3 января 1919 года на пароме, шедшем из Стокгольма в финские шхеры, внимание пассажиров привлекал к себе некий господин лет 50-ти, небольшого роста, сутуловатый, широкоплечий, с бычьим затылком и непомерно длинными усами. Он ни с кем не заговаривал за общим столом, старательно прятал глаза при случайных встречах, а когда его о чем-либо спрашивали, то вместо него торопливо отвечали то один, то другой из двух других пассажиров, неотлучно его сопровождавших.
Он явно внушал обоим большое уважение, минутами даже страх. Их разговор даже не имел характера беседы равных меж собой людей: он ставил краткие вопросы или делал столь же краткие замечания, они, почтительно поддаваясь корпусом вперед, отвечали, и в таких случаях до меня долетало отрывистое, придушенное: «так точно, ваше…ство» или «слушаюсь»… На палубе, бывало, когда «он» гулял, заложив руки за спину и отмеривая шаги, они словно его охраняли, держась чуть-чуть позади и подобострастно заглядывая ему в лицо.
Один только раз, помню, за весь переход до Або1 среди немногочисленных русских пассажиров завязалась общая краткая беседа. Заговорили о том, что наболело на душе, – о большевиках и большевизме.
То было время первых «южных» надежд: бывшая Кавказская армия успешно отбивалась от местных большевиков; в Ростове-на-Дону после смерти Алексеева Краснов и Деникин организовывали свои первые добровольческие отряды2; из Украины, вследствие капитуляции германцев на западе и согласно договору о перемирии, поспешно уходили длинные эшелоны армии генерала Эйхгорна3, загромождая все пути, идущие на запад, покидая во многих местах обозы, артиллерию, продовольствие и снаряжение.
* * *
Кто первый вслед за уходящими немцами займет этот обширный край, растянувшийся от Одессы до Пинских болот и от Ростова-на-Дону до курских окраин? Большевики напирают с севера, Петлюра с запада, т. е. из Восточной Галиции. Краснов с донскими казаками держит курс на Екатеринослав и Донецкий бассейн…
Но Красная армия Троцкого еще только образовывается, Петлюра только пугает своими «корпусами», потому что в действительности, вследствие перемирия на западе, от него откалываются поспешно один за другим все его австро-английские легионы4. Краснов же находится под явным политическим подозрением за свое сотрудничество с немцами.
Еще помнили, что недавно, за месяц-два до германского краха на западе, он посылал в Берлин с официальной миссией к Вильгельму своего друга герцога Лейхтенбергского и просил венценосного Гогенцоллерна от имени «десятков миллионов людей» осуществить возможно скорый план Гоффмана (знаменитого героя Брест-Литовска), т. е. занять Москву и Петроград. А там, Бог даст, все устроится на славу – монархия в России будет восстановлена в полном объеме и русский народ и его династия вечно будут чтить память Вильгельма…
Этому эпизоду посвящены характерные места в появившихся недавно воспоминаниях «Erlebnisse im Kriege»[1] вождя германского центра, бывшего министра финансов в первом германском республиканском кабинете, доктора Эрцбергера, который благодаря своей близости к тогдашнему канцлеру Бетману-Гольвегу, очевидно, был посвящен во все детали предстоящего «дела». Но Эрцбергер, как, впрочем, и Людендорф, а вместе с ними и Гельферих, побывавший в Москве после убийства графа Мирбаха (6 июля 1918), одинаково подчеркивают, что августовский план генерала Гоффмана, политически подготовленный в самой России не только красновской челобитной, но еще в большей мере знаменитой по своей внезапности «ориентацией» Милюкова на немцев, – все эти современники и участники событий согласно указывают, что план двинуть восемь дивизий, стянутых под Псковом, на Петроград были сорваны исключительно событиями на германском фронте во Франции[1]. В ночь на 9-е августа англо-французская армия прорвала германские линии в район Мондидье на большом участке, и с того момента вплоть до капитуляции и заключения перемирия немцам «уже не до России было»: дивизии, сосредоточенные в Орше и в Пскове, понадобились для затычки западных дыр, а других свободных резервов для действия против Петрограда и Москвы уже не было.
