Когда в дверь постучали, Мария Александровна Фетль проверяла очередное сочинение, посвященное Дню матери. Под конец рабочего дня она устала от криков учеников и заперлась в своем кабинете, чтобы никого не слышать и ни с кем не разговаривать. Это было ее время, за которое она успевала сделать то, что не успевала сделать за весь день.
Некоторые сочинения она читала с удовольствием. Ей нравились свободные темы, потому что в них скапливалось больше мыслей самих учеников, нежели содранных готовых текстов из интернета. Если стилистически сочинение было написано грамотно, она пропускала орфографические ошибки.
Конечно, она их видела! Просто не хотела терять нить повествования. Она читала дальше, до конца, потом выделяла пару незначительных ошибок и ставила оценку. Фетль считала, что если ученик пишет сам, большая часть его умственных способностей уходит на то, чтобы воплотить идею, а не следить за орфографией. Поэтому на мелкие огрехи она закрывала глаза.
Впрочем, детям она прощала не только небольшую безграмотность. Если в школе случались проблемы из разряда «кто-то кого-то толкнул или побил», все тут же бежали к ней жаловаться. Мария Александровна разбирала скандал за скандалом, за что ее любили не только дети, но и их родители. Рабочий день казался ей сказкой, когда за окном темнело, а в ее кабинет никто не стучался, чтобы сообщить, что мальчики курят в туалете, а девочки хамят учителям.
Сегодня не случилось ни первого, ни второго, но в кабинет все-таки постучали. Фетль вздохнула, отложила тетрадь и пошла к двери. Она даже не пыталась предсказать, что кто к ней пришел. Она устала до такой степени, что никого не хотела видеть. Открывая замок, завуч думала: что бы ни случилось, она не задержится в школе ни на минуту. Проблемы все равно никуда не убегут, какой бы скоростью их решения она ни обладала.
Увидев на пороге кабинета мужчину с серым, как скала, лицом, Мария Александровна почувствовала испуг. Почему-то это лицо напомнило ей о неприятностях, и, хотя мужчина еще не произнес ни слова, Фетль уже ощутила себя на педсовете, где ей все время приходилось отчитываться, нежели что-то предлагать.
– Здравствуйте! – произнес он, не сдвигаясь с места.
Мужчина напомнил ей бродячего проповедника, наставляющего христиан на путь добра, с той лишь разницей, что ничего доброго в нем она не видела. От него веяло холодом и суровостью, а его взгляд сверлил в ней дыры.
Мария Александровна почувствовала себя голой и глупой одновременно. На всякий случай она незаметно поправила блузку и пригласила мужчину в кабинет. Она подозревала, что он отец или дедушка одного из учеников, не поладившего с ребятами из старших классов. Пока Фетль шла к столу, на котором лежала кипа непроверенных сочинений, мужчина сделал ровно два шага от двери и остановился.
– Вы могли бы присесть. – Она указала на ряд выставленных стульев.
– Благодарю, – проговорил мужчина, но не продвинулся вперед. – Я пришел к вам по очень важному делу.
– Да, конечно. – Она сделала вид, что озадачена и слушает его так же, как свою директрису.
Фетль не стала упрашивать собеседника занять сидячее положение. По ее мнению, все мужчины делились на две категории: упрямые и бестолковые. К какой из вышеуказанных категорий относился странный джентльмен, она не знала. Глаза его не двигались, но очевидное сосредоточение в них наводило на мысль, будто она была в чем-то виновата.
– Я никогда не просил людей о таких вещах. – Он поправил ворот пальто. Говорил, как будто свысока. – И, скорее всего, моя просьба покажется необычной. Однако я вынужден принять любой ваш ответ…
Он сделал паузу, но Фетль от этого еще сильнее запуталась.
– Вы готовы меня выслушать?
Мария Александровна потянулась за кружкой остывшего чая. Сделав два глотка, она посмотрела на мужчину в пальто. Она хотела предложить ему раздеться, но позже решила, что у такого строгого, уверенного человека есть свое мнение, как располагаться в чужом кабинете. И, если бы он хотел снять пальто, он бы уже это сделал.
