В сыром подъезде пахло гнилыми овощами и кислятиной, но Леха не обращал на это внимания, давно привыкший к тяжелому духу панельной пятиэтажки. Он, худощавый и длинный, легко взбежал наверх, перепрыгивая через щербатые ступеньки. Облезлая дверь с кривыми пятнами ржавчины встретила его на пятом этаже. Цифры на ней покосились, словно даже они не сомневались, что же происходит в этой квартире.
Леха замер у двери, прислушался по привычке. В подъезд прорывались знакомые раскаты шансона, пьяный хохот и звон стекла. Выругавшись от души, Леха вытащил из кармана ледяные ключи и резко, словно боясь передумать, отпер дверь родного дома.
Музыка мигом ударила в уши, а от запаха вонючих тел и спертого перегара захотелось задержать дыхание. Швырнув вытертую сумку под чьи-то дубленки и куртки, Леха стянул промокшие кроссовки и заглянул на кухню. Там, в закопченных до черноты кастрюлях и желтоватых от налета тарелках покоились грязные вилки и ложки. Почесав высокий лоб, Леха распахнул холодильник, мрачно глянул на соленые огурцы, плавающие между островками бледной плесени, на сморщенную половинку луковицы и пару худых морковок. Захлопнул дверцу, чувствуя, как во рту скопилась горькая слюна.
Подумал. Открыл снова и вытащил морковки, смыл комья грязи и впился желтоватыми зубами в рыхлую мякоть, больше напоминающую тряпку. Доев, Леха побрел на звук, перебирая худыми пальцами свой нехитрый морковный ужин.
В зале было слишком шумно: в сизом сигаретном дыму сновали люди, хохотали, подпевая что-то заунывное о куполах и зоне, празднично звенели стаканами, обсасывая темные рыбьи скелеты. Горящая под потолком одинокая лампочка, тонущая в перегаре и дыму, отбрасывала жирные тени на серые лица, делая их похожими на посмертные маски с глубокими провалами вместо глаз и ртов.
– Слышь, привет! – Отец, в очередной раз безобразно пьяный, обхватил рукой Леху за плечи и притянул его к столу. – Во! Леха! Наследник мой. Выпьем за него.
– Выпьем!
– За Леху!
Они загудели, приветствуя наследника. Леха под шумок схватился за граненый стакан, торопливо дожевывая сухую морковку, но отец сразу же вырвал пойло из его рук, толкнув в плечо так, что Леха повалился на засаленный диван.
– Слышь! Мелкий еще, – назидательно произнес отец и сам выпил из стакана.
– Да пошел ты! – рявкнул Леха, насупившись.
– Не борзей, – недобро посоветовал отец, и его масляный подбородок неприятно задрожал. – Или сдам тебя… В детдом, во. Или в приют, хрен его знает.
Леха затравленно глянул на отца, но ничего не ответил. Из добродушного папки тот давно превратился в мясистое нечто, по которому хотелось пройтись кулаками, молотить по пьянчуге изо всех сил, но нет. Разбитые костяшки на кулаках и так горели болью, тот жирный идиот неслабо получил сегодня после школы, и поэтому Леха лишь расслабился на диване, выискивая, чего бы незаметно проглотить, утоляя голод.
– Козел, – только и фыркнул себе под нос Леха, стягивая со стола кусочек дешевой колбасы, от которой пахло острыми специями и влажной бумагой. Соленые огурцы, безвкусные чипсы, жгучая морковка по-корейски, подсохшие куски хлеба… Леха торопливо подъедал все подряд, боясь, что не успеет. За столом снова чокнулись, крики разнеслись по комнате, а из хрипящих колонок полилась заунывная мелодия. Собутыльники родителей, качающиеся из стороны в сторону, тут же поднялись как по команде и, придерживая друг друга под локти, закружились тенями по залу, напоминая сломанных заводных кукол.
Отгоняя от себя прогорклый табачный дым, Леха всматривался в их некрасивые и постыдные танцы, думая, что все эти люди больше напоминают живых мертвецов.
В школе не лучше: учителя нудят и взрываются криком, а с безмозглыми одноклассниками даже за гаражами не покуришь после уроков… Домашнее задание Леха в последний раз делал больше месяца назад – классная бледнела и драла глотку, пытаясь что-то объяснить, но ему было все равно – и зачем нужен этот бред? Пусть зубрилы учатся.
