(Комментарий Хедина: пергамент исчезает. Тонкие листки чистого золота, в нём выдавлены ряды элегантных причудливых рун, вихрящиеся завитки, резкие росчерки, тщательно отделанные «точки» – в виде ромбиков или пятиугольников. Составители манускрипта не пожалели на него ни сил, ни материалов, ни времени, а вдобавок ещё и зашифровали текст. Даже мне пришлось попотеть, прежде чем получилась осмысленная история.
Писали её, разумеется, альвы. Впрочем, их я подозревал с самого начала – они испытывали поистине магическую тягу к роскошной отделке своих летописаний, как и к придумыванию невообразимых алфавитов и систем письменности. Здесь я столкнулся с какой-то их сектой, или исчезнувшей ко времени моего с ними знакомства, или полностью изменившейся. Причём текст был зашифрованной копией не дошедшей до нас эльфийской рукописи, явно позаимствованной альвами у хозяев, причём с их собственными «комментариями» в адрес создателей-эльфов.)
«Внемли, ибо деяния Богов, записанные Аннтиэ, драгоценны для нашего дела. Аннтиэ расточительны, превыше всего ставя довольство и удовольствия, как разума, так и тела. Сей манускрипт Аннтиэ весьма важен, Великая Работа сможет благополучить от него. Потому внемли.
Так говорит Леммиальфи, называвший себя перворождённым из Кора Серебряного, каковой Кор непременно будет превзойдён мастерами нашего народа:
“В день Звенящих Кристаллов, в месяц Пламени, в год Чёрного Змея, ушёл правитель Кора Аэтин Аэртаммо. Скорбь охватила всех, ибо правил он мудро, справедливо и, хотя имел детей, срок его тронного времени ещё не истёк. Однако с Боргильдовой Битвы, куда повёл он немалый отряд нашего народа, правитель Аэтин пребывал в глубокой неизбывной печали. Неустанно оплакивал он бессмысленную гибель множества славных воителей и, хотя нам, Перворождённым, это несвойственно, копил чёрную злость на того, кто повёл их к верной гибели, – павшего бога О́дина, что обманул всех нас и обрёк на ужасную смерть.
Серебряный Кор облачился в траур. Серые туманы, собранные лучшими мастерами ветра и воды, закрыли его блистающие улицы. Перворождённые закрыли лица, надели белые одежды и погрузились в туман, давая волю слезам. Старший сын ушедшего правителя, Синноэме, наотрез отказался наследовать своему отцу, заявив, что отныне посвятит себя оплакиванию его безвременного ухода.
Печаль и безысходная тоска овладели тогда Серебряным Кором, а за печалью, не находящей утешения, как всем известно, приходит гнев”.
(Комментарий Хедина на отдельном листке пергамента, тщательно прикреплённом крохотными заклёпками к золотому листу: эльфы остаются эльфами. Хлебом не корми, дай поиспытывать возвышенные и трагические чувства. Кои вдобавок так легко оборачиваются «гневом».)
“Нежный розовый свет озарил тут крыши дворцов Серебряного Кора, и крылатая дева, прекраснее самой любви, вдруг опустилась на площади. Столь удивительно совершенным казался её лик, что обитатели Кора едва не забыли о собственной скорби; а осознав, что едва не забыли, разгневались. Ибо не должно в день скорби и траура обнажать красоту без надобности, оскорбляя душу ушедшего.
Красавица воскликнула – почему же закрыты туманом скорби просторы чудесного Кора, прославленного далеко за пределами ведомого его хозяевам? Не зная, кто она, но понимая её могущество, жители города ответили сдержанно, поведав крылатой деве о своей скорби и почтительно прося удалиться, не нарушая их печали. Но дева лишь рассмеялась, сказав, что она – Ярмина, дочь великого Ямерта, и что она полюбила красоту прекрасного Кора, а его жителям надлежит не печалиться, а радоваться – ибо тот, кто сражался против её великого отца, владыки сущего, раскаялся в собственных деяниях и, освободившись от тягости свершённого, теперь, конечно, должен будет провести искупительное время в подземном царстве, откуда будет в своё время освобождён самим Ямертом. Сейчас же они все, все обитающие в Коре, должны помнить, что великий бог солнечного света в своей несказанной милости простил им их войну против него, ибо зло, бывшее в них от древних лжебогов, побеждено также. И что в Коре надо бы возвести достойный храм в честь доброго Ямерта, а также и других истинных богов, пришедших с ним. И этот храм, добавила крылатая дева, должен стать прекраснее всего, что довелось построить каменщикам Кора за все времена.
