And you get what you deserve
When revenge is what you serve
(Ты получил, что заслужил
Если мести ты служил)
The Offspring
Девушка была красива даже сейчас. Размытая тушь почти не портила правильные черты лица, а стянутые в хвост мокрые волосы казались покрытыми густым слоем лака. К шее прилип желтый кленовый лист. Я ждал мольбы о пощаде, жалоб и глупых вопросов «за что?» Но девушка только молча сжимала зубы и кривилась от боли.
Она пыталась ползти, несмотря на пулю в животе. Я размеренно, не отставая и не приближаясь, ступал по размытой дождем кровавой дорожке. Глухие стоны не трогали сердце. В такие минуты оно словно замерзало, превращалось в глыбу льда, неспособную к сочувствию или состраданию. Казалось, в него вонзился осколок зеркала Снежной королевы. Но никогда и никому я в этом бы не признался. Даже себе, пусть я и стал машиной, предназначенной для одной-единственной цели: карать!
Я шагал и шагал, изредка поглядывая назад. Брошенная сумка с продуктами, которые моя жертва, видимо, несла домой, осталась далеко позади и превратилась в размытое пятно. Молоко из простреленной бутылки смешивалось с кровью, расплываясь на асфальте причудливыми узорами. Я расчехлил фотоаппарат – старую пленочную «Лейку М3» со светосильным объективом, и повернул гладкий и холодный курок взвода затвора. Прикинул экспозицию, глянул в глазок видоискателя и нажал на спуск. Камера щелкнула. Великолепный кадр для моей коллекции. Такого сочетания цветов у меня еще нет.
В конце концов силы покинули раненую. Она вытянулась, повернула голову и, вздрагивая, посмотрела мне в глаза. Я остановился, убрал камеру и достал пистолет. Палец замер на спусковом крючке.
Вдруг парк залил яркий, ослепительный свет и громогласный, стократно усиленный мегафоном голос проревел:
– Вы окружены! Сдавайтесь! Бросайте оружие и повернитесь лицом ко мне с поднятыми руками! Или я открываю огонь на поражение!
Ледяная волна безразличия и жестокости отхлынула, обнажив беззащитную душу. Я облегченно вздохнул: наконец-то полицейские выполнили свою работу. Долго же они тянули кота за хвост. Что ж, пора и честь знать, как говорится. Я и без того чувствовал себя сошедшим с рельсов поездом. Слишком тяжелой оказалась ноша справедливого мстителя.
– Считаю до трех! – голос эхом прокатился среди деревьев. – Раз! Два! Т…
Больше медлить было нельзя. Я осторожно положил пистолет, поднял руки и обернулся лицом к сияющим прожекторам. Меня сбили с ног, скрутили и потащили в машину. А вдалеке, со стороны городских улиц, послышался вой сирен «Скорой помощи». Что ж. Живи, неверная красотка, сегодня твой день!
Полицейские сели по сторонам от меня. Боятся, что сбегу? Но я не собирался этого делать. Только в кино или в криминальных романах преступник убегает от слуг закона и долго скрывается, пока сыщики вновь не выйдут на его след. Мне же некуда было идти.
Старший наряда – усталый, мрачный мужчина с погонами сержанта ткнул меня пистолетом в бок:
– Счастье твое, что сейчас не Средневековье. Иначе я бы вытянул из тебя жилы! С превеликим удовольствием. Тебе же нравится убивать, да?
Я не стал читать ему лекцию о нравах былых времен. О том, что феодал мог запросто погреть ноги в распоротом животе любой крестьянской девушки, а уж право первой ночи и вовсе не обсуждалось. Я просто ответил:
– Нет.
– Что ты сказал? – вытаращился полисмен.
– Убийство не доставляет мне удовольствия. Где вы видели могильщика, которому нравится ковырять мерзлую землю?
Сержант убрал пистолет, откашлялся и коротко приказал:
– В управление!
Машина покатила по улицам города. Огни домов прощально проплывали за стеклом, забранным стальной решеткой. Для меня начиналась длинная череда допросов, следственных экспериментов и судебных заседаний.
***
Адвоката я запомнил хорошо. Его звали Солли Левин и этот грузный мужчина, вопреки принятому у коллег дресс-коду, носил нелепую красную рубашку и джинсы. Правда, на слушания он всегда приходил в дорогом костюме.
Каверзные вопросы адвоката ставили меня в тупик. Однажды, наедине, он спросил, почему я убивал свои жертвы только из пистолета и никогда не использовал нож или дубинку.
– Не знаю, – честно ответил я. – Просто пистолет мне попался на войне. Случайность?
Солли пронзил меня острым, как стилет, взглядом светлых лучистых глаз:
– Это ложь. Твоя душа закрыта. Распахни ее и ты найдешь ответы, о которых и сам не подозревал.
Я честно попробовал покопаться в себе, потом неуверенно произнес:
– Может быть, потому что для ножа нужен близкий, личный, если можно так выразиться, контакт? Пистолет же… это как бы и не я вовсе. Достаточно всего лишь нажать на спусковой крючок, остальное сделает пуля. Когда я на войне отложил камеру и взялся за пулемет, меня не мучила совесть. Но смог бы я пронзить врага кинжалом? Сомневаюсь.
– Именно этого ответа я и ждал. Значит, ты не так безнадежен, как думают о тебе другие. Даже несмотря на то, что ты убил двенадцать девушек.