– Извините, но обычно, когда незнакомые люди приходят ко мне в кабинет, они представляются или хотя бы называют фамилию своего ребенка. – «Или начинают орать тебе в лицо, показывая, кто здесь отец», – подумала она про себя. Последнее случалось чаще. – Так легче общаться. Меня зовут Мария Александровна. Я заведующая по учебной части и, к несчастью, из-за особых правил нашей школы вынуждена заниматься всеми воспитательными вопросами, как с детьми, так и с их родителями. Кто вы?
Она чуть повысила голос, но на поведении мужчины это никак не отразилось.
– Мое имя Освальд, – изрек он, и точно поставив точку.
Фетль слушала. Вкус чая был настолько противным, что она отставила кружку.
– И… что же случилось, господин Освальд?
– У меня умер отец, – сказал мужчина в пальто и словно растоптал горечь, скопившуюся в просторном кабинете.
– Примите мои соболезнования. – Мария Александровна пожала плечами, не зная, как продолжить разговор.
– Благодарю, – ответил Освальд. – Но я пришел получить от вас нечто большее.
Фетль взяла ручку и принялась вращать ее между пальцами. Даже разговоры с неугомонными родителями проходили в более радужных тонах. Сейчас ей казалось, будто ее испытывали.
– Мой отец отучился в этой школе всего четыре года, – продолжил Освальд, окидывая суровым взглядом стены кабинета. – Потом его позвали на войну. Но он не воевал.
– Почему же?
– Он попал в плен, когда немецкие войска захватывали Польшу.
– Вы поляк? – спросила Мария Александровна. – Точнее… вы или ваши предки были из Польши?
– Да. Вы верно догадываетесь. Плюс мое имя не подходит к русской культуре. Я считаю себя поляком, потому что мать и много других родственников до сих пор живут в Польше. Но мой отец никогда не был поляком. Он родился в Новороссийске, дал мне русское образование, и… так получилось, что я свободно говорю на двух языках, имею два паспорта и живу на две страны.
– Ваш отец прошел войну? У него, наверное, есть звание?
– Нет. К сожалению, он не прошел войну. Он попал в плен. Потом бежал. Снова попал в плен. И снова сбежал. Он бежал от немцев трижды, и всякий раз, когда он совершал побег, немецкий лагерь горел.
– То есть…
– Сгорал дотла, – уточнил Освальд. – От него ничего не оставалось. Только выжженное поле и все.
– Он имел к этому…
– Я уверен! – промедлил он. – Он был необычным человеком. Что-то было в его руках…
Он помолчал. Фетль медленно обдумывала услышанное. После сочинений о матери истории про войну ее почти не захватывали. Они смотрелись, как бред ненормального.
Тут Освальд поднял голову выше и проговорил:
– Он мог зажечь огонь. Мог остановить ветер. Он многое что мог. Но недавно его не стало.
Фетль выпрямилась на стуле и только сейчас заметила, что ручка исчезла из ее пальцев. Она окинула стол в поисках предмета. Ручки нигде не было.
– Да, я… – В растерянности она замешкалась. – Чем я могу вам помочь? Вы говорили, что хотели что-то попросить. Хотя я даже не догадываюсь, чем могу помочь вам, занимая пост обычного завуча общеобразовательной школы.
– Вы можете все, – заверил он, и при этих словах Фетль испытала чувство тревоги.
Пальцы ног так и сжались в тесных туфлях.
– То есть?
– Как я уже говорил, мой отец учился в вашей школе четыре года. И ему здесь нравилось. Это место расположено на холмах. – Освальд повернулся к окну, откуда виднелся гребень горы Колдун. – Он любил эти холмы. И он наказал мне во что бы то ни стало вернуться сюда после его смерти. Мой отец хотел, чтобы здесь его похоронили и здесь же прошла поминальная служба по его усопшей душе.
– Что? – Глаза Фетль выкатились на лоб. – Постойте, постойте! Чтобы мы правильно друг друга поняли и не просили о безумных вещах… О какой поминальной службе идет речь?
– О самой обычной поминальной службе, сопутствующей самым обычным похоронам.
