Рэй Брэдбери
20 октября 1984 года
9:45–10:07
(По прочтении о гибели молодого актера и пересадке его сердца другому человеку прошлой ночью.)
Она позвонила и попросила о встрече.
Поначалу молодой человек отнекивался, мол, нет, не стоит, он все понимает и сочувствует, но никак не сможет.
Но услышав на том конце провода ее безмолвие, даже не беззвучие, а неизъяснимое горе, он, выдержав долгую паузу, произнес: да, хорошо, приходите, но ненадолго. Не знаю, как я справлюсь с такой престранной ситуацией.
И она не знала. Собираясь пойти на квартиру к молодому человеку, она спрашивала себя, что будет ему говорить и как она себя поведет, а что скажет он. Она ужасно боялась, что ее реакция будет слишком бурной и ему придется ее прогнать и хлопнуть вслед дверью.
Ведь она совершенно не знала молодого человека. Он был ей абсолютно незнаком и неизвестен. Они никогда раньше не встречались, и она разыскала его имя только вчера, после отчаянных поисков через друзей в местной больнице. И теперь, пока не поздно, она должна была навестить совершенно чужого человека по самому что ни на есть необычайному поводу в своей жизни и раз уж на то пошло – то и в жизни всех матерей с тех пор, как возник цивилизованный мир.
– Пожалуйста, подождите меня.
Она протянула таксисту двадцатку в залог того, что он останется здесь на случай, если ей придется поспешно уйти, и что тот постоит у подъезда, пока она сделает глубокий вдох, отворит дверь, войдет и поднимется на лифте на третий этаж.
Перед его дверью она зажмурилась и, сделав еще один глубокий вдох, постучала. Ответа не последовало. Внезапно охваченная ужасом, она заколотила в дверь. На сей раз дверь наконец открылась.
На нее смотрел смущенный молодой человек лет двадцати – двадцати четырех:
– Миссис Хедли?
Она услышала, как произносит:
– Вы совсем на него не похожи, – осеклась, залилась краской и чуть было не повернулась, чтобы уйти. – Я хотела сказать…
– Вы ведь и не надеялись на это?
Он распахнул дверь настежь и отошел в сторону. На столике посреди квартиры их дожидался кофе.
– Вовсе нет. Как глупо с моей стороны. Сама не понимаю, что говорю.
– Садитесь, пожалуйста. Я – Уильям Робинсон. Для вас Билл, полагаю. Черный или белый?
– Черный.
Она смотрела, как он наливает ей кофе.
– Как вы меня отыскали? – полюбопытствовал он, передавая ей чашечку.
Она приняла ее дрожащими пальцами.
– У меня есть знакомые в больнице. Они навели справки.
– Им не следовало этого делать.
– Знаю, но я настояла. Видите ли, я собираюсь во Францию на год, может, дольше. Это последний шанс увидеться с моим… ну, я хочу сказать…
Она впала в молчание и уставилась в чашечку.
– Значит, они сообразили, что к чему, хотя документы должны были держаться в тайне? – поинтересовался он.
– Да, – ответила она. – Все совпало. В ночь, когда погиб мой сын, вас привезли в больницу делать пересадку сердца. Так что это могли быть только вы. Таких операций ни в ту ночь, ни на той неделе больше не было. Я знала, что, когда вы выписались, мой сын… вернее, его сердце, – ей было трудно это выговорить, – выписалось вместе с вами.
Она опустила чашку.
– Я не вполне отдаю себе отчет, что я тут делаю, – призналась она.
– О, отдаете, вполне, – возразил он.
– Нет, в самом деле. Все так неестественно, печально и ужасно одновременно. Не знаю, дар Божий. Имеет ли все это какой-то смысл?
– Для меня – да. Я выжил благодаря этому дару.
Теперь пришла его очередь молчать, налить себе кофе, помешать и выпить.
– Куда вы собираетесь, – спросил молодой человек, – пойти потом?
– Пойти? – переспросила она неопределенно.
– То есть…
Молодой человек содрогнулся от собственной скованности. Слова попросту не приходили на ум.