Поморщившись, Леха поискал глазами маму. Она сидела на том же самом диване, что и он, только в самом дальнем конце. И, пока отец отплясывал в центре зала, дергаясь как умалишенный, мать обнимала какого-то хмельного мужика, хихикая в его небритую шею.
Лехе хватило одного взгляда, чтобы все понять. Он выскользнул из комнаты тенью, едва поспевая за своими ногами. Щеки, покрытые жесткой щетиной, горели.
Дверца, ведущая в небольшой стенной шкаф, скрипнула протяжно и успокаивающе: два коротких металлических всхлипа и шепот дерева, скребущего по полу. Леха случайно задел рукой забытую сумку, и она рухнула на пол, пряча в себе лишь пару испачканных учебников и кипу смятых листов. Сумка уткнулась в Лехины ноги, словно побитая собака, но он одним пинком загнал ее в угол.
Внутри все клокотало. Не удержавшись, Леха изо всех сил саданул рукой по облезлому дверному косяку, и костяшки привычно вспыхнули острой болью. Не полегчало. Леха ненавидел сейчас все на свете: и эту дурацкую сумку, и пьяную мать, и пропахшую нечистотами квартиру… Он краем глаза заметил отражение в кривоватом зеркале, что украшало бедную прихожую, и не узнал своего лица.
Растрепанные жидкие волосы, впалые глаза, массивная челюсть и лиловый синяк на скуле. Откуда он?..
Да черт его знает.
Лехе было все равно. Оскалившись своему отражению, он забрался в укрытие, плотно прикрыв за собой скрипучие створки. Глухо звякнула металлическая щеколда. В узкий шкаф почти не проникал мутный желтоватый свет, и полутьма эта была Лехиным извечным спокойствием.
Скомканное одеяло в ногах пахло холодом и затхлостью, худая подушка забилась куда-то за старые банки с краской, но Лехе и это было неважно. Он устроился на полу, поджимая колени, и равнодушно уставился в потолок. В полутьме едва разглядел нацарапанную на полке закорючку, сделанную много лет назад.
«Мама».
Достал из кармана телефон, открыл социальные сети, прогоняя из головы невеселые мысли. Все, что ему сейчас было нужно, – это туповатые шутки и группы для автомобилистов. Но Леха все равно вспоминал о маме, о ее худых руках и одутловатом лице, злясь, что она даже не заметила его прихода. Леха думал и об отце, который все чаще и чаще мог замахнуться, ударить, который даже смотрел так, будто едва-едва сына узнавал. Ничего, когда-нибудь он доведет Леху до ручки и получит в ответ столько злобы, что и пискнуть больше не посмеет. Ухмыльнувшись через силу, Леха потер глаза и нетерпеливо ударил телефоном о дверь.
Пиликнув, телефон равнодушно сообщил, что у Лехи кончились деньги. Значит, вместо тупых шуток он может послушать байки алкашей за тонкой стенкой или украсть еще чего-нибудь со стола. Обозлившись, Леха швырнул телефон в стену, и тот, хрустнув, повалился на смятое одеяло. Леха зажмурился, силясь побороть в себе черную злобу, не взорваться, выдержать…
Дверца скрипнула, впуская немного неживого света, и вновь захлопнулась, отсекая все звуки. На тот краткий миг, что свет скользнул по худому Лехиному лицу, высветив его уродливый профиль, парень почти ощутил на щеках долгожданное тепло. Пальцы сами собой по-паучьи взбежали по груди и дотронулись до сухих щек.
Воспоминания. Они всегда заползают змеями под кожу, жалят и отравляют, мешая вдохнуть.
– Лешка… – Этот голос он узнал бы из тысячи. Мальчишка задрожал, услышав мягкие виноватые нотки в ее шепоте. Открыл глаза, всхлипнул и потянулся к протянутой ладони. Мать, молодая еще, даже красивая, но уже больше похожая на скособоченный скелет, ласково обняла мелкого Алешку. Он, не сдерживая колючих мелких слез, с ненавистью ткнулся лбом ей в плечо. Теплая ладонь зарылась в его русые волосы, погладила макушку, а судорожный материнский выдох вырвался из впалой груди и пронзил детское сердце насквозь.