Фетль пришлось немного отступить.
– Вы понимаете, что это школа? Здесь учатся дети. Здесь проводят занятия и факультативы даже в воскресенье. Если родители узнают, что в школе проходят поминки, я… Я не знаю, что дальше будет.
– Нет. Вы знаете, – спокойно ответил Освальд. – Вы все знаете. И в ваших силах решить этот вопрос.
Фетль замахала руками. Она была готова услышать многое, но такое… «Поминальная служба в школе. Уму непостижимо!»
– Я понимаю ваши намерения, господин Освальд. Ваш отец хотел, чтобы его память почтили в школе, где он учился. Но и вы поймите меня. Это против правил и благоразумия. К тому же наша столовая способна вместить только сорок человек…
– Этого достаточно.
Фетль потянулась к телефону, подняла трубку, но тут же передумала.
– Как я понимаю, вашего отца похоронят на кладбище Кабахаха?
– Да, – ответил Освальд. – На старом кладбище. На самом верху.
Давно работая здесь, Фетль отлично знала местность вокруг школы. И задумалась, вспоминая ближайшие общепиты.
Школу от кладбища отделяло около километра, и дорога туда шла на подъем. Несмотря на короткий путь, на весенних субботниках ей с детьми приходилось ехать туда на автобусах, и за столько лет по обе стороны дороги она не видела ни одного ресторана, столовой или прочего закутка, где могли бы пройти поминки. Хотя, она помнила, что подобные заведения открывались. Но бизнес не приживался. Все вокруг кладбища рушилось. Единственным и наиближайшим пристанищем была семьдесят седьмая школа. Ниже, за крутым поворотом, дорога неслась к центру города, и найти общепит там проблем не составляло.
– Недалеко от школы находится замечательный ресторан, – сказала она после долгой паузы. Фетль посчитала, что если процессия двинется на кладбище на машинах, то им не составит труда спуститься еще на триста метров в сторону центра. Сущий пустяк. – Недорогой и с прекрасной обстановкой. Вам нужно проследовать до поворота, там будет вывеска, куда идти. Насколько я знаю, там проводят поминальные службы.
– Вы меня неправильно поняли. – Пальто на его плечах натянулось. – Мой отец хотел провести поминальную службу здесь. В вашей школе. И нигде больше. Я не могу идти в другое место, будь оно трижды лучше. Желание моего отца для меня превыше всего на свете, тем более что оно исходит из определенных причин.
– Из каких таких причин? – осведомилась Фетль.
– Этого я сказать не могу. Но вы должны мне верить.
– Я не понимаю. – Учительница встала со стула. Ей надоело смотреть на собеседника снизу вверх.
– Завещание, – произнес он. – Вы когда-нибудь держали в руках завещание, где указана последняя воля покойного?
– Нет.
– Оно у меня в сумке. Но я не вправе его показывать, потому что такова была его воля. Отец написал, что если его завещание не будет исполнено, в школе поселится… хаос.
Фетль согнулась пополам.
– Что? Хаос? Какой еще хаос? Вы… вы мне угрожаете? Вы – террорист? О каком хаосе идет речь?
– Я не преступник и никому не угрожаю, – последовал благопристойный ответ. – Я пришел с благой целью и прошу вашей помощи. Если вам интересно, о чем идет речь, могу сказать лишь одно: хаос поначалу будет незаметен для окружающих. Но потом о нем узнают все.
– Мне кажется, нам не стоит продолжать беседу. – Фетль почувствовала, что ее голос дрожит. – Поминальной службы в школе не будет. Однозначно. Я вам отказываю.
Мужчина в сером пальто сделал шаг назад. Его взгляд прошелся по углам кабинета.
– Мне очень жаль, что я доставил вам неудобство, – произнес он, словно и не было никакого разговора.
Фетль набрала в грудь воздуха. Ее сердце было податливым по отношению к обществу, но иногда люди просили о невозможном. Ей не раз приходилось отказывать, но никогда прежде она не ощущала такого желание пойти против правил. Ей было жаль господина с каменным лицом, и пусть она по-прежнему относилась к нему с осторожностью, после того, как он отступил, в ее груди словно разжалась пружина.
