Те времена запомнились мне сплошным темным пятном, будто на улице всегда была ночь и я несколько лет не видела солнечного света.
Мне было девять, и единственное, что доставляло мне радость, – игры с моими друзьями-соседями. Мы бегали по домам, катались по району на велосипедах, устраивали соревнования из разряда «кто дальше прыгнет» или «кто больше всех отобьет мяч от земли». В эти моменты я забывалась, абстрагировалась от всего, что происходило дома, и была обычным счастливым ребенком.
Ничего не отличало меня от других, кроме одного: гулять я выходила редко.
Я не могла просто взять и уйти из дома, как делали это другие дети. Когда я видела, как свободно они могут перемещаться, то до дрожи завидовала. Мне так делать было нельзя.
Мама разрешала мне выходить из дома только тогда, когда я уберусь в квартире. Но уборка в понимании моей мамы – это явно не то, что имеют в виду все нормальные люди.
Все должно было выглядеть идеально. Ни одной пылинки на полке. У всех вещей есть свои места, и не дай бог какой-то из них оказаться не там.
Брызги на зеркале, отпечатки пальцев на ручках дверей – я протирала их каждый раз, когда они появлялись. Каждый день забиралась под потолок и стирала пыль с лампочек – едва ли хоть кто-то из людей делает это чаще, чем раз в неделю.
Если у мамы было плохое настроение, мне могло влететь за крошки на столе. Я до сих пор вспоминаю те годы с содроганием.
В тот день я очень хотела играть с друзьями. Но вот незадача – кран в моей ванной комнате протекал и оставлял лужицы в ванной. Я знала, маме это не понравится, и если она увидит их, то никуда меня не пустит.
В голове созрел план. Я выдраила полы до блеска, вытерла всю пыль и быстро закрыла окна – всегда так делала, потому что знала: с улицы летит пыль и к тому времени, как мама придет проверять, она снова осядет на полки. С той же целью я выключила вентиляцию. А потом сделала гениальную, по своему мнению, вещь: перекрыла в доме воду.
Я знала, никакие оправдания не помогут – мама не будет слушать, что кран протекает, поэтому избавилась от проблемы как могла.
И это сработало. Пройдя ее доскональную проверку, я побежала к друзьям.
Несколько счастливых часов я веселилась, но когда вернулась домой, окунулась в сущий кошмар. Мама не оценила то, что я сделала, потому что не смогла принять душ.
Тогда в первый раз у нее по-настоящему сорвало крышу. Как только я зашла в квартиру, она стала кричать на меня и ударила.
– Не корми его своей вегетарианской едой, ему надо есть нормально, – говорит Марта, – и не пей при ребенке.
– Разумеется, – отвечает Том.
Я проснулась минут пять назад и теперь стою у лестницы на втором этаже, слушаю разговор внизу.
– Папа, я хочу в «Макдоналдс»!
– Никакого «Макдоналдса»! – шипит Марта.
– Ну мама!
Том смеется, говорит:
– Я позвоню тебе завтра вечером.
– Не забудь дать Джоуи таблетки.
– Конечно. До встречи.
– Пока.
Входная дверь за Мартой закрывается, и я наконец-то спускаюсь. На звук моих шагов Том и Джоуи оборачиваются.
– Белинда! – удивляется малыш. Он срывается ко мне и обнимает, прижимается щекой к животу. Я обнимаю его в ответ, глажу по голове.
– Ты пришла поиграть со мной? – спрашивает он.
– Ну конечно! Я уже соскучилась.
– Как прошел день рождения?
– Было круто… жалко, что тебя не было.
– Мама сказала, мне нельзя там быть…
– Моя сказала так же, – смеюсь я, но на душе гадко.
– Джоуи, куда ты хочешь? – спрашивает Том у сына и опускается перед ним на колено. – Чем хочешь заняться?
– Хочу играть с Белиндой. Не хочу никуда.
Джоуи так искренне и крепко обнимает меня. Улыбается самой лучезарной улыбкой из всех, что я когда-либо видела. Я чувствую от него нескрываемую детскую искренность. Мне хорошо, ведь я так скучала по ощущению добра, совсем отвыкла от него. Никогда бы не подумала, что эти эмоции мне подарит ребенок.