– Мам, почему ты все время с ними?.. – обиженно прогнусавил Алешка, хватая ртом воздух и цепляясь пальцами за мамину выстиранную кофту.
– Не говори глупости, – сказала она и, отстранившись, в полутьме легонько щелкнула его по носу. – Ты для меня самый важный. Самый главный. Ну перестань, разве может настоящий мужчина реветь?..
Ее слова оборвал дверной звонок. Мама, напоследок клюнув сына холодными губами, выскользнула из шкафа, и на секунду Алешка почти ослеп от яркого электрического света. В прихожей загудели голоса, грянул грубый хохот, а потом люди медленно поплыли в зал… Хлопнула бутылка, зазвенело стекло, и в шкаф пробрался колючий сквозняк из коридора, обжег влажные Алешкины щеки. Слепо нашарив ржавеющую щеколду, криво прикрученную детской рукой к двери, мальчик плотнее закрыл створку, словно хотел отгородиться и от маминого пьяного хохота, и от извечного звона стекла. В тесном шкафу, заваленном хламом, нестерпимо пахло пылью, но это была его, Алешкина, собственная комната.
…Тряхнув головой, Леха высыпал из памяти все тягостные мысли. Просто надо научиться забывать. И про трезвую маму с теплыми руками, и про первый день в этом шкафу, и, что самое главное, про того жалкого и хнычущего пацана. Теперь Леха другой. Он вырос, изменился, стал сильным. Завтра он отберет у кого-нибудь деньжат и закинет на баланс, потому что без Интернета совсем невесело. Хоть в потолок плюй, но тогда слюна может упасть прямо на лоб, а это слишком позорно.
Но ведь что-то воскресило в Лехе эти мысли, вытряхнуло из памяти припорошенные пылью воспоминания…
Скрип. Пару мгновений назад дверь его тесного шкафа открылась и сразу же захлопнулась. Кто-то пробрался в его шкаф? Леха огляделся, ощупывая черноту пальцами, касаясь то одеревеневших тряпок, то маслянистых ведер, то еще бог знает какого мусора. Все на своих местах.
Но что-то явно было не так. Чутко прислушиваясь к темноте, Леха весь подобрался, подтянул к груди длинные ноги, которым с годами все сложнее и сложнее было умещаться в узенькой комнатке. И понял вдруг, что изменилось.
От одной мысли об этом волоски на его жилистых руках встали дыбом, а зубы едва слышно клацнули в этом царстве из хлама и вековой пыли.
Тьма дышала. Втягивала в себя воздух с едва слышным присвистом и выдыхала влажным туманом ему прямо в лицо. От этого дыхания несло сырой и жирной землей. И почему-то водкой, этим кислым дурманом, пропитавшим стены его дома насквозь.
Окоченевший от ужаса Леха хотел было пошевелиться, но не смог приподнять даже руку: тело налилось свинцовой тяжестью, внутренности свело судорогой. Тьма втянула в себя еще немного его дыхания и примолкла, но это ледяное молчание показалось Лехе невыносимым. По сторонам тут же разлился писк – тоненький, высокий и жалкий.
Прошла, наверное, целая минута, прежде чем Леха понял, что писк доносится из его груди. Это он сам пищит резиновой детской игрушкой. Он. Пищит. От страха.
Гнев, смешанный со стыдом, придал ему сил, и Леха, ощущая, как крупные мурашки ползут по сгорбленной спине, прошептал со злобой:
– Кто здесь?..
Тьма хихикнула, и этот негромкий звук вдавил Леху в замызганный матрас, отсекая привычный мир и близкое застолье, где наверняка дремлет мама, совсем рядом, только крикни, позови ее… Но булькающее хихиканье, дикое и первобытное, оглушило Леху. Он, едва соображающий, вспомнил вдруг, как закрыл за собой дверцу, как привычно задвинул ржавенькую щеколду. Значит, никто во всем свете не смог бы так просто открыть эту дверь.
Никто.
Тьма облизнулась с влажным звуком, причмокнула, словно приготовившись к броску. Одеревеневший и сжавшийся в комок Леха распахнул глаза, не веря, что все происходящее с ним – правда.
Миг перед самым концом был страшнее всей его бесполезной и никчемной жизни. Лехе показалось, что все зубы во рту вспыхнули нечеловеческой болью, что в глаза ударил беспощадный прожекторный свет, что нутро выжгло белым пламенем, что… Последнее, что он успел заметить, начисто лишило его разума, переломав все человеческое внутри Лехи, оставив стекать по ребрам безобразной склизкой массой.