– Мне тоже очень жаль, – сказала учительница. – Я не могу вам помочь. Надо мной тоже есть начальство, и оно не одобрит вашу просьбу.
Освальд сделал еще шаг назад, после чего развернулся к выходу. Его широкая спина едва поместилась в дверной проем, настолько он был огромным. Но тут он вернулся, точно о чем-то забыл и сказал:
– У вас есть дети. Мальчик и девочка.
Бабочки вспорхнули в животе Марии Александровны. Лицо стало таким же серым и каменным, как лицо ее собеседника.
– Большую часть времени вы уделяете девочке, и вот вам мой совет: когда придет час, отвернитесь от нее и выслушайте своего сына. Он скажет вам очень важную вещь. Возможно, вы в нее не поверите. Но вам придется.
Фетль промолчала. Она с трудом понимала, о чем идет речь. Ее голова гудела и раскалывалась. А еще к ней подкрадывалось ощущение, что мужчина в сером пальто наводит на нее порчу.
– Пожалуйста, – повторил Освальд и положил на стол карточку со своим телефоном. Он сделал это почти незаметно, Фетль не опустила глаз, и карточка точно исчезла. – Послушайте его.
Он вышел и закрыл за собой дверь.
Учительница рухнула на стул. Короткий, бестолковый разговор закончился, и теперь она чувствовала, будто ее вывернули наизнанку. Желудок сводили спазмы, во рту стоял привкус горечи, и настроение от пережитого дня было подобно сумраку, упавшему на город в момент солнечного затмения. Она смотрела на дверь, дверь смотрела на нее, и в таком положении Фетль просидела до тех пор, пока в кабинете не стало совсем темно. Чтобы не пугать случайных посетителей, Мария Александровна зажгла настольную лампу и в кружке с чаем увидела свою ручку. Она вынула ее, вытерла носовым платком и поставила в органайзер. После этого ее взгляд снова остановился. Она чувствовала в себе огромную дыру. Из головы не выходил странный собеседник. Она уже забыла его имя, но не его образ и взгляд. И подумала, что если этот господин придет к ней во сне, то она не проснется.
И все же Фетль была уверена в правильности своего решения. Поминальная служба в общеобразовательной школе – это нонсенс. Она представила, что будет после того, как поминки закончатся, и ее охватил озноб. Телефон разорвется от звонков родителей в первый же день. Претензии посыплются, как яблоки в плодовый год, и чьей-нибудь маме обязательно придет в голову написать заявление в полицию.
– Как он сказал? – проговорила Фетль в полной тишине. – В школе поселится… хаос?
«Еще неизвестно, какой хаос поселится в школе, если поминальная служба здесь когда-нибудь произойдет», – подумала она.
Сил на сочинения не осталось. Она закрыла тетрадь и встала из-за стола.
– Хочу домой, – протянула Фетль. – Я устала. Если кто-нибудь скажет мне хоть слово, я просто пошлю его… обратно. Пусть приходит завтра.
Она собрала свою сумку и выключила настольную лампу. Перед выходом она вспомнила про свой внешний вид. Справа от двери висело зеркало, где чаще, чем Мария Александровна, крутилась только ее дочь. Диана училась на первом курсе в институте юриспруденции и заходила к ней почти каждый день, чтобы взять денег, поесть или распечатать какой-нибудь документ. И всегда крутилась перед зеркалом. Задом, передом, боком, позируя, словно перед фотоаппаратом. Иногда Мария Александровна думала, что если бы не это зеркало, дочь вообще не заходила бы к ней на работу.
Она включила большой свет и посмотрела на свое отражение. Утром она выглядела гораздо лучше. Сейчас ее лоб вспотел, лицо было чудовищно красным, блузка сидела, как на боксерской груше, а тесная юбка перекрутилась и топорщилась, как нос корабля. Оправившись, Фетль покинула кабинет. Сегодня день закончился раньше пяти тридцати вечера, и она торопилась домой. Ей страшно хотелось увидеть детей. Тяга была такой, словно она не видела их долгие годы.