– Малыш, ты что, влюбился в Белинду? – посмеивается Том, глядя на нас.
– Да, – смело отвечает Джоуи.
– Оу, – говорю я.
– И что тебе в ней нравится? – спрашивает Том.
– Она красивая.
– Позовешь ее замуж?
– Да.
– Хочешь поцеловать ее?
– Да.
Том смеется и смотрит на меня.
– Ну давай в щечку, – говорю я Джоуи и наклоняюсь к нему. Он без промедлений чмокает меня.
Дальше мы решаем поесть. Джоуи по-прежнему настаивает на «Макдоналдсе».
– Папа, я буду то же, что и ты, – говорит он.
– Там не будет мяса, – предупреждает Том.
– Я не люблю мясо! Мясо – это невкусно!
– Хорошо. Только не рассказывай маме.
Джоуи кивает.
– А я буду мясо, – вмешиваюсь, – хочу «Биг Тейсти». М-м-м… вот что я люблю.
Следующие два часа мы тратим на поход в «Мак». Проводить время с Джоуи и Томом – замечательно, я почти полностью забываю обо всех проблемах. Когда после долгой прогулки мы возвращаемся домой, Джоуи просит Тома сыграть с ним на барабанах. Наверху здесь целая мини-студия, с кучей техники, микрофоном, несколькими гитарами и барабанной установкой. Я сразу вспоминаю, как папа и Том в детстве учили меня играть на гитаре. Тогда, конечно, эти двое были совершенно другими. Все было другим, и эти воспоминания теплые, приятные, такие трогательные, что хочется плакать. Я вспоминаю об отце и решаю отойти позвонить ему. Как и говорил Том, его телефон выключен. Внутри поднимается волнение, я представляю, будто с ним что-то случилось, и в голове мелькают страшные варианты развития событий. Чтобы не думать об этом, скорее возвращаюсь обратно.
– Я хочу быть как папа, – говорит мне Джоуи. – Тоже хочу играть в группе и выступать перед людьми!
Наклонившись к нему, я с улыбкой отвечаю:
– Ты вырастешь и будешь в сто раз круче, чем он!
– Я не хочу быть круче, я хочу быть как папа.
Том подкручивает для Джоуи барабаны, чтобы те были ниже, пока тот вертится на стуле. Мне с ними так хорошо, ведь я чувствую любовь, которой не существует в моей реальности, в моей семье. Она так пленит меня, ради этой любви я готова сделать что угодно. Я совершенно точно зависима от всего, что ее касается.
– Белинда, возьми гитару, – говорит Том.
– Что?
– Возьми, ты ведь умеешь играть.
– Я так давно этого не делала…
– Руки вспомнят. Давай. Сыграем все вместе.
Том дает мне свой любимый «Гибсон», а сам берет бас от «Фендер». Получается у нас не очень, один Том действительно круто играет. Джоуи стучит криво, а я постоянно промахиваюсь с аккордами. Но это все совершенно неважно – важно только то, что мы вместе и нам хорошо.
Долго играть не выходит: Джоуи не отличается усидчивостью, и теперь ему хочется переключиться на какое-нибудь другое занятие. Том говорит, что это у мальчика от него, но мне слабо верится. Весь оставшийся вечер мы смотрим мультики. Спустя несколько полуторачасовых мультфильмов у всех слипаются глаза.
– Хочешь спать? – спрашивает Том у сына.
– Угу…
– Пойдем наверх, – говорит он и тянется к Джоуи, но тот протестует.
– Я хочу спать с Белиндой! – Малыш сидит, вцепившись в меня мертвой хваткой. Я улыбаюсь.
– Ладно, так и быть, идем, – говорю.
Я беру сонного Джоуи на руки, и мы поднимаемся наверх. Том такой же сонный и такой же милый, спотыкается на лестнице на верхней ступеньке. Мы укладываем Джоуи в ту кровать, в которой я сплю, а затем Том шепотом зовет меня ненадолго выйти.
Когда мы оказываемся в коридоре, он тихо спрашивает:
– Ты же не против?
– Конечно нет.
– Не устала от него?