И после этого она взмыла вверх, мгновенно скрывшись из глаз.
Слова прекрасной Ярмины породили немалое смущение и раздор. Иные стали говорить, что, раз Боргильдова Битва была проиграна, надо слушать волю новых владык Хьёрварда, построить затребованный ими храм и совершать там поклонения.
Однако другие, более крепкие сердцем, рекли, что, явившись незваной в день скорби, дева Ярмина оскорбила всех жителей Кора и память их доблестного правителя, а потому ничего строить нельзя, ибо эльфы никогда не были ничьими рабами, а бог О́дин, хоть и повёл их на битву, никогда не требовал никаких храмов, довольствуясь тем, что они предлагали ему сами, по велению сердца.
Третьи, споря с первыми и вторыми, утверждали, что надлежит прибегнуть к хитрости – храм возвести, но не вкладывать в работу никакого старания и поклонений в нём не совершать, а, собираясь там, напротив, укреплять свои сердца, обращаясь к памяти храброго правителя Аэтина.
Четвёртые вообще решили, что пора бежать куда глаза глядят, пока гнев новых владык не стёр прекрасный Кор с лица земли. Пятые же просто плакали, и рвали на себе одежды, и бросались лицом вниз на роскошные покрывала, обильно орошая их слезами.
И так возникла великая замятня в Серебряном Коре, а в сердцах его жителей родился гнев на думающих инако, и сперва они стали называть друг друга обидными именами, а потом дело дошло даже до дуэлей.
В конце же концов возобладали именовавшие себя «Рассудительными», твердившие, что сладить с волей новых богов у Перворождённых нет никакой возможности, и если они хотят жить, то следует покориться.
Но твёрдые духом ответили, что ни за что они не станут делить прекрасный и гордый Кор с такими трусами, и, взяв своё имущество, они покинули град, выбрав добровольное изгнание. Покидая же Кор, Неукротимые, как прозвали они себя, говорили, что не успокоятся, пока не увидят конец власти Ямерта, ибо подобное оскорбление смыть можно только кровью.
Своим предводителем Неукротимые избрали младшего сына ушедшего правителя, Тионнаро, давшего клятву во что бы то ни стало дожить до того дня, когда, как он рёк, небеса Хьёрварда вновь станут свободны.
Неукротимые покинули Кор и с тех пор, по слухам, странствуют по землям смертных, побуждая их к неповиновению Молодым Богам, как стали именоваться Ямерт и пришедшие с ним”.
Так повествует Леммиальфи из Кора, и слова его должно запомнить нам, альвам».
(Комментарий Хедина: дальше в книге идёт драконья чешуя – не настоящих драконов, драконейтов, недодраконов, отринутых самим драконьим племенем как неспособных достичь высот силы дракона истинного. Такую использовали гномы Кольчужной горы, когда одолели нападение целого их выводка – в дни задолго до моего Поколения. Чешуя недодраконов не пригодилась подземным мастерам ни для доспехов, ни для чего иного, зато оказалась отличным писчим материалом.)
«Я, Дарбран, мастер мечей, гном Кольчужной горы, пишу здесь. Мой рассказ о боге О́дине, Отце Дружин, каким мы запомнили его в преддверии Дня Гнева. Он появлялся внезапно и внезапно исчезал, но мне казалось, что наша Гора чем-то влечёт его, даже больше, чем неведомый нам дом.
В те годы о Древних Богах помнили куда крепче, чем сейчас, когда само их прозвание стремительно уходит в небытие. Память народа гномов цепко хранила рассказы о наших мастерах, украшавших залы Асгарда; статуи их навечно остались в покоях Кольчужной Горы.
Бога О́дина я увидал впервые совсем ещё молодым, голощёким гномом, кому не можно открывать рта на советах старших, а в кузне дозволяется только подтаскивать уголь к горну да выгребать прогоревший шлак. Ну, ещё мести пол, конечно же. Был я тогда в учениках у знатного мечника Браддара, редкостного умельца и столь же редкостного ворчуна и придиры. У него всякая вина оказывалась виновата, а в углу мастерской стояла отполированная увесистая палка со следами срезанных сучков. Сколько раз она погуляла у меня по спине, сейчас даже и не упомнить…
В общем, к моему мастеру бог О́дин прискакал тогда заказывать меч. У него уже был один, но когда старому воину достаёт того оружия, что у него уже есть? Тем более что в тот раз бог О́дин привёз кое-что, потому что простого клинка ему уже не хватало. Привёз он магические ингредиенты, какие – мне тогда знать не полагалось, старый мой мастер делиться секретом не стал, так и помер, не сказавши ни слова.
