B домашней жизни де ля Кальпренедов в последнее время произошло немало перемен. Были сокращены домовые расходы, уменьшено число прислуги и экипажей. Со смертью графини все изменилось, она словно унесла с собой в могилу радость и счастье домашнего очага. Завтрак уже не собирал членов семьи за общим столом. Граф, падкий на разные рискованные предприятия, от которых его удерживала жена, после ее смерти предался спекуляциям и почти окончательно разорился. Но несчастья и неудачи при его неумении вести дела не изменили его гордого характера, не ослабили в нем мужества. Он все еще высоко держал голову, сознавая себя честным человеком, вредившим своими спекуляциями только себе и близким, но никому постороннему.
Покойная графиня не принесла с собой при замужестве большого приданого и по смерти оставила детям очень немного. Небольшое наследство, полученное Жюльеном при совершеннолетии, было уже прожито им, а часть, доставшаяся на долю Арлеты, исчезла в неудачных предприятиях графа, который был совершенно уверен, что его дочь никогда не потребует от него отчета о ее собственности. Арлета любила отца, и он любил ее больше всего на свете, они никогда не расставались, Тогда как Жюльен вне дома с раннего возраста выказывал независимость характера, не согласующуюся с понятиями графа о его отцовских правах по отношению к сыну. Однако сын любил отца, с которым имел много общего, к сожалению, в одних только недостатках, мешавших их сближению. Граф не вмешивался в жизнь своего сына, хотя и огорчался ей. Арлете, любившей брата, не раз приходилось оправдывать его поступки перед отцом, извиняться за его частые отсутствия на семейной трапезе. С нею Жюльен был гораздо откровеннее, чем с отцом, ничего не скрывая от сестры, кроме своих похождений, знать и рассказывать о которых молодой девушке было неприлично. От сестры он готов был принять всякий добрый совет – только, к сожалению, очень редко исполнял их.
После столь знаменательной ночи в жизни Альбера Дутрлеза Жюльен искал, где занять денег, не явившись на семейный завтрак, и в то время, когда отец и сестра садились за стол ровно в двенадцать часов, он сидел в кафе. Граф ничего не изменил в своих привычках, и хотя расходы его значительно сократились, но этого нельзя было заметить по внешней обстановке его домашней жизни. Правда, он не принимал больше по вечерам, не давал обедов, не держал ни экипажа, ни камердинера, но помещение его и вся внутренняя жизнь носили на себе все тот аристократический отпечаток.
Граф вошел в столовую в более мрачном настроении, чем когда-либо. Бледные щечки Арлеты и покрасневшие от слез глаза выдавали грустное состояние ее души.
– Ты уходила сегодня? – спросил отец, целуя ее в лоб.
– Да, папа, я была в церкви, – ответила она с легким смущением в голосе. – Я хотела сказать вам, что иду, но вы были не одни.
– Господин Матапан удостоил меня своим посещением. Ты не встретила его?
– Нет, папа.
– А Жюльена опять нет дома? – продолжал граф, нахмуривая брови.
– Он, кажется, пошел в фехтовальный зал, – несмело проговорила девушка.
– Чтобы отдохнуть от бессонной ночи, должно быть, – иронически сказал граф. – Впрочем, очень кстати, что его нет, мне надо поговорить с тобой. Оставьте нас одних, Жюли, – обратился он к горничной.
Наступило неловкое молчание. Наливая себе чашку чая, граф пристально посмотрел на Арлету, сидевшую с опущенными глазами. Она предчувствовала что-то недоброе.
– Знаешь, зачем ко мне приходил Матапан? – наконец заговорил граф.
– Нет, папа, не знаю! – ответила удивленная его вопросом Арлета. Сама она никогда не думала о соседе-миллионере, да и редко случалось ей слышать о нем от отца.
– И не догадываешься, о чем он приходил говорить со мной?
– Нет, папа!
– Он просил твоей руки.
Арлета вздрогнула, на глазах у нее показались слезы.
– Дерзость этого выскочки переходит все границы. Он даже не понимает, что его предложение оскорбительно для нас.
