковный праздник не проходил без драк и убийств в пьяном виде. Борьба ведется. Милиция отбирает десятки самогонных аппаратов. Сотни самогонщиков привлекаются к ответственности. И все-таки убыль самогонщины мало заметна. Почему народные суды забыли постановление Губисполкома о выселении в Сибирь злостных самогонщиков? Необходимо усилить репрессии. Напомним, как в первые дни после Октябрьского переворота, подстрекаемая врагами рабоче-крестьянской революции, несознательная толпа бросилась громить винные погреба. Революция погибла бы в чаду алкоголя. Положение было спасено только тем, что без всякого миндальничания пущены были в дело пулеметы. Не слишком ли милосердно наше теперешнее законодательство?
Редакция получает массу писем с мест, вопиющих о неисчислимом вреде пьяного разгула. Письма указывают как на необходимую решительную меру – на увеличение наказания вплоть до расстрела».
Череповецким губернским отделением общества «Друзей радио» был сделан агитационный выезд с громкоговорителем в деревню Вауч. К 12 часам установили мачту, натянули антенну. Один конец антенны прикрепили к колокольне.
Желающих послушать радио было много. И вот раздается голос из репродуктора: «Всем, всем, всем! Говорит Московская центральная радио-телефонная станция имени Коминтерна…» Моментально затихают разговоры, и все устремляются поближе, чтобы лучше слышать. Удивляются: «Эка штука, без проводов, а слышно». А одна старушка заметила: «А все ж без Бога не обошлось и тут!» Это она к тому, что один конец антенны был подвешен к колокольне.