Но переполох в мастерской тогда случился преизрядный, как сейчас помню. Верно, бог О́дин послал весть к Браддару заранее, и тот, согнав всех нас, младших учеников, голосом скрипучим, как у человеков тележная ось, кои они вечно ленятся смазывать, приказал, «чтоб пол и вообще всё, что есть, языками вылизали!» – и внушительно этак помахал дубинкой. Делать нечего – пока у тебя борода до кадыка не доросла, ты только с такими же говорить и можешь; взялись мы за дело. Был у нас один гном, Дантар именем, сильный, как три драконейта, и столь же глупый – он, бедолага, и впрямь пол вылизывать принялся. Мы, конечно, дурака останавливать не стали – за тупость собственную только ты сам в ответе.
Сам мастер Браддар куда-то убежал, а другие его ученики, постарше нас, уже с бородами, накрывали тем временем стол. Кабана, целиком жаренного, притащили, пива аж три бочки – мы чуть слюнями не захлебнулись, нам-то, голоротым, только хлеб, конина да разбавленное ячменное бродило и полагалось в ученичестве. Мол, сытое брюхо к ученью глухо. Ага, выучишься тут, когда в пузе бурчит громче, чем жернова на крупорушке.
Одним словом, стол накрыли такой, что Дантара нам аж держать вчетвером пришлось, пока он чего не слопал. Потом гляжу – дверь открывается, и входит старик, высокий, спина прямая, совершенно седой, синий плащ на плечах да шляпа с широкими полями. Как вошёл – меня мало что не обожгло. Это бог О́дин слова на приветствия не тратил, дал нам увидать часть своей силы. Мы все оцепенели сперва, потом, конечно, стали кланяться. А Браддар только что пол бородой не вымел, подхалим этакий.
Сели они за стол, стали разговоры разговаривать – про окрестные земли, про людей, про эльфов и альвов, кто чего покупает, где какие цены на оружие, на броню, куда выгоднее готовое сбывать, а кто оптом дешевые заготовки для клинков возьмёт, какие у нас самые начинающие ученики куют. Мы стоим, глаза в пол, потому что Браддар нет-нет, да как зыркнет на нас и палку исподтишка покажет.
И вот как беседа у них шла, так выходило, что дела у всех – хуже не придумаешь. Старые пути, понятные, какими магия ходила, переплело, запутало, иные заклятия не работают, иные работают, но так, что лучше б и нет; беда за бедой, где неурожаи, где сушь, где ливни да гниль, где разбой, где чудища неведомые лезут. Понастроили всюду храмов да святилищ, однако что-то не очень эти Молодые Боги пока помогают. Жрецы говорят, мол, плохо хозяев молим, без истинного прилежания, без души, без огня. Бубним заученное, да и только. А многие, рёк мой мастер, вспоминают добрым словом богов Древних, о которых от родителей слышали, а те – от дедов-прадедов, где память хранят, как у нас, гномов. У мастера Браддара, оказывается, пращур, прапрапрапрадед туда ходил, на битву великую, ходил, да не вернулся. Стал я тогда считать, сколько ж лет прошло – нас, голощёких, до летописей тогда не допускали, – да сбился. Раньше-то, сказывают, гномы куда дольше жили, и пятьсот годков, и шестьсот, а случалось, и через семь веков переваливали; но три тысячи самое меньшее у меня выходило.
Словом, плохо всё. Нас, в Кольчужной горе, общее горе меньше затронуло, хотя покупатели дорогое оружие, князьям да королям впору, куда меньше брать стали. Ну, нам-то хорошо, мы на подземном тепле давно уже грибы навострились выращивать, мхи съедобные, водоросли из подгорных прудов, рыбу опять же разводить научились; а многим гномам куда горше пришлось. Золото с каменьями есть не будешь, пошли в люди, работать кузнецами за прокорм, подковы да топоры с лемехами ковать.
Слово за слово, однако поднялся потом бог О́дин и говорит: мол, брал я у вас в горе Кольчужной уже один меч, сослужил он мне добрую службу, а теперь ещё лучший надобен. Что ж, отвечает мастер Браддар, скажи только, гость дорогой, всё сделаем. Чем эфес украсить, а чем – оголовок? Красными рубинами, синими сапфирами иль зелёными изумрудами?