– Предложение это так странно, что я не знаю, чем его объяснить.
– Очень просто, он богат, а мы обеднели. Он и думает, что его миллионы могут заполнить собой то расстояние, которое разделяет нас в общественном положении.
– Он плохо знает вас, папа.
– И еще хуже знает тебя. Ты не была бы моей дочерью, если б не сумела пренебречь его миллионами.
Арлета молчала в грустном раздумье. Предложение старого богача оскорбило ее глубже, чем отца, но она старалась это скрыть.
– Что же ты не спросишь, что я ответил этому выскочке? – продолжал граф. – Я сказал ему, что дочь моя рождена не для того, чтобы носить его смешное имя, заимствованное, вероятно, в каком-нибудь учебнике географии. Как видишь, я не подсластил свой отказ, но он имел дерзость повторить свое предложение и указать на свое баронское достоинство. Ссоры между нами, конечно, не произошло, мы расстались прилично, но все-таки с этой минуты он наш непримиримый враг.
– К счастью, нам нечего его бояться.
– Конечно, он не посмеет открыто вредить мне, мое доброе имя не в его власти, а денег я ему не должен, к тому же я думаю положить конец и последним отношениям между нами. Через полгода мы оставим эту квартиру.
– Как, вы хотите расстаться с этим домом? – воскликнула Арлета.
– А тебе разве жаль его?
– Как бы вы ни поступили, я буду всем довольна. Только… Я к нему привыкла. В нем умерла мама…
– Да, и именно в той квартире, которую занимает теперь этот человек, – мрачно сказал граф. – Для меня это просто осквернение моих самых священных воспоминаний. О, как я жалею, что не купил этого дома, когда у меня были еще средства, а он продавал его. По крайней мере, мне было бы что тебе оставить.
– Я не боюсь бедности.
– Знаю, дитя мое, что ты сумеешь прожить и в бедности, но я еще надеюсь избавить тебя от нее, а главное, хочу оградить от дерзких притязаний подобных выскочек. Настоящее наше положение грустно и тяжело, но я надеюсь, что будущее возвратит нам больше, чем мы потеряли, если на то будет воля Божия.
– Он – единственная наша надежда.
– Молись усерднее за Жюльена, дитя мое… Да просветит Господь твоего несчастного заблудшего брата! Я уже отказался от надежды возвратить его моими увещаниями на путь истинный и постоянно боюсь, что он обесчестит наше имя.
– Нет, папа. Жюльен может увлекаться, может временно забыть христианское наставление, данное нам мамой, но он неспособен себя обесчестить!
– Дай Бог, чтобы не был способен! Иначе я убью его своими руками. Но он ведет такую безобразную жизнь, в два года истратил все свое наследство после матери, и я не понимаю, откуда берет теперь средства на игру. Но оставим разговор о нем, поговорим лучше о тебе, моя дорогая Арлета. Ты у меня красавица, мало ли кто может в тебя влюбиться, и есть только одно средство избавить тебя от оскорбительных предложений разных Матапанов.
– Какое же это, папа?
– Средство самое простое и самое верное, дитя мое, – ответил граф, улыбаясь, – стоит только тебе выйти замуж. Как ты думаешь?
– Я не желаю никогда расставаться с вами, папа, – смущенно возразила Арлета.
– Знаю, знаю, вечный девичий ответ, но я желаю, чтобы ты отвечала мне чистосердечно. я не ищу для тебя богатого мужа, богатство придет после, я надеюсь доставить его вам… Сейчас же я желаю для тебя человека молодого, образованного, красивого, чтобы ты могла полюбить его, со средствами пусть и небольшими, но достаточными вам обоим, если и не для роскошной, то безбедной жизни. Что ты скажешь, если я нашел такого жениха? Отвечай откровенно, как бы ты приняла его?
– Так… Как вы этого пожелаете, папа, – ответила Арлета, не без шаловливо-насмешливого оттенка в голосе.
– Ты опять уклоняешься от прямого ответа на мой вопрос. Нет, я серьезно прошу тебя сказать искренно, как бы ты отнеслась к такому жениху?