– Ну, у вас есть еще визиты? Есть другие…
– Понимаю, – кивнула она несколько раз, стряхнула с себя оцепенение, посмотрела на свои руки, лежавшие на коленях, и наконец пожала плечами:
– Да, есть и другие. Мой сын… его зрение досталось кому-то в Орегоне. Кто-то есть в Тусоне…
– Не нужно продолжать, – попросил молодой человек. – Я не должен был спрашивать.
– Нет, нет! Все так странно, абсурдно. Все так ново. Всего лишь несколько лет назад ничего подобного случиться не могло. Теперь для нас наступили новые времена. Не знаю, смеяться или плакать. Иногда я начинаю с одного и заканчиваю другим. Просыпаюсь в смятении. Я часто думаю: а он испытывает смятение? Но что может быть глупее этого. Его же нигде нет.
– Где-то он все же есть, – возразил молодой человек. – Он здесь. И я живу благодаря тому, что в эту самую минуту он – здесь.
Глаза женщины вспыхнули, но не прослезились.
– Да. Я благодарна вам за это.
– Нет, это я благодарен ему за то, что он подарил мне жизнь.
Женщина неожиданно вскочила, словно ее привело в движение мощное чувство, о котором она даже не подозревала. Она озиралась по сторонам в поисках совершенно явственной двери, но казалось, что она ее не видит.
– Куда вы?
– Я… – проговорила она.
– Вы же только что пришли!
– Как глупо! – вскричала она. – Постыдно. Какая же я обуза вам и самой себе! Ухожу, пока все это не превратилось в безумный фарс…
– Не уходите, – велел молодой человек.
Покорная его воле, она уже собиралась садиться.
– Ваш кофе…
Она осталась стоять, но дрожащими пальцами взяла свою чашечку. Некоторое время, пока она утоляла свою неуемную жажду, допивая кофе, мелкая дрожь чашки была единственным доносившимся звуком. Затем она опустила осушенную чашку и промолвила:
– А теперь мне нужно уходить. Мне нездоровится. Кажется, я сейчас грохнусь в обморок. Мне так неловко, что я к вам заявилась. Благослови вас Господь, молодой человек, и долгих вам лет жизни.
Она направилась к двери, но он преградил ей путь.
– Делайте то, за чем пришли, – сказал он.
– Что? Что?
– Сами знаете что. Очень хорошо знаете. Я не против. Ну же.
– Я…
– Ну же, – тихо сказал он и зажмурился, держа руки по швам в ожидании.
Она уставилась на его лицо, потом на его грудь, в которой под рубашкой, казалось, происходило легчайшее шевеление.
– Ну же, – тихо повторил он. Она почти пришла в движение.
– Ну же, – повторил он в последний раз. Она шагнула к нему навстречу, тихонько повернула голову и, опуская правое ухо все ниже и ниже, дюйм за дюймом, прижала его к груди молодого человека.
Она могла бы вскрикнуть, но не вскрикнула. Она могла бы что-нибудь воскликнуть, но не воскликнула. Ее глаза тоже были зажмурены, она прислушивалась. Ее губы шевелились и что-то твердили, может, имя – почти в унисон с пульсом, доносившимся из-под рубашки, из плоти, из груди этого терпеливого молодого человека.
Там билось сердце.
Она вслушалась.
Сердце билось верно и размеренно.
Она слушала долго. Ее дыхание замедлилось, бледность стала сходить со щек.
Она слушала.
Сердце билось.
Потом она подняла голову, напоследок взглянув на лицо молодого человека, и молниеносно прикоснулась губами к его щеке, повернулась и стремглав выскользнула из комнаты, не сказав спасибо – этого не требовалось. В дверях она даже не оглянулась, а отворила дверь, вышла и тихонько ее прикрыла.
Молодой человек долго ждал. Его правая рука скользнула по рубашке, по груди, нащупывая то, что под ними. Его веки были все еще смежены, а лицо бесстрастно.
Затем он повернулся и сел, не глядя, куда садится, взял свой кофе и допил его.
Мощный пульс, сильная волна жизни в его груди прокатывалась по его руке в чашку, заставляя ее уверенно и непрерывно пульсировать, когда он хотел пригубить чашку и отпить кофе, словно это было лекарство, дар, который будет вновь и вновь наполнять его чашу столько дней, сколько он ни представить, ни предположить не мог. Он осушил чашку.
Только тогда он открыл глаза и увидел, что комната опустела.