Засмеялся тогда бог О́дин так, что стены затряслись. Славно пошутил ты, мастер Браддар, говорит. Не нужны мне ни рубины, ни сапфиры, ни даже зелёные изумруды. Взгляни-ка ты сюда, мастер Браддар, да хорошенько взгляни! Взгляни, что я тебе привёз, и скажи, что с этим сотворить сможешь?
Достал небрежно из-под плаща синего что-то, завёрнутое в мягкую кожу, да и бух на стол. Мала вещица, а весила явно немало, даже богу О́дину пришлось поднатужиться. Разворачивай, говорит, мастер Браддар. Взгляни да и скажи мне: что ты с ним сотворить можешь?
Мы все, конечно, шеи вытянули, замерли, пошевелиться боимся. Мастер Браддар кожу развернул неспешно, да и застыл, рот разинув. И было от чего!
Заплясало по стенам мастерской дивное золотое сияние, мягкие закатные волны покатились туда-сюда, и так всё это переливалось, так светилось да блистало, что все мы едва рассудка не лишились. Хорошо, мы, гномы, к магии устойчивы, не сразу и не вдруг поддадимся, даже очень сильной.
Недолго смотрел мой мастер на неведомую вещицу, запахнул скорее кожу и лицо руками закрыл. А бог О́дин смотрит так на него пристально, да и говорит, мол, что это ты, кователь, что смутило тебя? Власть злата? Так ведь эта вещица не просто так, не на дороге найдена, но с боя взята. Взята у самой ведьмы Гулльвейг, если слыхал ты это имя.
(Комментарий Хедина: вот так так! Ай да Старый Хрофт, ай да Отец Дружин. А молчал, молчал всю книгу, ни словом не обмолвившись, что, верно, искал эту самую Гулльвейг, искал и в конце концов нашёл-таки. Нашёл и заполучил некий амулет или талисман, а может, кольцо – но явно какой-то могущественный артефакт. Молодец, что и говорить. Но почему же не написал об этом сам ни слова?)
Сделался мастер Браддар белее мрамора и говорит, мол, слыхал, слыхал, как же не слыхать? Среди тех, кто работает с магией, кто куёт настоящие мечи, имя её в ходу. Говорят, что под разными обличьями ходит она меж людей, ищет способных к волшбе девчонок, собирает да на ведьм учит. От тех ведьм бывает людям и вред, и польза, в равных долях. Но, болтают, если кто из мужей встанет у неё на пути, несдобровать и ему, и всей родне, и селению…
Усмехнулся тогда бог О́дин, да так, что меня словно ледяной водой окатило от страха. Глаз его единственный на меня смотрел, да не смотрел, насквозь прожигал! Тут-то я и услыхал, как он говорит, мол, у меня с той Гулльвейг давние счёты, не знал, что снова свидеться с ней придётся, не гадал, а тут понял, что без древней магии мне никак, вот и стал разыскивать. Оказалось, что мутят народ сильно её ученицы, ведьмы, даже на жрецов пресветлого Ямерта нападают, даже святилища их жгут.
Покачал тогда головой мой мастер и говорит, дескать, как бы не пришлось за те выкрутасы нам всем расплачиваться. Не вернулся мой пращур с Боргильдова поля, зато сын его много потом рассказал о первых днях власти Ямерта в Хьёрварде. Гневен бог солнечного света, ой, гневен и не терпит прекословия, а уж если его святилище чем оскорбить… а тут жечь вздумали!
Вздохнул тогда бог О́дин. Сказал, дескать, я с Гулльвейг при встрече о том же речи вёл, да только она меня не послушалась. Вот только всего и добыл, что эту фибулу, которой она плащ застёгивала.
Небось, говорит мастер Браддар, бились вы крепко, ты и она? Распахнулся, наверное, плащ её, фибула и слетела?
Ничего не сказал на это бог О́дин, только усмехнулся криво. Возьми, говорит, вещицу, да и кинь в расплав. Посмотри, может, на что и сгодится для моего нового меча.
Сгодится, кивнул мой мастер. Отсюда вижу, не может не сгодиться!
