Сергей Украинский стоял на балконе своей квартиры, тяжело опершись на перила. Напряженно вглядывался в великолепную картину нежащегося в ярких солнечных лучах города и пытался понять, что же тут не так. Проживал Сергей Михайлович на Березняках, в относительно новой шестнадцатиэтажке, возведенной прямо на берегу. Квартира размещалась на последнем этаже, окна выходили на Днепр, так что вид открывался – дух захватывало.
– Эх, мне бы поэтом родиться, – любил повторять Украинский на первых порах, пока красота не приелась.
Но, как бы там ни было, выходить на балкон, – «глотнуть свежеговоздуха», вошло у него в привычку. «Никаких выхлопных газов, никаких соседей напротив, которые, кажется, вечно торчат за своими окнами, и стали привычней телевизора. Ты их изучил за этими окнами до дурноты, а встретишь на улице, не узнаешь вовсе».
Итак, полковник стоял на своем балконе, любовался панорамой правого берега Днепра и пытался понять, что же здесь не так. Что-то было не так, Украинский за это поручился бы, но вот что именно, – «черт его знает». Безотчетная тревога угнездилась где-то в глубине подсознания, и потихоньку усиливалась. Объяснить это чувство Украинский не мог.
В город пришла весна. Зеленые кроны укрыли холмы – «конец мая, все по графику», крыши домов терялись среди листвы, как шляпки подосиновиков во мху. Днепр переливался тысячей бликов, а по небу бежали облака. И во всем этом великолепии ощущался какой-то подвох.
Я нутром чую, – сказал Сергей Михайлович, и голос его заскрипел, словно старая якорная цепь. Пытаясь мучительно разобраться, что же, в конце концов, происходит», Украинский почему-то вспомнил о рисунках-загадках, обожаемых некогда единственной и любимой доченькой Светой. Рисунки печатались «Веселыми картинками» – замечательным детским журналом, который он выписывал для Светы на протяжении добрых пяти лет. Давно это было, ох, давно. Украинский приходил со службы поздно, но если дочурка не спала, они устраивались на диване с «Веселыми картинками»[9] в руках. Светка корпела над любимыми рисунками-загадками «найди в них пятьотличий», а Украинский сидел рядом, помогал, чем мог, и чувствовал, как куда-то испаряются накопившиеся за день усталость и злость. Так уж вышло, что «Веселые картинки» стали для них одной из невидимых тонких ниточек, связывающих их воедино. Тех самых ниточек, на которых, по большому счету, держится все мироздание.
– Ох, и славное времечко было, – сообщил полковник пустому балкону. – Такое славное, даже и не верится.
Сергей Михайлович вернулся к созерцанию панорамы города.
«Найди пять отличий».
«Не можешь пять, найди хотя бы пару. Пара подойдет».
Он посмотрел на канатную мачту Южного моста, едва различимую за жирной черной линией железнодорожного, отметил с облегчением, что ТЭЦ-5 на месте, небо чадит. Вот и хорошо, будет горячая вода в домах горожан. Выдубецкий монастырь – звездочек на куполах не видать, может, перекрасили? Он давно не присматривался.
Поворачивая голову слева направо, вдоль горизонта, Украинский с удивлением обнаружил, что шея одеревенела, превратив голову в башню танка на жестоко переклиненных шарнирах. «Или я сплю, или пора что-то делать состеохандрозом», – подумал Украинский мрачно.
Недружелюбная фигура Матери-Родины,[10] задравшая вверх обе исполинские руки, тоже никуда не сбежала. Купола Лавры, примерно в том виде, в каком их наблюдал и Батый, подступая к городу со своей несметной ордой. – «Ну, или не совсем в таком, какая, всущности, разница? Есть Лавра? Так точно. Поехалидальше». – Пик стеллы в парке Славы скрыт зеленеющими во всю деревьями. Гостиница «Салют» – «есть такая», за ней верхние этажи «Киева» – «торчат, как бы из-за бугра».
«Не отель, а рассадник депутатов». – Ухмыльнулся Сергей Михайлович.
Правее и ниже отеля – верхушка пешеходного моста, переброшенного с набережной на Труханов остров. Не будь моста, не видать бы горожанам пляжа.