– По совести, папа, я не могу ничего сказать, пока не узнаю, кто он и что за человек.
– Ему тридцать лет, он очень недурен собою, с прекрасными манерами, и я смею думать, что у него и душа прекрасная. Я не знаю наверняка цифр его дохода, но уверен, что они не ниже тех, какие я считаю необходимыми для вашего благосостояния. Одно, в чем можно упрекнуть его, это в праздности и несколько легком образе жизни. Но ты исправишь его своим влиянием, а я найду ему занятие, которое обогатит нас всех. Ты не догадываешься, кого я имею в виду?
– Нисколько, папа.
– Ну, так я помогу тебе. Знаешь нашего соседа, живущего наверху, Дутрлеза?
– Он! – воскликнула молодая девушка дрожащим голосом, сердце ее забилось так сильно, что она едва могла говорить. – Так вы за него хотите отдать меня… милый папа?
– Что? – спросил граф, сильно нахмуривая брови. – Кто хочет отдать тебя за какого-то Дутрлеза? Нечего сказать, прекрасное имя для дочери графа де ля Кальпренеда! Надеюсь, что ты не думаешь о нем, Арлета!
– Нет, папа… – ответила бледная как полотно молодая девушка, – простите… Я подумала, мне показалось…
– Как ты могла подумать, что я собирался отдать тебя за человека, хоть и принятого в нашем кругу, но не принадлежащего к нему по рождению? Я заговорил об Дутрлезе только потому, что он знает моего жениха и даже очень с ним дружен. Ты и теперь не догадываешься?
– Нет, папа.
– Помнишь концерт, на котором мы были нынешним летом на Елисейских полях?
– Да, помню! – живо воскликнула Арлета.
– А помнишь того молодого человека, который был там вместе с Дутрлезом? Я еще разговорился с ним, пока ты беседовала о музыке с нашим соседом, и друг его мне очень понравился. Он носит одно из древнейших имен Нормандии. Куртомеры были известны со времен Вильгельма Завоевателя.
– Теперь припоминаю, – грустно сказала Арлета, – он родственник маркизы де Вервень.
– Ее родной племянник и любимец, она мне его очень хвалила, и я не раз встречал его у маркизы, моей старой подруги, мнением которой, как ты знаешь, я очень дорожу. Жак де Куртомер прослужил двенадцать лет в военном флоте, и прослужил с честью. Он вышел в отставку, чтобы повеселиться в Париже, но веселая жизнь холостяка уже начинает надоедать ему, как сказывала мне маркиза, и если б он встретил девушку, подходящую ему по своему положению в свете, которая бы ему понравилась, он не прочь жениться. Маркиза же находит, что ты очень подходящая для него партия.
– Но я не могла ему понравиться… Он совсем меня не знает, ни разу, кажется, не говорил со мной.
– Он очень застенчив. Но он говорил о тебе с маркизой, и мы знаем, что ты ему нравишься. Если ты не прочь с ним познакомиться, устроить это будет очень легко.
– Я во всем готова повиноваться вам, папа… Но…
– То есть ты не желаешь видеть Куртомера?
– Я желаю никогда не расставаться с вами, – очень тихо проговорила Арлета.
Граф сделал нетерпеливое движение плечами.
– Ты отвечаешь как ребенок, – сказал он после минутного молчания, – а между тем по годам ты уже не дитя. Выслушай же меня со всем вниманием и прежде всего пойми, что я ни в коем случае не потребую, чтобы ты вышла за того, кто нравится мне, а не тебе. Я вмешаюсь в твой выбор только тогда, если он будет недостоин моей дочери, а этого, конечно, никогда не случится. Ты, я уверен, понимаешь так же хорошо, как и я, что мадемуазель де ля Кальпренед может выйти замуж не иначе как за человека, равного себе по рождению, воспитанию и душевным качествам. Прибавлю, что я не давал слова за тебя и даже не стал бы говорить тебе о моих планах, если б оскорбительное предложение этого самозваного барона не напомнило мне вдруг, что я могу умереть и оставить тебя без состояния и защитника.