– Двенадцать с половиной, – поправил я. – Тринадцатую не добил. Двенадцать грязных потаскух, которые развлекались на стороне, в то время как их мужья или парни отдали на войне свои жизни. Такие твари, паразиты не имеют права на существование. Они заслужили смерть. Мне нужно было восстановить справедливость.
– Значит, двенадцать с половиной девушек, – теперь Солли не смотрел в мою сторону. Стало немного легче. – То, что ты взял на себя обязанности палача – это не так плохо, как кажется. К сожалению, ты взял на себя обязанности судьи – а это куда страшнее. Именно судья в ответе за приговор. Впрочем, моральные оправдания – вопрос философский. Психиатрия сейчас меня интересует куда больше. Ты в курсе, что экспертиза признала тебя вменяемым и дееспособным?
– Да, слышал краем уха. Мне некогда думать о себе. Я же от книг не отрываюсь – в тюрьме неплохой библиотечный фонд. Никогда столько не читал, если честно. Я ведь журналист, вернее, фотограф. Был. До того, как…
Я умолк. Перед глазами вновь пронеслись призраки далекой войны: изуродованное взрывом тело друга, его последнее письмо девушке, танковая атака, переламывающиеся пополам фигурки под огнем пулемета. Я снова ощутил пальцами холодную, рубчатую гашетку и вдавил ее до упора. Враги повалились на землю, точно сбитые кегли… Солли выждал минуту, а когда меня отпустило, невозмутимо сказал:
– Почему вы до сих пор снимаете на пленку? Цифровая техника гораздо удобнее. Где вы ее обрабатываете? Все пункты проявки давно закрыты.
– Сам. Все сам. Реактивы пока еще продают. Понимаете, цифра – это мертвая картинка, а изображение с пленки получается живое, воздушное. Эти цвета, зерно не получится имитировать… впрочем, вы все равно не поймете. К тому же пленка – это как охота с однозарядным ружьем. Один выстрел – один кадр. Наконец пленочная камера будет работать всегда, а у цифровой в самый ответственный момент может разрядиться батарейка.
Адвокат зачем-то заглянул под стол, покосился на охранника и вдруг спросил:
– Прокурор настаивает на смертном приговоре. Не страшно?
– Страшно, – подтвердил я и тут же, не без доли пафоса, добавил: – Немного. Десятки парней, намного лучше и достойнее меня, сложили в пустыне головы. Почему я должен жить?
Солли раскрыл папку и покопался в бумагах:
– Чувство вины, агрессия, аффективная уплощенность – проявления посттравматического стрессового расстройства. Попробуем сыграть на этом.
Мы говорили долго. Мне показалось, что адвокат остался довольным нашей беседой – во всяком случае, он сказал, чтобы я надеялся.
План Солли не сработал. Ему так и не удалось смягчить приговор. На последнем заседании я все испортил.
После того, как прокурор и адвокат умолкли, и оставили меня в покое, судья, мрачный старик в черной мантии, ударил молотком по столу:
– Подсудимый Питер Блейк, встаньте! Вам предоставляется последнее слово!
Я подскочил, словно скамью облили кислотой:
– Да мне, собственно, нечего сказать.
– Вы отказываетесь от последнего слова?
Я обвел взглядом зал суда. Присяжные, зал, даже художник, который рисовал наброски для прессы, все пристально смотрели на меня. Кто с интересом, кто снисходительно, а кто и с неприкрытой злобой. Таких разных взглядов мне никогда не доводилось видеть.
– Да… Э… Нет. Знаете, я считаю, что сделал все правильно, – в зале послышался возмущенный ропот. Кто-то негромко ахнул. – Нельзя развлекаться с другим, когда тот, кто тебя любит, в любую минуту может поймать пулю. Так что…
Я поперхнулся словами. Солли, не отрываясь, смотрел прямо на меня и только не скрежетал зубами. Его обычно добродушное лицо казалось маской злого духа. Да, с такой речью трудно завоевать расположение судьи и присяжных.
Тогда я просто сказал:
– И все же мне очень жаль. Мне действительно жаль. Прошу прощения у всех, кому вольно или невольно причинил боль. Боюсь, вы меня никогда не поймете. У меня все… нет, подождите! Солли, спасибо вам за камеру-одиночку. Не знаю, как бы я поладил с другими заключенными.
Присяжные удалились на совещание. Когда они вернулись, старшина зачитал вердикт. Подсудимого, то есть, меня, признали виновным по всем пунктам. Наконец судья ударил молотком по столу и задал последний вопрос:
– Господа присяжные! Прошу вас ответить, заслуживает ли подсудимый снисхождения?
Несколько минут старшина колебался. Видимо, этот вопрос вызвал серьезные споры среди коллегии. Потом главный присяжный вытер лоб платком и произнес:
– Нет, не заслуживает!
– Ваше право! – важно сказал судья. – Подсудимый, встаньте! Оглашается приговор: виновен, к смерти! Как только решение суда вступит в силу, вы будете подвешены за шею, пока не умрете! И да смилостивится Господь над вашей душой!
Я был готов к такому исходу дела. И все же ноги у меня подкосились – трудно принять то, что в ближайшем времени тебя не станет. Но от способа казни у меня по телу словно пробежал электрический разряд. Я поднял руку. Вопреки регламенту, судья разрешил мне говорить.
– Можно мне… новый способ… Смертельный укол? Или хотя бы газовую камеру? – пролепетал я.
Судья ударил молотком по столу:
– Из милосердия суд удовлетворяет просьбу осужденного! Вам будет введен яд. Заседание закрыто!