«Эх, пляж-пляж. Вот хорошее словечко. Тысячу лет не выбирался…»
Неожиданно до Сергея Михайловича дошло, что по мосту никто не идет. Видеть он этого не мог, расстояние было изрядным, но знал наверняка. Может, шли только что, болтая и улыбаясь, попивая тоник или колу, теперь же мост опустел, как кратер на Луне. И не только мост. Покрывшись липким потом от внезапной догадки, Украинский попытался снова взглянуть на Лавру, но это оказалось невозможно. Словно чья-то невидимая рука мягко, но с неумолимой силой, взяла его за затылок, не позволяя даже шелохнуться.
«Что за ерунда?»
Приложив неимоверные усилия, полковник все-таки развернулся, ощущая себя Железным Дровосеком из сказки Волкова, угодившим под кислотный дождь. Глянув на мост Патона, Украинский открыл рот. Хотел сесть, да ноги не гнулись. Вереница машин и трамваев застыла неподвижно. Свежий утренний ветер дул в лицо полковнику, шевеля волосы, но там, внизу, город будто замер. Небо оставалось чистым, а облако дыма, венчающее трубы ТЭЦ, казалось теперь дорисованным мелом поверх бирюзовой пастели. Под изумленным взглядом Сергея Михайловича панорама города, все более утрачивая реальность, превращалась в огромную, мастерски изготовленную диараму. Стала походить на живую картину, виденную Украинским с балкона тысячу раз примерно так, как чучело волка из палеонтологического музея походит на несущегося по лесу живого зверя.
– Бред сивой кобылы! – заявил Сергей Михайлович, но спокойней ему не стало. Испытывая тошнотворные приступы паники, он опустил глаза к перилам, чтобы поглядеть, что, в таком случае творится под домом. Лучше бы не смотрел. Змейки тротуаров показались ему слишком тонкими, крыши припаркованных машин – чересчур маленькими. Более того, они постепенно удалялись, будто Сергей Михайлович смотрел на них, не свесившись через перила своего шестнадцатого этажа, а, к примеру, из гондолы набирающего высоту стратостата. Он высунул голову дальше, все еще не веря глазам, и с ужасом обнаружил, что ровные кромки балконов под ним куда-то исчезли. Нижние этажи, с первого до пятнадцатого, словно растворились в воздухе.
Волосы Сергея Михайловича зашевелились от животного страха. Он открыл было рот, но крик застрял в горле, тело парализовало.
«Вот, значит, каково пришлось бедолаге Волку Ларсену[11]», – еще подумал полковник, и тут медленно уплывающая из-под ног земля прыгнула в лицо. Словно он, глядя в видоискатель фотокамеры, резко приблизил объекты внизу, так, что стали видны желтые головки одуванчиков на полянке у подъезда и смятая сине-белая пачка «Ротманс», которую какой-то шалопай бросил мимо мусорного бака. Полковник ахнул, решив, что вывалился и летит навстречу земле с выпученными глазами. Он зажмурился, ожидая удара.
Ничего. Он стоял на балконе.
Собрав волю в кулак, полковник оторвался от перил, толкнул плечом дверь и ввалился в кухню своей квартиры. И сразу оказался в гуще ароматов готовящегося обеда. Запахи шли отовсюду: жареной картошки с луком – от плиты, овощного салата – со стола, душистого кофе – из кофеварки. Запахи стояли так плотно, что казались осязаемыми. «Плотнее пассажиров метро в час-пик», – подумал Сергей Михайлович, представив, как они толкаются друг с другом, отвоевывая пространство в его, Украинского, носу. Полковник тяжело осел на табурет, чувствуя себя после дурманящей свежести балкона рыбой, заточенной в давно нечищеном аквариуме. Зато аквариум никуда не летел, Сергея Михайловича это устраивало. – «Еще как!» – Дрожащей рукой, боясь обернуться к окну, он потянулся за шторой. Штора почему-то отсутствовала.