Мотаю головой:
– Я люблю Джоуи.
– Ты как? – спрашивает Том.
– Волнуюсь за отца. Почему он не отвечает? – хнычу.
– Не знаю… веселится?
– Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он умер?
– О, малышка, – Том успокаивающе улыбается и касается моего запястья, – если бы все мы умирали, когда уходили в загул…
– Но вдруг…
– С ним все хорошо. Уверяю тебя.
– Ладно.
Том ехидничает, переводя тему:
– Обезьянник не снился?
– Боже, нет… – опускаю взгляд в пол. – Мне так стыдно за этот случай… ужасно стыдно.
– Да брось, было весело.
– Чего?! – хмурюсь я.
– Ну, знаешь, этот момент бешеного адреналина… страх, когда сердце стучит и приходится решать все в панике. Я испугался. Я буквально чуть не обосрался, когда ты позвонила. Никогда больше так не лажай.
Я улыбаюсь и одновременно киваю. Становится легче. Так мы стоим еще пару минут, а потом желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по комнатам.
Часов в шесть следующего дня Марта приезжает за Джоуи. Я жду в спальне, чтобы она меня не увидела. В это время снова пытаюсь дозвониться до отца – бесполезно.
Когда слышу, что Марта и Джоуи ушли, то скорее спускаюсь к Тому и говорю:
– Можно взять твою машину?
– Бери, – отвечает он и начинает оглядываться в поисках чего-то. – Только у водителя сегодня выходной. Черт его знает, где ключи от машины…
Он проходит в коридор и принимается копаться в ящиках. Я медленно подступаю ближе, заглядываю Тому за плечо.
– А, вот, – он подбрасывает связку в ладони, – надолго?
– Хочу съездить домой, взять хоть что-нибудь из вещей.
– А что с матерью?
– Ее сейчас не должно быть дома. Ну, я надеюсь, что ее нет.
Том оборачивается ко мне, поджимая губы.
– Съездить с тобой?
На несколько секунд я задумываюсь, опускаю взгляд. Но потом все же решаю:
– Да. Да, пожалуйста. Так будет лучше. На всякий случай.
Он кивает. Мы обуваемся и выходим из квартиры. Когда спускаемся на парковку, то за руль все равно сажусь я: несколько лет назад Тома лишили прав, после того как он устроил пьяную аварию, влетев в фонарный столб.
До дома двадцать минут пути. Пока мы едем, не разговариваем. Том сидит в телефоне, а я смотрю на дорогу и в навигатор. Думаю, вдруг отец уже дома? Вдруг он вернулся? Кажется, я еду домой совсем не за вещами. Когда мы подъезжаем, сердце стучит в два раза быстрее обычного.
Я медленно открываю дверь в высоком заборе, отключаю сигнализацию. Иду тихо, Том также бесшумно ступает позади. Сад перед домом как всегда ухожен, газон подстрижен. Машины матери на парковке нет, но отцовская стоит. В груди теплится наивная надежда.
Дверь оказывается закрыта лишь на один замок: обычно родители всегда запирают ее на два. Внутри темно. Пусто и тихо. Одного взгляда мне достаточно, чтобы понять: здесь никого нет. Внутри меня что-то обрушивается, и пару секунд я стою не шелохнувшись. Том проходит в гостиную. Мне стоит больших трудов взять себя в руки.
– Чисто, – заключает он.
Я киваю.
– Ладно, тогда я наверх.
– Мне убить твою мать, если она зайдет?
– Ха, – улыбаюсь, – боюсь, мертвым окажешься ты.
Том смеется. Говорит:
– Она меня ненавидит.
– Меня тоже. Есть хоть кто-то, кого она любит?
– Да плевать, – бросает Том и отходит рассмотреть безделушки на полках.
Не могу сказать, что мне тоже. Я поднимаюсь в свою комнату, аккуратно ступая по лестнице, словно боясь кого-то спугнуть. Мне становится грустно. Над кроватью по-прежнему висят плакаты с Янгбладом и Лил Пипом, над столом – карта с отмеченными странами, в которых я была. На полу пробковая доска с фотографиями на полароид. Не знаю, вернусь ли когда-нибудь сюда снова. Надеюсь, что нет.