Заползшее на его тело существо отдавало почти могильным холодом. Оскаленная пасть возникла перед глазами, из распахнутого в улыбке рта текла черная густая кровь. Сплющенное лицо клонилось набок, словно было по ошибке штрихами намечено не там, где нужно. Из переломанного тела торчали ржавые острые крючья, которые с каждым новым рывком разрывали Лехину кожу.
Плоское человеческое тело с разорванным кровавым ртом – вот что увидел Леха в редких вспышках угасающего сознания. Ненастоящее, словно фанерное, оно скользило по дрожащему Лехиному телу, впиваясь в кожу багряными крючьями.
Но даже не это растворило Лехино сознание, будто в кислоте. Глаз, выпученный и студенистый, желто-красный глаз, опутанный колючей проволокой, сначала с жадным интересом уставился в Лехино лицо, а потом навалился сверху, вжимая в пол, пронзая своими железными ресницами, наполняя болью до краев…
Леха вскрикнул, но звук тут же оборвался, забулькал внутри горла и сошел на нет. На смену ему пришла боль – боль настолько сильная и нестерпимая, которую человек может испытать только единожды в жизни, просто потому, что больше ничего от человека и не останется.
За стеной, как и прежде, гудела пьянка, а мать Лехи, забывшись нетрезвым сном, лежала на диване, крепко сжимая в морщинистых пальцах соленый огурец. Отец хохотал и обнимал какого-то друга за плечи, прихлебывал из стакана и занюхивал рукавом.
Никто ничего не услышал. Никто ничего не заметил.
Как не знал и сам Леха, что в соседнем доме знакомый ему человек захлопнул окно и оскалился, надеясь, что все получилось. Он сделал это. Лехи больше нет.
Из-под створки шкафа на липкий паркет тонкой струйкой полилась горячая кровь.
Мишка продиралась через рыхлые сугробы, то и дело косясь на низкое черное небо, набитое снегом под завязку. В ледяном воздухе, предчувствующем скорый снегопад, медленно плыли белые снежинки. Всю ночь бушевала вьюга, и узкие дорожки занесло сугробами, а сонные и сгорбленные дворники только-только выползали из своих коморок, волоча следом тяжелые лопаты. Мишка шла очень медленно: ноги вязли в рассыпчатом снегу, легкие обжигало студеным холодом. Вокруг царила беспросветная тьма, едва разбавляемая красноватым заревом комбината у самого горизонта.
Сердце в груди у Мишки стучало тревожно и глухо, будто нехотя. Все вроде бы как обычно, но ей отчего-то было не по себе.
Редкие прохожие на занесенной снегом улице появлялись расплывчатыми тенями из ближайших подворотен и проплывали мимо, подволакивая ноги. Мишка, не в силах удержать свое воображение, раз за разом испуганно поглядывала на людей, ожидая увидеть то изодранный бахромой рот, то ввалившиеся черные глаза, а то и вовсе трупные пятна на обвисших щеках.
Люди проходили мимо и растворялись в ледяной темноте. Мишка выдыхала с облегчением и шла вперед, уже не боясь опостылевшей школы, ворчливых учителей и туповатых одноклассников. Там хотя бы тепло и не страшно, а ей большего и не надо.
Уже приближаясь к школе, она вдруг наткнулась взглядом на бесформенный черный куль, застывший под кособокими балконами. Завязнув в очередном сугробе, Мишка прищурила близорукие глаза и с ужасом поняла, что куль этот – человек. Черная дутая куртка, вязаная темная шапка, из-под которой выбился клок серых волос, а из рукава торчит бледная до синевы ладонь, которая в агонии цепляется за снежную корку…
Мишка бросилась к школе, уже не чувствуя наметенных сугробов. Она даже ни разу не обернулась.
В холле до тошноты все было привычно и знакомо: малышню переодевали раскрасневшиеся мамы, стягивали с ребятни теплые гамаши и дутые брюки. Мишка нахохлилась, отводя глаза. Ее с первого класса мать отправляла одну, недалеко, мол, и дорогу переходить не надо, а самостоятельности пора бы и поучиться. Мишка злилась и плакала, стягивая влажные колготки и безуспешно пытаясь застегнуть ботинки с заедающими замками. Но теперь так было даже проще – она могла до полуночи засидеться у подруг или купаться летом до рассвета в неглубокой Малиновке, никто ей слова против не скажет.