– Лида, ты опять, что ли, занавески стираешь? – спросил он жену. Супруга корпела над раковиной в дальнем углу кухни. Она стояла спиной, в халате, подаренном им года три назад, к Восьмому марта, кажется. Судя по методичным движениям локтей и характерным звукам, доносившимся из-под крана, жена чистила рыбу. Тело Сергея Михайловича наполнилось приятным чувством безопасности и уюта, потому что никто никуда не летает в своей кухне, сидя за столом перед тарелкой ухи. Он ощутил непреодолимое желание подойти сзади к жене и нежно поцеловать в затылок. Уже начал подниматься из-за стола и окостенел, сраженный внезапной догадкой: «А может, она не знает? Стоит здесь, потрошит дурацкую рыбу, ини черта не знает, как мы летим повоздуху?» — Украинский перевел дыхание. Оборачиваться к окну он даже не думал. Еще чего…
– Лида?
Жена молча трудилась над рыбой, – «по уши в работе».
«Правильно! – Украинский уткнулся в ее лопатки недружелюбным взглядом. – Совершенно ничего не знает. Никогда ничего и не хотела знать. Ни про то, что мне довелось пережить, карабкаясь по служебной лестнице, ни каким макаром дочка поступила в академию, ни про котлы, в которых пришлось вариться, чтоб появились шмотки, квартиры, машины, дачи и прочее, прочее барахло. Ни о том, что кошелек не резиновый, а баксы не растут на деревьях. Ни о том, почему по вечерам топил душу в водке. Точнее пытался, так как топить-то, в сущности, стало нечего, – все с потрохами давно купил Поришайло».
«Рыба-прилипало, вот ты кто!» — сжал кулаки Украинский.
Жена ничего не замечала. Низко согнулась к раковине и колдовала над своей рыбой.
«Хоть башку туда засунь, – раздраженно думал Сергей Михайлович, – когда мне понадобится кухарка, я ее найму».
Сергей Михайлович резко подался вперед, смахнул со стола кухонную утварь и сказал хрипло:
– Просрали Родину, Лида.
И замер, сраженный столбняком, потому что женщина, наконец, обернулась. Вместо Лиды Украинской перед ним была Мила Сергеевна Кларчук, сложившая губки в насмешливой улыбочке: «Ну, как тебе, полковничек, эта новая хохмочка?»
Мила двинулась к Украинскому, широко расставив руки, еще немного, и полностью бы скопировала Родину-Мать. Длинные ухоженные пальчики выпустили освежеванную рыбью тушку, и та плюхнулась на пол с омерзительным шлепком. В правой Мила сжимала нож. С широкого лезвия капала темная рыбья кровь, оставляя на линолеуме безобразного вида лужици.
Поясок халата скользнул к ногам Милы Сергеевны, на которых красовались новые красные тапочки Лиды Украинской. Полы халата разошлись в разные стороны, предоставив Сергею Михайловичу возможность полюбоваться ложбинкой меж двух упругих грудей, нежными розовыми сосками, плоским животом и маленькими круглыми коленками. Лифчик и трусики Мила, очевидно, забыла дома. Ее до странности голубые глаза, из-за сделавшихся огромными зрачков, показались полковнику бездонными.
«В таких и утонуть недолга».
Мила возбужденно дышала, ее живот напряженно вздымался и опадал, отчего голова Сергея Михайловича скоро пошла кругом. Рот наполнился слюной. Он с хрустом сглотнул, чувствуя, что едва не подавился.
«Такой я тебя и представлял, крошка, а ведь представлял, и не раз, себя-то к чему обманывать».
– Хочешь меня, да? – от ее завораживающего голоса, с почти неуловимой хрипотцой, полковника бросило в жар. Мила приблизилась вплотную, тонкий аромат духов смешался с запахом свежей рыбы.
– Хочешь, да?
Не успел полковник ответить «ДА», в воздухе просвистел нож. Тонкое длинное лезвие по самую рукоятку вошло в грудь полковника. Украинский жалобно закричал, попробовал отпрянуть и вжался в спинку кухонного уголка. Мила будто обезумела. Она наносила удар за ударом, Украинский страшно мычал, а острое стальное лезвие раз за разом вспарывало кожу, протыкая внутренности.
От былого завораживающего голосочка Милы Сергеевны не осталось даже и тени.
– Предать нас решил, мразь?!