– Умереть! Вы думаете о смерти, папа! – воскликнула Арлета, собираясь броситься к отцу на шею, но граф ласково остановил ее и продолжал с улыбкой:
– Успокойся, дитя мое, я совсем не думаю о ней и даже надеюсь прожить столько, чтобы видеть тебя счастливой, но меня не может не беспокоить мысль о твоем беспомощном положении в случае моей смерти. На брата твоего, к несчастью, я не могу положиться. Не защищай его, мое мнение о нем составлено, и никто не может изменить его, кроме самого Жюльена. Я считаю нужным сообщить тебе о нашем настоящем положении. Большая часть моего состояния уже поглощена неудачными предприятиями, остальная положена в одно дело, от которого я ожидаю верного обогащения, но пока оно не приведено к концу, наши средства более чем ограничены. Ты сама должна понимать это по образу жизни, который мы ведем в последнее время.
– Клянусь вам, папа, что я им вполне довольна и не жалуюсь на него.
– Вижу, дитя мое, что ты безропотно переносишь все лишения, и ценю это, но тем более желаю избавить тебя от них как можно скорее, а в этом больше всего мне может помочь избранный для тебя жених.
– Жак де Куpтoмер?
– Да, он опытный моряк, и его познания должны помочь нам в деле, от которого зависит вся наша будущность. Я не говорил тебе еще, на какое предприятие я употребил мои последние капиталы; знай же, что я приобрел на них в собственность затонувшее судно.
Лицо Арлеты выразило недоумение. Как ни мало понимала она в спекуляциях, но эта последняя казалась ей до того странной, что она подумала, не шутит ли отец.
– Спешу прибавить, – продолжал граф, улыбаясь ее недоумению, – что груз этого судна состоял из бочек с золотом. Теперь эти бочки по праву мои, надо только извлечь их со дна морского. В этом и состоит главная суть моего предприятия, ввиду которого опытность и специальные познания моряка особенно драгоценны для меня. Я открыл тебе очень важную тайну, помни, что никто, даже твой брат, не должен знать о ней. Надеюсь, что теперь для тебя ясна одна из причин, почему я желаю твоего брака с Куртомером.
В этот раз Арлета решилась высказаться откровенно.
– Мне кажется, папа, – заговорила они довольно твердым голосом, – что мосье де Куртомер может взяться за это важное дело и не женясь на мне. Я совсем не понимаю, какая связь может быть между моим замужеством и…
– И подводными работами? Я и не говорю, чтобы между ними существовала неразрывная связь. Предлагая Куртомеру принять участие в моем предприятии, я, конечно, не предложу ему в то же время и твою руку. Но если он согласится войти в долю со мной, то должен будет уехать из Парижа. Ты понимаешь, что наше сокровище не лежит на дне Сены, хотя и не особенно далеко отсюда, во всяком случае, не на краю света. Сделавшись моим компаньоном, Куртомер будет часто бывать у нас, и я нередко стану навещать его на морском берегу. Когда захочешь, и ты можешь ездить со мной и таким образом будешь иметь возможность узнать его поближе. Если он и тогда тебе не понравится, я, конечно, не стану тебя принуждать.
Арлета вздохнула свободнее, ей не приходилось, по крайней мере, решаться тотчас же.
– Я исполню вашу волю, папа, и мне сдается, что, повинуясь вам, я не рискую связать себя навсегда, и убеждена, что мосье де Куртомер никогда не обратит на меня внимания, – проговорила молодая девушка с лукавой улыбкой.
– А я убежден в обратном, и время покажет, кто из нас прав. Что вам нужно, Жюли? – нетерпеливо обратился граф к вошедшей без зова горничной.
– Господин Матапан спрашивает, может ли он иметь честь видеть ваше сиятельство.
– Надеюсь, вы ему сказали, что меня нет дома.
– Я сказала, что ваше сиятельство сидит за завтраком, но он настаивает, говорит, что ему нужно сделать вам очень важное сообщение.