Но вид заботливо склонившихся над своими чадами мам до сих пор неприятно врезался под ребра.
Свет в холле был приглушенным и рыжим, мелкие перемигивающиеся лампочки почти не разгоняли утреннюю тьму, а шум бил по ушам – Мишка протискивалась сквозь гогочущих школьников, не глядя никому в глаза. Обошла кругом пожилую охранницу, которая присела рядом с первоклашкой, потерявшим варежки и шмыгающим багровым носом; обогнула провожающих родителей, перепрыгнула через набросанные ранцы и пакеты. Ее невесомая сумка с легкостью улетела на низенький диванчик, и Мишка рухнула следом за ней, стягивая с шеи серый колючий шарф.
Мимо прошли одноклассники: горделивая Вера и несколько ее прихлебателей, они глянули на Мишку, но и не подумали здороваться. Мишка тоже промолчала, уткнулась взглядом в пятнистый пол. А потом, услышав знакомый голос, и вовсе закатила глаза, тихонько ругнувшись себе под нос.
У старых часов с зеленоватым циферблатом стояла директриса, скрестившая руки на груди. Бледная, с щеками кирпичного цвета и жирно подведенными глазами, она стискивала губы в багровую тонкую нить. Мишке всегда казалось, что директриса вот-вот высунет тонкий раздвоенный язык и слизнет помаду, словно кровавые капли.
Мишка ненавидела директрису всей душой. Злобная старая Рында. И та возвращала Мишке ее ненависть сполна.
Зашвырнув куртку в раздевалку, девушка попыталась проскользнуть мимо, но ее за предплечье мигом поймала сильная рука. Взгляд директрисы вдавил Мишкины плечи в пол.
– Захарова! Это что опять такое-то?!
– Что? – тихо буркнула Мишка, слабо пытаясь вырваться из захвата, словно попавшая в недобрые руки марионетка, но Рында всегда держала крепко.
– Ты как выглядишь опять?! – Зычный голос ударил в потолок и чудом не раздробил плафоны на мелкую стеклянную пыль. Мамы, сворачивающие теплые зимние брюки, с удивлением глянули на директрису. Мишка вновь втянула голову в плечи и пожалела, что не родилась каким-нибудь страусом.
– Нормально я выгляжу, – еще тише сказала Мишка, поняв вдруг, что снова становится той, кем ее так часто называют. Мышью.
– Это что?! – Длинные белые пальцы ущипнули за тонкие лосины, и Мишка дернулась, словно ее саму ногтями проткнули насквозь. Тяжелая рука директрисы легко потянула за неровно остриженные волосы, и Мишке даже смотреть не надо было на ее лицо, чтобы понять, как брезгливо оно искривилось.
– Еще раз ты придешь в колготках в школу, забыв про свою юбку, и я тебя просто не пущу, поняла? И собери уже свои лохмы, Захарова. Совсем ничего не понимаете… – Мишка даже не почувствовала, как холодные пальцы разжались, отпуская ее, а Рында уже с натянутой улыбкой приветствовала кого-то, проходящего мимо них.
Очнувшись, Мишка просочилась сквозь надоедливых первоклассников и взбежала по лестнице, чувствуя, как липко и противно становится внутри. Заправив за уши сероватые волосы, она сунула через перила знакомый жест, пытаясь хоть этим восстановить баланс справедливости в мире, и побежала на третий этаж.
У кабинета русского и литературы царило столпотворение: одноклассники разглядывали что-то в телефоне, гогоча и подталкивая друг друга руками, парни торопливо списывали домашку, шелестя тетрадными листами, а из замочной скважины кабинета лился мягкий теплый свет. Значит, Чашечка, как обычно, решила не пускать десятиклассников в кабинет, чтобы они не орали и не разносили все на своем пути.