Украинский повалился на бок, извернувшись угрем, пнул Милу ногой. На ноге оказался кирзовый армейский сапог. Откуда взялся сапог – оставалось только гадать, Сергею Михайловичу было не до загадок. Подбитая гвоздями подошва угодила в обнаженный живот женщины. Она со всхлипом перелетела кухню и врезалась спиной в холодильник, сдвинув его с места. С полок посыпались продукты, закупленные Лидой Украинской на неделю вперед. Мила взвилась, как раненая пантера и прыгнула обратно, вращая над головой ножом. Нож, руки и живот Милы были заляпаны кровью.
«Это же моя кровь, – с убийственной четкостью осознал Украинский. – Это Моя Кровь, стерва!»
В ладони появился пистолет, штатный ПМ, полностью готовый к бою. Украинский, не колеблясь, нажал курок. Руку дернуло, Милу снова отбросило к холодильнику, и она съехала на линолеум. В кучу разбросанных по полу йогуртов, кусков сыра и палок сырокопченой колбасы. Кефир из лопнувшей упаковки окрасился кровавыми брызгами. Халат полностью слетел с Милы Сергеевны, очутившись на голове.
Украинский порывисто вскочил, думая только о том, что же теперь говорить Поришайло, и что скажет (сделает) сам Артем Павлович, когда узнает… Холодный пот градом катил по спине Сергея Михайловича, скапливаясь в том месте, где упругая резинка трусов глубоко врезалась в кожу.
«Скоро и трусы намокнут, чтобы ты не сомневался».
Нагнувшись над подрагивающим телом Милы, – «агония у нее, что ли?» – и ни на секунду не забывая о пистолете, Украинский ногой перевернул женщину на спину.
И издал душераздирающий вопль, потому что с пола на него смотрели стекленеющие карие глаза Светочки – любимой доченьки, умницы, студентки второго курса Академии управления и, вообще, пожалуй, единственного живого существа, ради которого он готов был вариться в этой каше.
Разум Сергея Михайловича взорвался водопадом мыслей. Большая часть шла мутным бессвязным потоком, полным горечи и безысходного отчаяния.
«Господи, что же я наделал?! Что я наделал?! – Украинский вцепился в волосы. – Звони в «03»… Нет, не дозвонишься… А дозвонишься, не дождешься! Сам, сам повезу… Пара минут есть…»
«Нет у тебя никаких минут! Поздно… Слишком поздно…»
Света глубоко вздохнула и широко открыла глаза. Украинский все понял, а, поняв, страшно закричал. Запустил руки под коленки и спину дочери, – «только не умирай, ну пожалуйста, не умирай!», – прижал к груди, – «Господи, как пушинка ведь! – судорожно повернулся вокруг оси, в поисках ключей от машины, и нечаянно глянул в окно. Про гондолу стратостата Украинский давно забыл. И напрасно. Там, за окном, вечерело. За поросшими унылым редколесьем сопками величественно серебрилась река, полноводная, как море. Украинский стал как вкопанный, с головой, недоверчиво склонившейся на бок, вглядываясь в бескрайнюю гладь Амура, такого невероятно широкого, что противоположный китайский берег терялся в висящей на горизонте дымке.
«Какой к матери Амур?!» – выкрикнул Сергей Михайлович и неожиданно ощутил облегчение. – «Да это же сон. Вот в чем дело. Сон. Фух… Уф… Паскудный и дурной сон. Кошмар, иными словами».
«Это меняет дело!»
Внезапно дом покачнулся. Стекла лопнули и разлетелись мелкими осколками. Украинский обнял дочурку, пытаясь защитить телом. Затрещали, исчезая, дверные коробки, а потом с ужасающим стоном начали оседать бетонные перекрытия. Пол ушел из-под ног. Украинский полетел вниз в лавине кирпичей, обломков мебели и железобетона, с торчащими во все стороны кусками арматуры.
«Сейчас я проснусь, и точка», – заверил себя Сергей Михайлович, и сознание из него выпорхнуло.
Он очнулся на холодном полу. Вокруг стояла кромешная тьма. Было сыро и промозгло, полковник продрог до костей.
«Это что? Это подвал или ад? Может быть, это морг? Все что угодно, но только не моя спальня».
Он пополз по полу. Просто вперед, без всякой цели, как раздавленная на дороге собака. В щиколотках пульсировала боль. Повернув голову, Сергей Михайлович обнаружил, что ног больше нет. В том месте, где недавно располагались волосатые щиколотки, из армейских галифе торчали два окровавленных огрызка.