– Введите его в кабинет, – нетерпеливо ответил граф, и горничная вышла.
– Это уже чересчур навязчиво, – сказал он вставая. – Успокойся, Арлета, я приму его так, что он не осмелится еще раз явиться сюда.
Но Арлета не успокоилась. Вторичное посещение Матапана в тот же день не обещало ничего хорошего.
Граф нашел Матапана в том кабинете Жюльена, который отделял его спальню от спальни сына, а так как последний никогда в нем не работал, то граф пользовался этой комнатой для приема приходивших к нему по делам, что было очень удобно, ибо дверь в нее вела из коридора, сообщавшегося прямо с передней, минуя все прочие комнаты. Матапан стоял у стола, со шляпой в руке. Граф едва ответил на его поклон и даже не попросил его сесть.
– Кажется, я совершенно ясно ответил вам сегодня утром, – сухо заговорил он, облокачиваясь на стул, – что же угодно вам еще сообщить мне?
– Дело, нисколько не относящееся к тому, о котором мы говорили поутру, – спокойно ответил Матапан, не обращая внимания на сухость приема, и, не дождавшись ответа, продолжил:
– Я вообще не имею привычки говорить несколько раз об одном и том же. Я пришел к вам навести одну справку.
– Навести справку у меня? Странно… И какую же?
– Об одном обстоятельстве, касающемся вас как моего жильца и меня как домохозяина.
– Денежные дела не требуют личных свиданий, – почти дерзко сказал граф.
– Это дело не денежное, а очень важное. Когда вы удостоитесь меня выслушать, то поймете, что личные переговоры гораздо удобнее, чем письменные, по крайней мере, не останется никаких следов, если оно устроится к нашему обоюдному удовольствию.
Предисловие это несколько встревожило графа, мысли его невольно остановились на сыне, и он пристально посмотрел на своего посетителя, стараясь прочесть в его глазах, в чем дело, но лицо Матапана осталось непроницаемым, сам же он спокойно продолжал:
– Предупреждаю вас, что я вынужден начать мое сообщение некоторого рода допросом.
– А я погляжу, должен ли еще отвечать вам.
– Прежде всего я желаю знать, правда ли, что вы отпустили вашего камердинера?
– Это, во всяком случае, не ваше дело, и я нахожу ваш вопрос очень дерзким.
– Еще раз прошу вас, граф, выслушать меня терпеливо. У меня есть важная причина предложить вам этот вопрос – нынешней ночью произошло нечто необыкновенное, что я смею приписать кому-нибудь из вашей прислуги.
– У меня осталась одна женская прислуга.
– Отпущенный вами камердинер не мог унести ключ от вашей квартиры?
– Я знаю наверняка, что нет.
– Так не осталось ли у него ключа от моей, прежде занимаемой вами?
– Нет-нет, наверняка нет, но что вы хотите этим сказать?
– Прежде всего сообщить вам, что нынешней ночью кто-то входил в вашу квартиру.
– Кто?
– Этого я не знаю, но хотел бы узнать.
Мало-помалу, очень последовательно и деликатно, несмотря на нетерпеливые прерывания де ля Кальпренеда, Матапан сообщил ему все слышанное от Дутрлеза и уже известное читателям, прибавив, что сам видел в руках последнего опал, оторванный от драгоценного ожерелья, принадлежащего ему, Матапану.
– Оно исчезло этой ночью, стало быть, его у меня украли, и следователь, к которому мне придется обратиться, конечно, не откажет мне в самом строгом следствии.
– Да мне какое до этого дело? – воскликнул граф.
– Судья, несомненно, прежде всего спросит меня, нет ли у меня каких-нибудь подозрений.
– Вы же не осмелитесь сказать, что подозреваете кого-нибудь из моей семьи или даже моих домашних?
– Конечно нет, я даже не позволю себе высказать свое личное мнение об этом деле.
– Да что же вы, наконец, о нем думаете?!
– Позвольте мне не говорить этого им. Судье же я должен буду рассказать обо всех обстоятельствах, предшествовавших краже, равно как и последовавших за ней, и я должен буду заявить, что человек, укравший мое ожерелье, вошел в вашу квартиру.