Так, по свидетельству беспристрастных летописцев императорской Германии, грандиозному плану, имевшему при тогдашних условиях много шансов на успех, не суждено было осуществиться. П. Н. Милюков скоро опять пошел в Каноссу, переправившись в Париж, а оттуда в Лондон; Краснов же, изгнанный донской Радой и скомпрометированный у Деникина, перенес свою квартиру на другой конец России – в Ревель, в ряды Северо-Западной армии, в момент, когда она готовилась взять Петроград и оттуда протянуть руку Деникину, наступавшему через Орел и Тулу на Москву…6
Об этом и другом говорили русские пассажиры – «беженцами» нас тогда еще не называли.
«Он» выслушал различные пророчества, политические и стратегические объяснения общего положения, а также рассказы о том, как каждый из пассажиров, прежде чем попасть на суденышко, отвозившее нас к берегам Финляндии, должен был пройти через Сциллу и Харибду всевозможных виз, шлагбаумов, опросов и арестов, – выслушав все это с олимпийским спокойствием, он молвил, наконец, сильно потянув вниз свой длинный левый ус:
– Еще хуже будет… Хуже…
Такие же проблески здорового оптимизма и веры в Россию мне довелось обнаружить через некоторое время в Гельсингфорсе у другого известного русского общественного деятеля – у В. Д. Кузьмина-Караваева7, о котором кто-то еще в Петрограде однажды метко сказал, что в царскую эпоху «это был либерал в генеральских кругах и генерал – в либеральных». Хотя заслуга эта перед российской общественностью невелика, но в Гельсингфорсе весной и летом 1919 года В. Д. Кузьмин-Караваев, несмотря на свои преклонные лета и расшатанное здоровье, все же сделался активнейшим членом так называемого Политического совещания при будущем главнокомандующем Северо-Западного фронта. Он вел переговоры (через переводчиков) с англичанами об оружии и снаряжении, с американцами – о продовольствии для Петрограда, а в свободные часы срывал «фронду», исходившую от столпа гельсингфорсской оппозиции некоего сенатора С. В. Иванова, бывшего председателя Петроградской городской управы. Тот, например, находил, что все дело снабжения Петрограда продовольствием и санитарией должно быть представлено «закономерному органу городского самоуправления», каковым он столь же закономерно считал себя и двух-трех петроградских гласных, а не самочинному Политическому совещанию при главнокомандующем.
В этом выражалась вся его оппозиция. Но за эту дерзновенную смелость С. В. Иванов и прослыл тогда в Гельсингфорсе «демократом», вождем оппозиции, между тем как либерал генеральских кругов – В. Д. Кузьмин-Караваев – тяготел больше к «умеренным» централистам.
И вот однажды – это было вскоре после первого неудачного наступления на Петроград со стороны Ямбурга – когда молодые элементы за чашкой чая у А. В. Карташева8 стали напирать на Политическое совещание, требуя от него больше активных действий, В. Д. Кузьмин-Караваев, выслушав горячие речи, спокойно молвил с выражением глубокой покорности судьбе:
– Погибла Греция, погиб Рим, погибнет, очевидно, и Россия…
То же пророчествовал, как мы видели, и наш спутник на пароходе, которому через 10 месяцев после описанной здесь встречи суждено было стать на некоторое время общемировой знаменитостью и «почти» золотыми буквами вписать свое имя в страницы истории России.
Это был – Юденич.
* * *
Я начал свой труд с описания встречи с Юденичем, конечно, не потому, что я склонен был считать его выдающейся фигурой в области политики или стратегии: еще меньше в мои задачи входило сделать из него национального «героя», которому якобы только по злому капризу судьбы не удалось завершить дело освобождения Петрограда осенью 1919 года и тем самым автоматически положить начало общему изгнанию большевиков из России.