Прислонившись плечом к стенке, Мишка прищурилась и оглядела собравшийся народ. Вот замер крошечный Малёк – тихий и смирный, он стоял, поглядывая на окружающих то ли с кротким испугом, то ли с желанием заговорить, но все равно молчал, накручивая на палец шерстяную нитку темно-зеленого свитера. Вера, больше напоминающая фарфоровую куклу, такая же неживая и идеальная, пудрилась, зажав в тонкой ладони маленькое зеркальце. Ее окружала стайка фрейлин – они щебетали о чем-то неважном, всегда неразлучные, всегда одинаково одевающиеся и даже разговаривающие как заевшая пластинка.
Неподалеку, совершенно оторванная от мира, стояла Аглая. В придачу к древнему имени ей досталась какая-то там умственная отсталость, задержка в развитии или слабоумие – Мишка мало во всем этом разбиралась, знала только, что Аглая очень странная. Она вечно замирала, словно тонкий цветочный стебель, высокая и худощавая, и с легкой полуулыбкой смотрела в пустоту. Мишка проследила за ее взглядом украдкой, но обнаружила только полупустой коридор, по которому носились младшеклассники.
От Аглаи всегда становилось жутко, и Мишка поежилась, отводя глаза.
Аглая же, не заметив ее пристального взгляда, потянула себя за волосы. Черные, неровно остриженные по плечи, они были обесцвечены на кончиках, отчего угольный оттенок переходил сначала в темно-рыжий, а затем и в ярко-желтый. Аглая всегда ярко красилась, и пару раз Рында даже таскала ее умываться, но на следующий день беспечная Аглая вновь приходила при полном параде, и вскоре директриса бросила эту затею.
Семнадцать человек, абсолютно разных, абсолютно непохожих. Их всех сунули в один-единственный класс, и вот уже на протяжении десяти лет они вынуждены были хоть как-то существовать вместе, словно крысы в маленькой банке. В которую кукловоды забыли положить еды.
Кто-то из одноклассников прогрызал себе дорогу среди остальных, кто-то карабкался вверх, царапая острыми когтями лица стоящих ниже, а кто-то пытался отыскать тихий угол в круглой стеклянной банке. На самом деле это Мишка всегда забивалась в полумрак и тихонько сидела там, не привлекая ничьего внимания, пытаясь просто пережить эти школьные годы. Она отчаянно верила, что за школьным порогом обязательно наступит иная, новая жизнь.
Одноклассники прозвали ее Мышью.
Все началось с родителей – папаня решил выделиться и назвал свое первое чадо Мишей. Это было еще до того, как он нашел себе молоденькую и ворчливую жену, которая спустя годы родит ему долгожданного сына (Миша порой встречала их, отца и брата, с одинаковыми улыбками и одинаковыми синими глазами, которые словно бы говорили ей, что она чужая им, незнакомая).
Так вот, отец решил выделиться и сам придумал имя. Миша. Для дочери.
Кажется, они с мамой поссорились перед загсом, и озлобившийся папаня вписал мужское имя в свидетельство о рождении, силясь доказать матери свою правоту. Доказал, что уж тут говорить… Отец всегда был странноватым, этакий городской сумасшедший, и порой Мишка даже радовалась тому, что он ушел, пока она была еще совсем маленькой.
Сколько ей пришлось пережить за первые годы в школе, она и вспомнить боялась. До сих пор, услышав ее имя, даже взрослые люди застывали в ступоре и натянуто улыбались, а Мишка лишь прятала глаза и в очередной раз недобрым словом поминала своего папочку.
Она и не заметила, когда вдруг стала Мышкой, а все вокруг принялись ее так называть. Даже учителя порой оговаривались и не пытаясь извиниться перед маленькой и глуповатой девочкой. Она не знала, почему именно Мышь. Может, из-за невысокого роста и невыразительного лица, может, из-за жиденьких серых волос, может, из-за спокойного и тихого нрава, ведь она всегда молчала и горбилась, изо всех сил стараясь поверить в то, что одиночество – это мечта и благо, а вовсе не отвержение… Может, из-за блеклого голоса. Может, из-за постоянных троек и двоек, ведь даже Чашечка, озвучивая очередную плохую отметку, редко когда ругала Мишку, словно бы не желала тратить на нее время.
Действительно. Из-за чего ее так прозвали?..
«Потому что я и есть мышь», – с горечью подумала Мишка. Она мечтала получить свой первый паспорт в четырнадцать лет и сменить это дурацкое имя на нормальное, человеческое. На обычное женское имя. А потом, когда пришло время подавать документы, она поняла, что имя это вросло в нее корнями и никем больше – ни Олей, ни Леной, ни Варварой и даже ни Ангелиной – она себя называть попросту не сможет.