– Сказать мало, надо доказать, – возразил граф, – а история эта так нелепа, что я не верю ни одному слову из нее. Вряд ли поверит и следователь.
– Я должен буду сослаться на свидетельство Дутрлеза. Его вызовут на допрос, и тогда…
– Где же этот опал? Вы действительно видели его сами?
– Видел час тому назад на столе в одном ресторане, где Дутрлез завтракал с… с одним из своих друзей. Когда тот ушел, он рассказал мне о своем ночном приключении. Я не сообщил ему, что камень, тотчас же мной узнанный, принадлежит мне, только попросил сохранить его и затем вернулся домой, чтобы окончательно убедиться в пропаже ожерелья. Когда я был у вас сегодня утром, то сам не знал ничего, узнав же о воровстве, счел своим долгом предупредить вас.
Все это было сказано не без достоинства, поразившего де ля Кальпренеда.
– Милостивый государь, – заговорил граф после минутного размышления, – я ценю ваше доброе намерение, но все еще не понимаю цели вашего посещения. Что вы стремитесь отыскать вора, это совершенно понятно, и я желаю от души, чтобы вы нашли ваши драгоценности. Но что же может выйти для меня из поданного вами в суд заявления о пропаже? Опросят мою прислугу, моих детей, меня самого. Давать показания всегда неприятно, но никто не может этого избегнуть. Я покорюсь неизбежному.
– Итак, – продолжал барон, строго обдумывая каждое свое слово, – вы спокойно смотрите на последствия моего заявления о пропаже? Например, если полиция сделает в вашей квартире обыск?
– Как обыск?!
– Разумеется, первое, к чему приступит следователь, это к обыску у вас, так как вор вошел в вашу квартиру и мог спрятать в ней ожерелье, и если, к несчастью, оно будет найдено…
– Вы очень хорошо знаете, что это невозможно. Если даже мой камердинер и совершил кражу и потом вошел в мою квартиру, он не мог оставить в ней украденного; это слишком нелепо! Да нелепо и то, что он входил ко мне, если ему было так легко выйти на улицу и скрыться.
– С этим, граф, я вполне согласен. Вероятно, вашего камердинера никто и не станет обвинять.
– Кого же обвинят? – спросил граф, устремляя на Матапана пристальный взгляд.
Матапан ничего не ответил, но не опустил глаз перед взглядом аристократа.
– Говорите же, – гневно воскликнул де ля Кальпренед, – кого обвинят? Горничную моей дочери?
– Нет, вор был мужчина.
– Так, стало быть, меня или моего сына?
– Вы, граф, выше всякого подозрения.
– А сын мой может быть заподозрен? Не это ли вы хотите сказать?
Воцарилось молчание. Взволнованный граф стоял в мрачном ожидании, а Матапан не спешил с ответом.
– Наши следователи, – заговорил он наконец, – имеют обыкновение прежде формального следствия собирать частные справки об образе жизни лиц, более или менее замешанных в уголовном деле, и мнение их составляется из того, что они узнают. Чтобы возбудить подозрение следственного судьи, достаточно быть игроком или иметь долги.
– А у моего сына есть долги, и он играет. Если он должен вам, то я…
– Должен мне или нет, это дела не касается, но все знают, что у него есть долги и что он тратит больше, чем имеет.
– Но это еще недостаточная причина обвинить его в позорном поступке. Если осмелятся обвинить его, он оправдается, да еще посмотрим, осмелятся ли? Идите подавать ваше заявление, господин Матапан. Дело это должно разъясниться, и я не боюсь следствия.
– Да будет воля ваша. От души желаю, граф, чтобы вы не раскаялись в вашем настоящем решении. Я шел сюда с надеждой все уладить к обоюдной выгоде, и позвольте сказать вам на прощание, я не обратился бы к суду, если б вы благосклоннее приняли мою утреннюю просьбу.
