Из записок АПЗ
Теперь, когда имя Бориса Михайловича Самуловича известно всем, а значимость его трудов по физиологии и клинической медицине трудно переоценить, я решил положить на бумагу кое-какие свои воспоминания о нем и том времени, когда он делал свои первые шаги. Вижу, как некоторые из вас улыбнулись – еще один осколок прошлого пытается скрасить жизнь, вспоминая былую близость к великим людям и делам. В чем-то вы правы. Многие из нас – надломленные, лишенные почвы под ногами, да что там скрывать – нищие и всюду чужие, мысленно уходят в прошлое. Кто-то ищет там причины произошедшего, те точки, когда, приложи мы усилия, все могло бы повернуться иначе, кто-то бесконечными рассказами о своем былом блеске хочет пробудить в окружающих хоть искру того уважения, к которому он привык и на которое по нынешнему своему положению не имеет ровно никаких прав. Большинство же, по моим наблюдениям, уходят в прошлое, как завзятые опиумисты уходят в зыбкий мир грез, – пытаясь забыть тяготы и унижения настоящего. Однако хочется думать, что причины, побудившие меня взяться за перо, лежат в несколько иной плоскости, чем мои личные интересы и выгоды. Дело в том, что совсем недавно ко мне обратился один весьма молодой французский журналист с просьбой рассказать что-нибудь о ранних годах Самуловича. Я тогда отговорился плохим самочувствием – юноша не внушил мне доверия своим слишком легкомысленным тоном и намеками на то, что воспоминания должны содержать некий элемент сенсации. А еще лучше скандала. Так или иначе, я отказался тогда говорить, однако сама мысль – обнародовать то, что я знаю, то, что видел собственными глазами, – показалась мне правильной. Вполне очевидно: рано или поздно появятся и серьезные исследователи биографии Бориса Михайловича. Для них, а также для всех, кто лично знал нас в ту пору, и пишу я свои заметки. Уверен, что они позволят раскрыть еще одну, совершенно неожиданную сторону этого неординарного человека.
Итак, за дело.
Познакомились мы совсем молодыми людьми. Случай свел нас в губернском городе Т., куда мы оба приехали после окончания университетов (я – Московского, по курсу математики, он – Киевского, по курсу медицины). Самулович приехал раньше меня месяца на два или три и к моменту моего появления в городе уже занимал место врача и неплохую квартиру во флигеле городской лечебницы, которую гордо именовал больницей. Я же поступил в Контрольную палату и снял комнату как раз напротив, в доме вдовы городского архитектора Беляковой. Не знаю, правда ли, а только мне кажется, что мы с Борисом сразу как-то приглянулись друг другу. Свои первые впечатления я, во всяком случае, помню очень отчетливо. Буквально через несколько дней после заселения я шел на службу и увидел, как молодой доктор руководит уборкой больничного сквера. Столько толковой энергии и природного оптимизма было в его низкой и грузно-нескладной фигуре, такой контраст составляли точные короткие указания и простоватое крупноносое лицо, что я невольно затормозил. Он тоже, похоже, заметил меня. Мы обменялись поклонами и с того дня постепенно началось наше сближение. Окончательно же мы сошлись, встретившись на почте и с удивлением обнаружив, что оба получаем одни и те же литературные журналы. Не стану скрывать, что я с первых дней ставил своего нового друга несколько выше себя. Его необыкновенная эрудированность, а главное, увлеченность наукой восхищала меня чрезвычайно. Что он нашел во мне, кроме верного товарищества, – не могу сказать. Уж точно не «возможность пролезть в губернаторскую семью», как шипела за спиной Бориса Михайловича худшая часть губернского социума. Разумеется, это было неправдой. Во-первых, хоть я приходился губернатору двоюродным племянником по матери, но никакой особой протекции составить не мог. И если дядя впоследствии и выделял Самуловича, то исключительно благодаря его уму и медицинскому таланту, который теперь так широко признан. А во-вторых, и даже в главных, я не знал и не знаю человека менее склонного к интригам и менее озабоченного своим положением в обществе, чем Борис Михайлович. Все внешнее было ему абсолютно органически чуждо. Даже мои юношеские попытки исправить его гардероб или советы парикмахерского свойства он воспринимал с совершенно искренним недоумением и только спрашивал, неужели совсем невозможно ходить в обществе так, как ходит он, а коли возможно, так зачем же что-то менять.
