Съезжались к шести. Площадь перед театром была заполнена экипажами, и мы еле-еле прорвались сквозь скрипящий и фыркающий этот лес на своем наемном ваньке. Впрочем, подъехать к самому входу не удалось, и нам пришлось скакать достаточно приличное расстояние в тонких туфлях по мокрой и скользкой мостовой. Наконец мы оказались в театре. Скинув пальто, привели себя в порядок и двинулись вслед за всеми наверх, по широкой, ярко освещенной и украшенной венками и масками мраморной лестнице. Там наверху у широко раскрытых дверей в партер стоял дядя в окружении главных меценатов города и приветствовал входящих. Слева и справа полукругом уходили коридоры, которые в середине расширялись, открывая прямоугольные залы. В правой уже размещался оркестр, а в левой стояли накрытые столы. Мы раскланялись и поднялись на второй этаж к ложам. Надо сказать, что, вопреки моим опасениям, Самулович держался очень светски и даже знакомства, как выяснилось, имел намного более широкие, чем я. Был он весел, оживлен, глаза поблескивали каким-то озорством. Все он рассматривал с нескрываемым любопытством и в целом был страшно доволен. Тут стоит оговориться, что довольство его проистекало не из того факта, что его – человека малознатного и малозначимого – пригласили на такой торжественный прием, а из возможности понаблюдать что-то совершенно новое, посмотреть на людей в исключительных обстоятельствах. Ему вообще были интересны люди.
– Смотри, смотри, – то и дело тормошил он меня, – могу спорить, у этого господина первый выезд в свет, а держится хорошо. А это кто? Играет в простака, а сам на всех зол, как холера… еще бы, с такой женой. Наверняка она по вечерам замеряет остатки водки в бутылках, пилит его и злословит о соседях. Думаю, проблемы с печенью.
Я его одергивал, цыкал, призывал к порядку, но потом сдался, уж больно смешными и меткими казались его замечания. Прозвенел звонок, и мы двинулись в губернаторскую ложу.
В тот день давали водевиль. Что-то легкое, веселое, про театральную жизнь, с обилием песен и танцев. Кроме нас с Борисом и самого Дениса Львовича в ложе была семья графини Надежды Юрьевны Белоноговой – крупной меценатки и вдовы бывшего губернского предводителя дворянства, скончавшегося чуть больше года назад. Надежду Юрьевну сопровождали дочь и зять, специально приехавшие из Петербурга. Разговор в основном вился вокруг устройства театра. Постоянной труппы для театра не было. Предыдущая труппа, в прошлом столь щедро финансируемая Трушниковым, за время реконструкции распалась. Артисты уехали искать ангажемент и большей частью просто пропали из вида. На новый же сезон театр был сдан выигравшей конкурс труппе Судейникова. Судя по тому, как зал принимал постановку, у труппы имелись все шансы закрепиться в городе. Мы с Борисом в разговоре почти не участвовали, зато с огромным интересом рассматривали зрителей. Особое мое внимание привлекала соседняя ложа, занятая семейством Трушниковых. И надо сказать, я в своем интересе был не одинок. Многие и многие взгляды были обращены в тот вечер вовсе не на сцену. И если женскую половину скорее всего занимал китаец, разместившийся по правую руку от хозяина ложи, то мужскими взглядами безраздельно владела левая сторона, где, слегка скрытая тенью от шторы, сидела Ольга Михайловна Трушникова.
О красоте этой женщины я мог бы говорить очень долго и в то же время не могу сказать почти ничего определенного. Есть лица пропорциональные, красивые своей классической симметрией, есть лица, которые оживляет какая-то смелая, необычайная черта – например, глаза или абрис профиля, а есть такие, которые с первого взгляда как бы отпечатываются в твоем сердце, томят его, волнуют, но даже по прошествии времени ты не можешь разобрать, в чем причина такого необыкновенного впечатления. Таково было лицо Ольги Михайловны. Ее огромные серо-голубые глаза иногда казались совсем темными, а иногда вдруг озарялись каким-то чудесным внутренним светом. Темные брови были сильно изогнуты, что придавало ее лицу то ли молящее, то ли грозное выражение. Тонкий прямой нос, небольшой рот, круглый подбородок пробуждали в уме воспоминания об античных богинях, но в то же время в чем-то были удивительно русскими. Что-то неуловимое, что-то недосказанное было в этом лице, спокойном и изменчивом. Тогда в театре я увидел ее впервые и был настолько поражен, что прервал фразу, обращенную к дяде, на полуслове и, боюсь, показал себя не с лучшей стороны. Впрочем, повторюсь, я был не одинок.