– А, так вот куда вы метите! – вскрикнул граф, побледнев от гнева, как полотно. – Я должен был бы догадаться, что вы возвратились ко мне с предложением позорной сделки, – презрительно продолжал он уже спокойным тоном. – Вы надеетесь напугать меня нелепой историей воровства, вами самим придуманного. Вы меня совсем не знаете. Я презираю ваши смешные угрозы, и даже будь они серьезны, знайте, что я предпочту видеть своего сына на скамье подсудимых, чем дочь – вашей женой!
– Вы ошиблись, граф, в смысле моих слов, я не имел никакого намерения предлагать вам сделку. Не хотите назвать меня своим зятем – об этом не будет более и речи… Я шел узнать, не захотите ли вы предупредить опасность, о которой я счел своим долгом известить вас. Я бы охотно согласился замять это дело, и надеялся, что вы не откажете мне расспросить вашего сына в своем присутствии. Если он невиновен, то оправдался бы, а будь виновен, то возвратил бы взятое. И все это произошло бы без скандала, никто бы никогда об этом не узнал. Но, несмотря на мои добрые намерения, вы так приняли меня, что мне остается одно: подать заявление в суд.
– Идите подавать его, – сказал граф, показывая Матапану на дверь.
Тот поклонился и вышел.
– Если с вами случится несчастье, помните, граф, что вы сами этого хотели, – сказал он на пороге.
Де ля Кальпренед не удостоил его ответом. Он не допускал виновности Жюльена, не боялся никакого допроса для него, так же как и для себя, но проклинал этого заблудшего сына, беспорядочная жизнь которого подвергала его такого рода позорным подозрениям. В пылу своего негодования и гнева граф начинал думать, что пора положить конец всем этим безобразиям или запереть дверь своего честного дома перед недостойным.
В эту минуту незаметно вошла Арлета.
– Как, ты была здесь? – гневно вымолвил граф. – Я просил тебя подождать меня в столовой.
– Ваше свидание продолжалось так долго, что я не вытерпела…
– Ты угадала, – перебил ее граф, – речь шла о твоем брате.
– Боже мой! Неужели он решился занимать у этого человека!
– Хуже, он обокрал его!
– Невозможно, не верю! – воскликнула молодая девушка.
– Так говорит этот презренный Матапан.
– Он лжет! На чем же основывает он свое обвинение?
– В эту ночь у него украли опаловое ожерелье!
– Но я знаю, что вчера Жюльен возвратился гораздо раньше, чем обычно. Я еще не ложилась и слышала. Он даже входил, должно быть, без свечи, в этот кабинет и уронил какую-то мебель.
– Очень странно… Я думал, надеялся, что он по обыкновению провел ночь вне дома.
– Надеялись, говорите вы?
– Да, надеялся. В эту ночь, как рассказывают, на лестнице встретили какого-то мужчину с ключом от нашей квартиры, которым он и отпер ее. Вместе с тем он нес в руках знаменитое ожерелье, и встретивший его даже оторвал от ожерелья один камень.
– И вы думаете?
– Ничего не думаю и ничему не верю. А знаешь, кто рассказал Матапану всю эту нелепую историю? Наш любезный сосед Дутрлез. Он, по-видимому, состоит в самых дружеских отношениях с Матапаном, доверяет ему все свои тайны. И вот, по милости этого милого господина, к нам придут с обыском, с допросом, откроют мой письменный стол, твои комоды, вот этот шкафчик!..
Говоря это, граф ходил в волнении по комнате, пока еще более смущенная именем Дутрлеза Арлета стояла с опущенными глазами. При последних словах он остановился у шкафчика и машинально повернул золоченый ключик. Дверка отворилась сама собой, и на одной из полочек блеснули драгоценные камни. Взяв их в руки, граф увидел, что это было опаловое ожерелье. Осмотрев его, граф убедился, что одна из цепочек была оборвана, и одного камня недоставало.
Арлета вскрикнула и упала без чувств на руки отца.
– Жюльен!.. Так это он!.. Он опозорил нас, я его убью своими руками, – кричал обезумевший граф, отбрасывая в сторону проклятые камни.