Мышка. Бледное лицо с острым носом, крупные веснушки, напоминающие гречневую шелуху, серый свитер и черные лосины… Мышка. Она и есть мышь обыкновенная. Папане лучше было бы назвать ее именно так, а не заморачиваться с мужскими именами.
Дверь в кабинет русского и литературы распахнулась столь резко, что яркий электрический свет больно мазанул Мишку по глазам. Десятиклассники засуетились, собирая портфели и раскиданные по подоконникам тетрадки. Кто-то, пробегая мимо, больно толкнул девушку в плечо:
– Быстрее, Мышь, не спи посреди дороги. – Это был широкоплечий Максим, на ходу приглаживающий бледный ежик волос. Мишка смолчала, пристраиваясь за спиной громадного Макса, и просочилась следом за ним в класс.
– Екатерина Витальевна, с вами все хорошо? – спросила услужливая Ника, рыжеволосая неутомимая девушка, которая вечно пыталась помочь всем и каждому, но никого и близко не подпускала к себе настоящей. Казалось, она одновременно была везде и со всеми, но никогда и ни с кем не заводила крепкой дружбы или хотя бы веселого приятельства.
– Да, Ника, да… Все нормально, – негромко пробормотала Чашечка, и что-то в ее голосе заставило Мишку, плывущую по течению вслед за огромным Максимом, удивленно обернуться. Ее сразу же пихнули куда-то под ребра:
– Чё стоишь, каменная, что ли?!
– Шевелись, Мышь! – Они дотолкали ее до последней парты, и только там, присев на расшатанный стул, Мишка смогла вглядеться в осунувшееся лицо Чашечки. Екатерина Витальевна, довольно молодая и поджарая женщина, все равно казалась Мишке инопланетянкой с неведомой планеты старых людей, которые ни черта не понимали в своих подопечных, но все время пытались хоть что-нибудь доказать. Чашечка была спокойной и добросердечной, порой даже слишком мягкой, чем нравилась такой же незаметной Мишке.
Сейчас же, сгорбившись, учительница по обыкновению куталась в пушистую серую шаль, из-за чего казалась немощной старухой. Только пронзительный светлый взгляд выдавал ее молодость и неравнодушие.
Мягкая и улыбчивая Чашечка в тот миг выглядела почти незнакомкой: глаза ее бегали из стороны в сторону, в руках учительница мяла разноцветную плетеную закладку, а закушенная тонкая губа не могла скрыть ее сильное беспокойство. Лицо налилось синюшной бледностью, а глаза окружила багровая каемка, словно Чашечка долго плакала и вытирала слезы руками.
Мишка сощурилась еще больше, вонзаясь в Екатерину Витальевну взглядом, но перед ее глазами появилось смуглое лицо Рустама.
– Эй, Мышь, ты историю сделала?
От неожиданности Мишка крупно вздрогнула, вцепившись пальцами в исписанную парту, и огляделась по сторонам, не поверив, что он и правда к ней обращается. Рустам, скривившись, пощелкал пальцами перед ее изумленным лицом:
– Мышь, прием! Совсем уже, да?
– Иди к черту, – выдавила Мишка, насупившись. – Ничего я не делала. И почему ты у меня-то спрашиваешь? У меня?..
– Да никто просто не сделал. Последняя надежда на тебя была, – фыркнул Рустам и отвернулся. Мишка проводила его тяжелым взглядом.
– Спроси у Веры! – крикнула она ему в спину и полезла в рюкзак за тетрадками.
Дребезжащий звонок саданул прямо по голове, и десятиклассники принялись сонно рассаживаться за партами, вытряхивать из сумок книги, соображая, не завалялся ли где-нибудь в рюкзаке учебник по русскому языку. Будто отступала приливная волна, обнажая песок и острые ракушки: шепотки и шорохи становились все тише, кто-то все еще хихикал над пошлой шуткой, кто-то зевал и щурился, готовый упасть на сложенные руки и забыться богатырским сном.
Чашечка встала, опираясь ладонями о столешницу, и бормочущие десятиклассники, едва заметившие ее осунувшееся лицо, настороженно примолкали. Что-то должно было случиться.