Сам Трушников, видимо, тоже понимал, какое впечатление производит его супруга, поскольку то и дело ревниво поглядывал в ее сторону. Она, впрочем, ничем ревности не способствовала и не только не обращала внимания на ажиотаж вокруг, но вообще, казалось, была готова скрыться окончательно в полутьму ложи и только общие нормы удерживали ее от такого шага.
Меж тем пьеса шла своим ходом. Мы от обсуждения театральных дел перешли на общеблаготворительные вопросы. Тут-то Денис Львович и упомянул проект.
– Обеды? Почему именно обеды? – графиня повернулась и испытующе смотрела в нашу сторону.
Я несколько смешался тогда, хотя именно мне, по нашей договоренности, следовало презентовать проект, но на выручку пришел Борис. В нескольких словах он описал то бедственное положение, в котором находится большая часть городских детей, сослался на собственноручно собранные статистические данные по заболеваниям, а также на выводы немецких профессоров о снижении риска развития туберкулеза при ежедневном приеме горячей пищи.
– Так, – пожилая женщина внимательно взглянула на Бориса, – значит, вы – доктор.
Борис кивнул.
– И хороший?
Я вскинул на Бориса глаза, силясь угадать, как он отреагирует на столь странный и неожиданный вопрос. Самулович, впрочем, совсем не смутился, но заверил, что доктор он уже очень хороший и в дальнейшем планирует стать одним из лучших.
– Однако, – все так же бесстрастно проговорила Надежда Юрьевна, – и есть у вас какие-нибудь доказательства тому?
Борис вытащил небольшой блокнот и карандаш, которые всегда носил с собой, быстро что-то написал и с поклоном протянул своей собеседнице. Та взяла, прочитала, свернула и положила в свою сумочку.
– Два диагноза мне известны, а вот третий? – приподняла она бровь.
– Третий полагаю причиной второго.
Белоногова посмотрела на дядю.
– Что, сударыня, удивил? – спросил тот, весьма, по всей вероятности, довольный эффектом, который произвел его протеже.
Белоногова кивнула.
– Вы вот что, господа, – обратилась уже к нам обоим графиня, – вы ваш проект ко мне привозите завтра после полудня. Мы обсудим. Не стоит вам здесь суетиться.
Я столь подробно остановился на этом эпизоде не столько потому, что он важен для моего повествования, сколько в силу значимости этой встречи для судьбы Бориса Михайловича вообще. Именно Надежда Юрьевна на долгое время стала, можно сказать, ангелом-хранителем моего друга, щедрым меценатом его благотворительной и, еще более важно, научной деятельности. Разглядев в нем необычайный талант, она окружила его заботой и помогла развиться в самый важный период – период становления Бориса как врача. Теперь я не удивлю вас, если открою, что инициалы НБ, упомянутые в посвящении к Дерптской монографии, наделавшей в свое время столько шума и столь явно показавшей миру дар моего дорогого друга, расшифровываются именно как Надежда Белоногова.