Та история, о которой я хочу рассказать, началась весной 188… года, моего первого года в Т. Был Пасхальный понедельник. С утра я забежал в палату, постоял на молебне и забрал материалы по контрамаркам за обывательские подводы. В то время я был очень увлечен финансами. Мне казалось, что новые методы бухгалтерского анализа и статистики с одной стороны и свободной конкуренции с другой, могут преобразить Россию – меньшими категориями, понятно, я тогда и не мыслил. Полный энтузиазма, я с увлечением брался за любую работу и старался по осколкам информации составить общую картину и «изучить российскую деловую жизнь с самых ее основ», как я тогда писал своим университетским приятелям. Итак, в тот день я расположился с документами дома и принялся за составление справки. Вечером ко мне должен был зайти на шахматы Самулович, и я надеялся закончить все сверки до его визита. Однако цифры у меня категорически не сходились, что до крайности, помню, раздражало. Я взял папку с бумагами и решил разложить ее содержимое на полу строго в хронологическом порядке. Каждый документ я заново внимательно изучал, сопоставлял его данные с таблицей, которую вел на отдельном листе, и только потом помещал на ковер на предназначенное место. Я увлекся и, кажется, почти нащупал источник ошибки, как вдруг, зачерпнув очередной раз из папки несколько документов, остановился и какое-то время тупо разглядывал лежащий сверху конверт дешевой серой бумаги с пометкой «А. П. Зимину лично в руки». Потом я начал озираться, как будто пытаясь увидеть здесь у себя в комнате человека, подкинувшего странный конверт. И наконец зачем-то подошел к окну. Промозглый серо-линялый апрельский вечер плескался на улице. Желтые пятна больничных окон расплывались в напоенном влагой воздухе. Низкая бесформенная фигурка быстро пересекала улицу. Я бросился на первый этаж и распахнул дверь.
– Борис, как я рад, что ты пришел! – приветствовал я Самуловича.
– Как же не прийти, коли договорились? – улыбнулся он. – Да не случилось ли чего? Что это ты так возбужден? Здоров? Что дядя?
– Все здоровы, спасибо, – успокоил я его, провожая в свои комнаты. – Тут, понимаешь, странное дело. Похоже, мне письмо подкинули.
– Письмо? Что ж, радуйся, что подкинули письмо, а не ребенка. Да и что ты всполошился? Никаких грехов за тобой не водится, так что шантаж отпадает. А остальное…
Самулович аккуратно повесил видавшее виды пальто, поддернул брюки и принялся протирать пенсне – что делал всегда в период раздумий или волнения. Я подвинул ему стул, крикнул служанке, чтобы принесла самовар, а сам аккуратно собрал бумаги с пола обратно в папку. После чего положил странное письмо в центр стола.
– Вот, смотри! – несколько театрально объявил я. – Таинственное послание, прямо мистика. Нашел в папке с рабочими документами. Совершенно не понимаю, как оно там оказалось. Готов поклясться, что в пятницу, когда я последний раз работал с этой папкой в присутствии, этого письма в бумагах не было.
– А что пишут? Ты читал? – тут же схватил конверт Борис. – Даже не распечатал? Что же ты!
Я протянул ему ножик, он аккуратно вскрыл конверт и достал небольшой неровно отрезанный лист. Мы склонились над письмом.
«Милостивый государь Аркадий Павлович. Знайте, что в ближайшее время в городе произойдет убийство. Жертвой станет Василий Кириллович Трушников. Информация у меня самая достоверная. Имени своего не раскрываю по личным мотивам. С уважением к вам, без имени», – прочитали мы.
– Вот это шутки так шутки, – протянул Самулович и аккуратно положил листок на стол.
– Да, странно. Как думаешь, что все это значит?