«Что-то болит слабовато? – противоестественно меланхолично отметил Украинский, – видать, у меня аффект…»
Он полз целую вечность, поражаясь своей выносливости, – «давно бы пора отключиться, ноги потерять, это все же не порезаться прибритье». Впрочем, судить о времени ему было сложно. Сколько минут (часов) истекло, знал один Господь. Наконец Украинский оказался в большой комнате, тесно заставленной железными двухъярусными кроватями. Кровати выстроились в безукоризненные шеренги. Под каждой, как боевые расчеты перед машинами, застыло по две пары армейских кирзовых сапог, с портянками, намотанными поверх голенищ. Комнату освещал мертвый лунный свет. Пол стал липким. Украинский поднес ладонь к глазам:
«Черная. Это что, кровь?»
Теплая тугая капля упала ему на лоб. Он сдавленно вскрикнул и с трудом поднял голову. Кровати, к нарастающему ужасу полковника, оказались забиты трупами солдат, – «Ну, не балерин же», – застигнутых смертью врасплох. Судя по всему, смерть пришла к служивым во время сна. Разглядывая свешивающиеся с матрасов безжизненные руки, ноги и головы, он вдруг отчетливо понял, куда попал, и попробовал закричать, но вышло одно бульканье.
Казарма погранотряда, его погранотряда, вырезанного китайскими диверсантами глухой июньской ночью 1968-го года, хранила гробовое молчание. Китайцы прокрались в расположение отряда, бесшумно сняв часовых, и никто из пограничников не увидел следующего утра. Если со знанием дела воткнуть автоматный шомпол в ухо спящему человеку, шомпол выскочит из другого уха раньше, чем человек откроет рот. А диверсанты свое дело знали. Случилось это месяца через два после того, как младший сержант Украинский отбыл в Москву поступать в школу КГБ.
Стремясь как можно быстрее убраться из этой ужасной комнаты, пропитанной запахами крови, мертвечины и портянок, Украинский выполз в коридор. Он тяжело перевалил приступку, оставляя за собой жирные багровые полосы. Дверь в Ленинскую комнату была распахнута настежь. Украинский дополз до порога и заглянул внутрь. На одной из стен поверх политической карты мира образца 68-го года, словно жук из коллекции орнитолога, висел какой-то человек.
Голова его завалилась на левый погон. С правого поблескивали три маленькие офицерские звездочки. Из локтей и коленей офицера торчали шляпки гвоздей, по размеру близких костылям с железной дороги. Левая нога распятого была обута в сапог, правая – в одной портянке. Бурые потеки на стене переходили в густую лужу на полу. Кровь уже засохла.
«У нас в отряде восемь офицеров было… – пришло на ум Украинскому. – Командир – раз, замполит – два…»
Вдруг голова офицера качнулась из стороны в сторону и начала подниматься. Но Украинский не закричал. Вероятно, он уже миновал какой-то внутренний барьер, после которого ему все стало безразлично.
– Товарищ старший лейтенант?! – беззвучно прошептал Сергей Михайлович, в ужасе узнав начальника особого отдела погранотряда. Того самого офицера, что разглядел в младшем сержанте Украинском будущего чекиста. – Товарищ старший лейтенант?!
Глаза покойника уставились на Сергея Михайловича.
– Просрали Родину, боец, – глухо сказал старлей.
Неожиданно тишину Ленинской комнаты разорвал телефонный звонок.
– Наши!..
Магическое слово «наши» наполнило сосуды Украинского новой порцией адреналина. «Только дотянись до трубки и позови на помощь. Только дотянись и позови – и они сейчас же придут». Как в рассказе о военной тайне. Наши! Он рванул на звук звонка, как умирающая от голода змея за подраненной куропаткой, и уже коснулся пальцами черного эбонита трубки, когда кто-то схватил его за плечо. Схватил и затряс. Украинский заорал как человек, падающий живьем в горнило мартеновской печи, и попытался вырваться.
– Сережа! – голос жены доносился откуда-то издалека, еще сонный, но уже несколько испуганный, – Сережа?!
Украинский открыл глаза. Он лежал в своей кровати мокрый от пота до такой степени, что можно было заподозрить все что угодно.
– Сереженька? Да что с тобой?