Впрочем, вернемся к моему рассказу. Когда спектакль окончился, публика поаплодировала прилично случаю и полилась из зала к накрытым столам. Начались речи. Первым, разумеется, выступал губернатор. Потом слово взял Трушников. Я, признаться, не большой любитель речей, поэтому слушал мало, а больше смотрел на Ольгу Михайловну, сидевшую наискось от меня, которая, повторюсь, была необычайно хороша в тот вечер, хотя и несколько погружена в себя. Редко поднимала она глаза, почти не улыбалась, а в разговоре обращалась только к сидевшему по правую руку от нее китайцу. Прямо позади их стульев стоял то ли слуга, то ли переводчик. Еще двое китайцев расположились в некотором отдалении у стены и ждали любого знака, чтобы броситься на помощь. Остальная свита разместилась на дальнем конце стола и держалась тихо и довольно обособленно. Сам китаец ел мало и в основном, видимо, расспрашивал о присутствующих, судя по тому, что он показывал глазами то на одного, то на другого и внимательно выслушивал сведения, сообщаемые Ольгой Михайловной. Одет он был вполне по-европейски, что совсем не гармонировало с длинной косицей и тощей бородой. Было что-то неприятное и, пожалуй, тревожное в этом контрасте. Спутники же его, наряженные в странные длинные то ли платья, то ли халаты с застежкой под правой рукой и широкие брюки, выглядели хоть и экзотично, но не в пример приятнее. Сменили блюда, на небольшой сцене у окна за рояль сел пианист. Полилась нежная приятная мелодия. Из боковой дверки вышла артистка, только недавно игравшая главную роль, и запела романс. Стол оживился. Наступала самая приятная часть обеда. Чуть громче зажурчали разговоры, послышался смех, девушки зашуршали бальными книжечками. Сидевшая между мной и Борисом дочь смотрителя казенных училищ весьма мило и с юмором рассказывала нам о своей поездке по Волге. Борис тоже пустился в воспоминания об экспедиции, куда его, еще студента, взяли по рекомендации университета. Впрочем, быстро смешался, ведь целью экспедиции было изучение сифилиса, и сколь ни интересна была эта тема с научной точки зрения, однако для застольной беседы с молоденькой девушкой подходила мало. Я пришел на помощь, ввернул достаточно свежий анекдот из студенческой жизни. И все было, как и всегда бывает на вечерах, когда я вдруг почувствовал, что в зале происходит что-то странное. Будто на ясное небо откуда-то набежала туча. Мы прервали разговор, завертели головами. Я перехватил потемневший взгляд дяди, увидел багровеющую шею Трушникова, слишком прямую спину Белоноговой и перевел взгляд на сцену. У рояля стояла немолодая женщина. Когда-то красивые черты лица ее уже поплыли и огрубели: набрякшие веки, красноватый нос, обильно напудренный и оттого смотрящийся инородным, две морщины, пересекающие лоб. Завитые волосы выбились из прически. Слишком тесное в лифе и излишне открытое голубое платье смотрелось жалко. Женщина пела а капелла, поскольку пианист, видимо столь же смущенный, как и все остальные, даже не пытался ей аккомпанировать, но лишь беспомощно озирался. Я никогда раньше и никогда впоследствии не слышал этого романса – что-то на немецком, о розе на закате. Мелодия шла спиралью вверх, и внезапно на высокой ноте голос у певицы сорвался. Она стукнула со всей силы кулаком по крышке рояля и захохотала. К сцене, очнувшись от удивления, поспешил распорядитель праздника, он попытался взять певицу под локоток и стал мягко направлять ее к двери.
– А! – вскрикнула женщина. – Севастьян Степанович. Выпроводить меня хочешь? А ведь ножки у меня целовал, подлец. А ну, прочь. Я сейчас для публики танцевать стану. Ну-ка там, играй!
– C’est affreux! Elle est ivree! [6] – прошептала моя соседка.
Зал заволновался, некоторые вскочили с мест. Лакеи окружили женщину и попытались аккуратно увести прочь, но она не давалась. Наконец двое слуг смогли взять ее под руки и буквально потащили к боковой двери. Распорядитель суетился рядом, стараясь прикрыть собой безобразную сцену, беспрестанно нервно улыбался, кланялся, делал какие-то знаки оркестру и пианисту. Когда до спасительной двери оставалось всего ничего, женщина снова вырвалась и неожиданно ринулась к столу. Мне почему-то тогда показалось, что сейчас она выстрелит в дядю (политические убийства, увы, были слишком на слуху), но певица подбежала к Трушникову и со всей силы влепила ему пощечину.
– Что, Васенька, театр открываешь? – взвизгнула она истерически, пока лакеи норовили снова схватить ее под руки. – Мне и тут места не нашлось? На молодых разменял, голубь? Дома Олька, а тут новая гризеточка? А много тебе счастья Олька принесла?
Трушников медленно поднялся. Вид его был просто ужасен.
– Выведите ее немедленно, – глухо пророкотал он.
– Вывести?! – взвизгнула та. – Скандала не хочешь? Не того боишься – смерть над вами! Слышишь, Васенька-голубь, – смерть. От добра говорю! – крикнула она, уже почти уносимая за дверь.
Створки хлопнули. Нестройно заиграли бледные музыканты, понукаемые распорядителем. Гости стали подниматься. Я подал руку своей соседке, и мы со всей возможной поспешностью двинулись к бальному залу. Спутница моя, вероятно, весьма фраппированная произошедшим, беспрестанно ахала, обмахивалась веером и даже пыталась лишиться чувств, вероятно, полагая это уместным в создавшейся ситуации. Поэтому я был чрезвычайно рад, когда смог сдать ее на руки семье и молодому офицеру, ожидающему первого танца.