Ну, а как мы богу О́дину его Золотой Меч ковали, это уже совсем другая история…
(Комментарий Хедина: Старый Хрофт не стал ничего писать о встрече с Гулльвейг, и я думаю, неспроста. Что-то случилось меж ними такого, чего он не дерзнул доверить даже этой донельзя откровенной книге. К тому же, полагаю, рассказ гнома сюда попал не из-за Гулльвейг, а поскольку говорилось в нём о разгорающейся в Хьёрварде войне против новых владык. Так или иначе, недовольные зашевелились, ропот стал нарастать…
Однако не всё выходило так просто. Эльфы Серебряного Кора поднялись и разделились из-за события хоть и не рядового, но никак истинной причиной раскола, разделения и рассеяния послужить не могущего; люди Хьёрварда страдали от засух или наводнений и в прошлые времена, особенно если вспомнить, что гримтурсены частенько прорывались из Ётунхейма, насылая на людские области ледяные шторма и ураганы, на корню губившие посевы, обрекая целые области на лютый голод. Однако против бога О́дина никто не восставал. Что-то тут не сходилось, что-то совершенно новое вступило в игру – и никак не Старый Хрофт.
Драконья чешуя кончается. Вновь пергамент и твёрдая рука Отца Дружин.)
Теперь он часто носил оба меча. Для Золотого клинка гномы сработали удивительные ножны из чистого горного стекла, выплавленного по тайным рецептам мастеров Кольчужной Горы; меч мог бы освещать всё вокруг собственным сиянием, но Отец Дружин прятал его под верным плащом, обычно довольствуясь своим старым оружием.
Точно старый ворон, он кружил и кружил по Восточному Хьёрварду, изредка покидая его, чтобы отправиться в Северный, Западный или Южный. Но Восточный оставался его домом. Он смотрел – как устроили всё Молодые Боги, как заменили они его самого и остальных Асов. Видел тянущиеся в Хель караваны мёртвых, видел странных и уродливых существ, суетившихся теперь вдоль Чёрного Тракта, прислушивался к злобному всхрапыванию спящего Гарма.
В Западном Хьёрварде стоял на кручах, диких и безжизненных, над морем засыпанных снегом лесов, что катилось к дальнему северу, смотрел на редкие дымки, поднимавшиеся в морозный полдень, вспоминая равнины Иды и девственные чащи, где они частенько охотились с другими асами.
Вдыхал аромат диких джунглей, следил за танцами огромных, в ладонь, бабочек, слушал всхлипы попрятавшихся мелких лесных божков, оставленных без внимания Молодыми Богами, – и ничего не предпринимал.
Старый Хрофт слушал Митгард. Слушал, как в былые времена, когда всё в мире обладало собственным голосом и могло говорить с ним – побуждаемое, если надо, его рунами.
Разговоры, нахмуренные брови, сжатые кулаки. Брошенные поля, или сожжённые засухой, или залитые водой, где погибло всё посеянное. Чёрные от отчаяния, голодные люди, бредущие куда глаза глядят. Тела вдоль обочин, и кружащие стервятники в небесах.
Нарыв набухал гноем, а Старый Хрофт всё равно не мог понять почему. Рука часто ложилась на золотой меч под тёмно-синим плащом, брови хмурились – Отец Дружин вспоминал Гулльвейг и скрежетал зубами.
Первоначало, сказал Лунный Зверь. Да, но первоначало чего? Ведьм? Этого мало, чтобы понять.
…Он не искал встречи с загадочной чародейкой. Прошлое умерло, Гулльвейг не сражалась на Боргильдовом поле ни за, ни против него, а с такими богу О́дину говорить было не о чем. Не друг и не враг – про что с ним толковать? Сделать его другом? – но в час отчаяннейшей нужды он уже не встал с тобой рядом.
Однако с Гулльвейг их свёл, наверное, сам рок.
Нет, он не хотел вспоминать о случившемся и всё-таки вспоминал. Тонкую белокожую руку, небрежно уронившую на холодный песок, омываемый прибоем, тяжёлую золотую фибулу, над которой сразу же поднялось золотое сияние.
Он ненавидел собственную жадность, свои пальцы, алчно впившиеся в кипящую магией безделушку.
Как, как эта бессмертная Гулльвейг способна творить подобное?! Кто – и, главное, зачем?! – ей помогает?!
Вопросы оставались без ответов.
Фибула умерла в тиглях Кольчужной горы, чтобы возродиться в Золотом клинке. Дотянуться бы теперь ещё этим мечом до кого следует…
А потом всё началось – как всегда, и внезапно, и ожидаемо.