Напротив, мне хотелось бы только показать, как идеология белого противобольшевистского движения неизбежно должна была привести к магическому превращению маленького ничтожного человека в «диктатора», что социально-политические силы, лежавшие в основе антибольшевистской вооруженной борьбы на всем протяжении российской территории, неуклонно и неминуемо должны были привести к краху всего движения – независимо от вопроса, где какой «диктатор» действовал, находился ли летом и осенью 1919 года на берегах Финского залива «сам» Верховный правитель или только его наместник – карикатура «главнокомандующего» – Юденич.
Болезнь белого движения была ведь не в лицах, не в тех или иных военно-политических «фигурах», оказавшихся по случайному стечению обстоятельств во главе, а в отсутствии у него идеологии или, точнее, по выражению Анатоля Франса, в злой его идеологии.
Вглядитесь, в самом деле, во внутреннюю сущность дела.
Все белые фронты 1919–1920 годов имели свои особенности, обусловленные местными географическими, национальными, гражданско-политическими и международно-правовыми факторами. У Колчака были одни условия, у Деникина – другие, на Архангельском и Мурманском фронтах – третьи, а на северо-западе, наконец, под Петроградом – четвертые. Некоторые из этих особенностей, влиявшие, несомненно, в большей или меньшей степени на ход событий, складывались в пользу антибольшевистской борьбы, другие – во вред. И тем не менее движение потерпело крах на всех фронтах и почти одновременно – подобно тому, как крахом же кончались войны, которые французские эмигранты эпохи Великой революции, прямо или косвенно, вели против голодной армии Конвента. Последний, помните, порознь и купно бил пруссаков, австрийцев, испанцев, сардинцев, словом, кому только охота была быть битым; англичан даже с их флотом армия Конвента голыми руками изгнала из Тулона.
На этих «особенностях» различных противобольшевистстких фронтов мы остановимся впоследствии, в частности в отдельной главе, мы покажем, например, насколько на Северо-Западном, «юденическом» фронте английский элемент играл далеко не последнюю роль, бросающую обильный свет на общую политику Англии в русском вопросе. И пусть не указывают идеологи нашего белого движения, что именно эта разновидность местных условий, в которых приходилось действовать отдельным фронтам, и привела к краху, что, мол, каждый отдельный диктатор и его армия и правительство были пленниками окружающей обстановки и жертвами скрещивавшихся международных влияний. Пусть не указывают они и на параллель мировой войны в этом вопросе.
Ведь последний аргумент говорит как раз против них. Военно-стратегическая и гражданско-политическая особенности союзных фронтов в Европе и Азии представляли собой, насколько понятно даже малограмотным, самую пеструю картину местных особенностей, обусловленных длинной серией исторических, географических, социальных и даже религиозных причин. И тем не менее союзники не только вышли сухими из воды, но даже оказались победителями по всей линии. Значит, не в местных особенностях кроется вопрос о победе или разгроме большого движения, а в основной идее, которая руководит всем движением.
Пруссия в 1870 году разгромила Францию Наполеона III потому, что она была сильна не только пушками и митральезами, но главным образом здоровой идеей национального объединения Германии; Франция же Второй империи была до корня развращена политически и морально, а ее солдаты, естественно, не понимали, почему, в сущности, они должны бить пруссаков во имя неприкосновенности испанского престола.
Даже идеологи чистейшего технического милитаризма давно уже признают, что идея – все.
«Стратегия – это та же политика, но с другими средствами», – учил Клаузевиц, несомненно, и наших отечественных генералов. Политика же, как известно, с неба не падает. Она – игра интересов и техническое выражение идей.