Мишка, сидящая в одиночестве за последней партой, вновь ощутила то самое нехорошее предчувствие, что шагало за ней след в след по заснеженным улицам ранним утром. Девушке вспомнился черный куль, лежащий под балконами в сугробе, и она с запоздалым, едва проклевывающимся раскаянием поняла, что ему, быть может, нужна была помощь.
– Класс, пожалуйста, тише, – негромко сказала Чашечка, распахивая журнал и перелистывая желтоватые страницы, только бы не смотреть ребятам в глаза. – Я должна сказать вам кое-что очень важное.
– Уроков не будет, потому что школу закрывают? – выкрикнул долговязый Максим, и его сразу же поддержали вымученным хихиканьем. Мишка, крутящая в пальцах обгрызенную ручку, увидела, как с полуулыбкой к Максиму повернулась кукольная Вера, и почему-то от этого по спине у девушки поползли неприятные мурашки.
Малёк все еще терзал торчащие из свитера нитки. Рыжеволосая Ника торопливо дописывала домашнюю работу, прикусывая от усердия ярко-фиолетовую ручку. Невзрачный и полный Славик, сидящий рядом с Верой, не двигался, окаменев, только на его рубашке сзади проступали кривые пятна пота. Витька, вечно парящий где-то в собственном мире, до сих пор не вытащил наушники, покачиваясь в такт музыке, которую Чашечка называла наркоманской. Черно-рыже-желтая Аглая улыбалась и все глядела в низкий потолок.
Все вели себя по-разному.
Потому что и были они совершенно разными. Параллельные прямые, которые никогда не пересекутся. Несмотря на нетвердую тройку по математике и весьма поверхностное знание таблицы умножения, это правило Мишка помнила наизусть.
Это ведь они – параллельные прямые. Бегут в стороне друг от друга, обреченные никогда и не встретиться. Только бы умчаться как можно дальше и похоронить все воспоминания, все эти ненужные десять лет.
– Ребята, – тихонько выдавила Чашечка, собравшись с силами, и вскинула на детей покрасневшие глаза. В них мутноватой пленкой застыли слезы. Класс окаменел: как бы они ни доводили свою учительницу до белого каления, как бы ни срывали уроки и ни писали экзамены на двойки, ни попадали в полицию и ни избивали молчаливого Малька, Чашечка, Екатерина Витальевна Чашкина, всегда держала себя в руках.
И вот они, слезы. В груди у Мишки разом стало пусто, словно бы вся ее привычная жизнь повисла на волоске, зависящая сейчас лишь от этой мутной пленки Чашечкиных слез.
– Ребята, – повторила учительница и набрала полные легкие воздуха. – Беда. Большая беда случилась. Наш с вами друг, Лешка Шмальников… Его больше нет.
В классе воцарилась настолько плотная и осязаемая тишина, что стало слышно, как гудят над головой лампы, как за окном валит стеной снег, как в соседнем классе громовой голос Рынды взывает к совести очередного троечника.
– Как это нет? – недоверчиво спросила Вера, скрещивая на груди ухоженные руки.
– Это тяжело, я понимаю, – выдохнула Чашечка. – Главное, что мы вместе. Я с вами, хорошо? Я всегда готова помочь. Мы Лешку никогда не забудем, никогда, но все это…
– Что с ним случилось? – сипло спросил бесформенный Славик.
– Я… Мы не знаем. Предполагают, что его убили, но это… Господи. Я не могу вам этого сказать. Все объяснят, только чуть позже… Давайте помолчим в память о нем, а? Вспомним, что было хорошего, каким мы запомним нашего Лешку…
Голос ее прозвучал так жалко и плаксиво, что, кажется, даже сама Чашечка почувствовала это кожей.
Класс молчал. Они тщетно пытались вспомнить хоть что-нибудь хорошее о Лехе, который в один миг перестал быть обыкновенным раздолбаем и превратился в мертвого человека. Мертвого.
Мишка, нацепившая на нос круглые очки и вглядывающаяся в каждую морщинку на лице учительницы, одна-единственная задалась верным вопросом. Если Леху убили, то почему нельзя рассказать, что же именно с ним случилось?..
Мишкины руки лизнул стылый сквозняк. И в ту же секунду оглушительно заревела Ника, разрывая пароходным воем тишину, пробивая молчаливую плотину десятого класса.
Все только начиналось.