Борис скосил на меня глаз:
– Дело о загадочном письме! Таинственный аноним и два бывших студента, – заговорщическим голосом провозгласил он. – Выдвигаю версию номер один – это ты, мой друг Аркадий, решил меня повеселить. Нет? Тогда версия номер два: это – глупая мистификация. Кто-то узнал о наших с тобой литературных вкусах, – он кивнул на полку, где стояли заботливо переплетенные произведения По, Годвина, Видока, Габорио, Гарта, Загоскина и Коллинза, – и решил подшутить.
Я слегка покраснел. В ту пору мне очень хотелось, чтобы меня считали взрослым и серьезным человеком, и именно этой части своих литературных пристрастий немного стыдился.
– Очень мне надо тебя мистифицировать, – буркнул я, – что до прелестной версии номер два, то кто и зачем будет устраивать с нами такую шутку? Не такие уж мы фигуры, чтобы ради нас затеваться.
– Да, мы сейчас (подчеркиваю, сейчас) – не фигуры. Смысла нет никакого. По зрелому размышлению отклоняем эту версию. Остается еще три варианта.
Он уселся в кресло, вытянул вперед пухлую ладонь и начал загибать пальцы.
– Primo [1], записку писал психически неуравновешенный человек. Весной обычно происходит некоторое ухудшение всех нервных болезней. Этот вариант – самый безобидный. Не требует практически никаких действий с нашей стороны. Разве что я, как доктор, должен больше внимания уделять своим пациентам, так как скорее всего писал кто-то из моих подопечных.
– Почему?
– Это как раз достаточно очевидно. Качество бумаги, жидкие чернила, гадкое перо, оставляющее брызги, – все говорит о том, что писал это человек бедный, скорее всего пьющий (обрати внимание, как заваливаются строки). Ergo [2] – автор сего письма как раз из тех, кто прибегает к услугам земской медицины. Хуже, если подтвердятся две оставшиеся версии, вот смотри: secundo [3], записку написал человек, который хочет таким вот образом помешать планам по открытию Губернского театра.
Внесли самовар, бублики, Борис оживился. Он очень любил поесть, хотя мало смыслил в сложных изысканных блюдах. Мы накрыли стол со всей возможной торжественностью, разлили чай. Борис затолкал за воротник салфетку и нацепил пенсне.
– То есть, господин Самулович, – произнес я, подняв щербатую чашку и оттопырив мизинец, – вы полагаете, что какой-то доморощенный Герострат взалкал славы и решил сорвать открытие храма муз?
– Это одна из версий, уважаемый господин Зимин, – важно кивнул он. – И версия эта сулит нам множество неприятных моментов, а возможно и скандал. Что скверно… очень скверно. Не люблю скандалов. А тут еще и пресса. Но самым плохим вариантом, мой друг, остается ad tertium [4] – написана правда. Кто-то что-то знает, что-то слышал, что-то видел и действительно пытается таким образом помешать преступлению.
– Абсолютная ерунда, – вышел я из роли. – Зачем писать мне? Я ведь всего-то служащий Контрольной палаты. Нет, это Герострат. Уж мне поверь!
– Все может быть. А только ты не только служащий, но также племянник губернатора. И потом, где гарантия, что такие же письма не разосланы в приемную твоего дяди и в полицию? Только там их наверняка в печку кинули, как любую анонимку. Так что смысл есть. Еще какой. И что все-таки в письме, ложь или предостережение?
Весь оставшийся вечер мы провели в обсуждении таинственной записки. Сейчас, по прошествии времени, мне и самому несколько смешным и нелепым кажется тот наивный и радостный энтузиазм, с которым мы взялись за это дело. Тогда никто и представить себе не мог всех трагических обстоятельств, в которые мы окажемся вовлечены. Все происходящее мы воспринимали как небольшое приключение, интеллектуальную игру. Даже Борис, поначалу очень серьезный, все больше оживлялся. Постепенно нас охватил настоящий азарт. Как заправские сыщики, мы выдвигали версии, строили блестящие логические цепочки и тут же разрушали их не менее блестящими контрдоводами. Дошло до того, что мы устроили небольшую пирушку, послав в трактир Свешникова за закуской и самой дорогой мадерой, что по тем временам было для нас непозволительной роскошью. Разошлись за полночь, весьма довольные друг другом и ровно ничего не решив.