Великая французская революция была сильна именно своей идеей – в этом согласны все научные исследователи от Карлейля и Тэна до Жореса; достаточно было, чтобы, скажем, всего пять процентов голодных оборванных солдат Конвента были убеждены, что они несут на острие своих штыков свободу, равенство и братство; достаточно было им знать и верить, что против них действуют реставраторы – и революционная армия в целом творила чудеса на полях сражений, вписав Жемана и Вальми золотыми буквами в общую военную историю Франции. Все это – азбука для современных поколений, но если требуется еще какое-нибудь убедительное доказательство, то оно дано было в прошлом году результатами польско-советской войны.
Французский генерал Вейган, начальник штаба Фоша, организатор обороны Варшавы и сентябрьского польского контрнаступления, завершившегося в Париже, суммировал свои впечатления о польской и советской армиях в военно-техническом отношении двумя словами: «Оба хуже…»
В чем же секрет несомненной победы поляков? Почему они имели свою «Марну», если отдельные их части были вооружены косами вместо винтовок, а обмундирование и снаряжение уступало большевистским.
А потому, что, скажем, пять процентов их солдат верили в правоту своей идеи и были убеждены, что вступи Радек во главе сколоченного им в Белостоке советского правительства в Варшаву – и через несколько месяцев или даже недель Польша превратится в такой же рай, как Россия, где мухи дохнут от голода, а Чрезвычайка – «правит».
И пусть не лжет лишний раз советское правительство, что, мол, стрелочники виноваты в военной катастрофе, что какой-то Буденный (вчерашний герой) непростительно «зарвался», а Красная армия, подойдя к стенам Варшавы, оказалась утомленной длинными переходами и артиллерия вовсе не поспевала… Эти оправдания стоят столько же, сколько подобные же защитительные речи на устах любого модного адвоката буржуазного правительства. «Переутомление» Красной армии, раз она в постоянных боях и «прорывах» прошла что-то около 500 верст, можно было предвидеть, а что до артиллерии и обозов – то их качество и темпы передвижения знали, надо думать, не только главковерх Тухачевский, но любой артиллерийский поручик9.
Нет, не в этом секрет поражения под Варшавой, а в том, что Красная армия шла в бой из-под палки, без идеи, без веры в свое дело. Был, правда, момент, когда и она, такая же голая и босая, как польская, одерживала победы и стала внушать к себе уважение выдающихся военных авторитетов Европы, что, в свою очередь, заметно стало влиять на общий престиж Советской власти. Но это наблюдалось только тогда, когда (май и июнь 1920) маршал Пилсудский, считая, что раз в Советской России «все лежит плохо», то и Польша может поживиться, вздумал учинить свой набег на Киев и белорусские земли. Но при блестящем отпоре, который дала ему тогда Красная армия, она не была «красной», подобно тому как далеки были от якобинства и те французские полки, которые по приказу Конвента изгнали англичан из Тулона в какие-нибудь сутки. Когда же коммунистический империализм стал толкать армию все дальше и дальше, невзирая на то, что этнографическая линия Керзона, принятая большевиками, да еще с маленьким плюсом, давно уже была пройдена, когда Ленин вздумал использовать не «красную» свою армию в целях ускорения взрыва социальной революции на Западе через варшавские ворота, то оказалось, что из двух армий, из которых одна, по выражению Вейгана, «хуже другой», победила та, которая в данный момент и при данных условиях была более сильна своей идеей, – польская.
И по аналогии – применительно к затронутому здесь вопросу о Юдениче – надлежит сказать то же, что о большевистском главнокомандующем Тухачевском, и о десятках других генералов, терпевших поражения:
Не в стратегической бездарности Юденича секрет внезапного разгрома Северо-Западной армии под Гатчиной и Царским Селом. Бывший «герой» Эрзерума мог бы оказаться и с успехом «героем Петрограда», но для этого нужно было, чтобы он не был Юденичем, т. е. чтобы он и его ближайшие сотрудники в области как военной, так и политической не были выразителями идей отжившего мира и тех социальных сил, которым победа под Петроградом нужна была только для того, чтобы насильственно остановить непреложный ход неизбежного исторического процесса – демократизации России10.