Я подхожу к столу и выдвигаю из него длинный ящик – там бардак, как я и оставляла. Из-под листов и остального мусора достаю рамку с фотографией: на ней запечатлены мои родители. Мама давно убрала все семейные снимки, но один из них мне удалось стащить.
Это их свадьба. Я тоже тут есть, но только они обо мне еще не знают. Мама как-то рассказывала, что на следующий день узнала о беременности. Мне был месяц.
Над фотографией надпись: Билл & Линда Шнайдер. Родители издевались надо мной всю жизнь: с того самого момента, как я родилась и они сложили свои имена и назвали ими меня. А потом решили развестись.
Я оставляю фотографию в столе. Скидываю в сумку все самые нужные вещи и остальные, какие влезают. Беру всякое барахло, даже не глядя на него. Набиваю сумку вещами и спускаюсь на первый этаж.
Когда мы с Томом уже собираемся уходить, входная дверь вдруг открывается. Я пугаюсь, приглядываюсь…
– Пап? – спрашиваю.
Мы с Томом замираем, смотрим, как отец появляется в дверном проеме. С шеи будто падает камень, и я радостно говорю:
– Папа! – срываюсь к нему, почувствовав, как Том пытается удержать меня за руку. – Где ты был?
Отец пошатывается, и я останавливаюсь.
– Пожалуйста, дочка, можешь так не кричать? – хрипит он, пытаясь снять куртку непослушными руками.
– Что с тобой? – тихо спрашиваю, замечая, как он качается в разные стороны. – Ты что, пьян?
– Детка, совсем немного…
– Да ты шатаешься, пап!
– Бель… Бельчонок. У папы были выходные. Папа немного отдохнул…
Так и не сняв косуху, отец нетвердым шагом проходит в гостиную и валится на диван. Откинув руку Тома, я подхожу к папе.
– Ты обещал мне не пить! Папа, сколько можно, мы ведь говорили об этом!
Где-то на подкорке маячит мысль: «Ты стала такой же, Белинда. Ты поступаешь точно также, как он», но я прогоняю ее. Я не чувствую вину. В конце концов, я такая, потому что он такой.
Папа складывает руки в умоляющем жесте.
– Из… извини меня, Белинда… Прости дурака. Это в последний раз.
– Да что ты несешь! – взрываюсь я. – Ты постоянно обещаешь и никогда не выполняешь! Пап… я прошу тебя, перестань…
Слезы подступают к глазам. Лицо загорается, и сквозь пелену я вижу Тома, с сожалением смотрящего на нас. От этого становится так больно, что я зажмуриваюсь.
– Малышка, поговорим з-завтра… – Отец заваливается на диван, не раздевшись.
– Пап! – кричу. – Черт! Ты опять напился, и опять тебе нет дела до меня! Пока тебя не было, меня чуть не посадили!
– Да, да… – кивает он и закрывает глаза, проваливаясь в сон.
Пересекая гостиную, Том подходит ко мне. Обнимает меня за плечо и говорит:
– Идем отсюда. Ты все взяла?
– Да, но… как я теперь уйду? – Я поднимаю на Тома заплаканные глаза.
Он прижимает меня к себе сильнее.
– Поехали, Белинда… Он все равно не в состоянии общаться.
Я смотрю на отца, который уже заснул. Всхлипываю, вытираю слезы и сопли и слушаюсь Тома. Пока мы покидаем дом, я плачу. Потом, сев в машину, прокручиваю в голове картинки, где мой папа трезв и уравновешен, беспокоится обо мне и моей жизни. Он обнимает меня, интересуется, все ли хорошо. Что бы я сказала ему?
«Пап, я попала в полицию»?
«Пап, мне негде жить»?
«Пап, я употребляю наркотики»?
«Пап, мне плохо»?
И много-много-много чего другого. А он лишь печально улыбается, говорит, что любит и со всем поможет. Он говорит мне, что я молодец и со всем справлюсь.
Трогаюсь с места. Отстраненно смотрю на дорогу, думая об отце. В какой-то момент из меня вырывается:
– Ненавижу, когда он такой…
Том молчит, смотрит в окно. В тишине мы доезжаем до его дома.