Украинский резко сбросил одеяло, ожидая увидеть кровавые обрубки вместо ног. «Нет! Ноги, как ноги. Не манекенщицы, конечно, зато свои. Целые и невредимые. Сорок лет проносили, и ещепослужат». Он с удовольствием пошевелил пальцами. И тут горло засаднило от страха:
– Светка!!! Лида? Где Светка?
Лида смотрела на мужа с изумлением.
– На тебе лица нет…
– Где Светлана?!
– Да у подруги, Господи. У Марины. Ты что переполошился? Вчера вечером позвонила, отпросилась на ночь. Я тебя и будить не стала, ты как из управления приехал – сразу спать завалился… – жена выглядела растерянно. Тонкий батистовый пеньюар открывал еще привлекательную пышную грудь, волосы на голове смешно торчали во все стороны после сна, на щеке розовел след от подушки.
«Значит, все же сон…» – Украинский точно вновь родился.
– Плохой сон приснился? – сочувственно спросила жена.
– Похоже на то… – Украинский потрепал ее по голове, – все в порядке.
– Тогда возьми телефон, – Лида опустилась на подушку.
– Какой телефон?.. – только теперь до полковника дошло, что в прихожей битый час надрывается телефонный аппарат.
– Сережа, возьми трубку, ладно? – Лида сладко зевнула. – Дай поспать. Все равно тебя. Кто мне додумается звонить в восьмом часу утра, да еще в субботу? – жена перевернулась на другой бок, решительно потянув за собой одеяло.
Украинский встал с кровати, норовя с одного захода попасть в тапки обеими ногами, потерпел фиаско и двинулся к телефону босиком. По пути зацепил плечом косяк, чертыхнулся и взялся за трубку, потирая ушибленное плечо:
– Алло?
– Сергей Михайлович, доброе утро, – бодрый и свежий голосок Милы Кларчук прозвучал из динамика так звонко, словно она была рядом. – «Ну да, она же на кухне», – мелькнуло у полковника в голове.
– Доброе утро, Мила, – «Жива все-таки», – Украинский еще пережевывал сон.
– Не разбудила, Сергей Михайлович?
«Хм, да ты меня ночью едва не зарезала…»
– Даже не ложился еще, – ухмыльнулся Украинский, – «Сегодня я тебя едва не поимел, а затем все же решил, что правильнее будет тебя пристрелить», – работы было много, Мила Сергеевна.
– В таком случае, Сергей Михайлович, хочу вас огорчить, – спать вам уже не придется. – Голосок веселый, озорной, ни дать, ни взять, пионерка, кадрящая старшего пионервожатого, – нам необходимо встретиться.
«Так выходи с кухни. Какие проблемы?»
Украинскому вспомнилась невероятно реалистичная картина – дочь лежит на кухонном полу, карие глаза стекленеют. Шаловливое настроение увяло.
– Сергей Михайлович? Алло?
– Да-да, я слушаю, Мила.
– Около десяти утра вам удобно?
– Да, безусловно, – записав адрес и название кафе, в котором его будет поджидать Мила Сергеевна, Украинский повесил трубку. Постоял какое-то время в прихожей, раздумывая, а не завалиться ли в кровать хоть на часок. Отказался от этой мысли – целый день потом будешь чувствовать себя разбитым. Вообще говоря, Сергей Михайлович был самым настоящим жаворонком, да и служба не располагала к тому, чтобы продирать глаза к обеду. Однако, в последнее время, вставать ни свет, ни заря стало тяжело. Безрадостно как-то. Обреченно вздохнув – «точно скоро помру», Украинский направился в кухню и залил воду в кофеварку. «Ровента» деловито заурчала, а он подумал: – «хорошо, хоть за рубежом кто-то что-то изобретает, а то, ей Богу, сейчас бы дрова колол да котелок вешал на треногу».
Отхлебнув горячего кофе, Сергей Михайлович с сомнением поглядел на холодильник, но ни крови, ни дырок от пуль не обнаружил. Часть мозга, отвечающая за демонстрацию сновидений, никак не могла угомониться, и события, развернувшиеся на кухне во сне, продолжали казаться ему если и не реальными, то, по крайней мере, весьма смахивающими на действительность.
Покончив с первой чашкой кофе, Украинский вышел на балкон и с удовольствием вдохнул чудесный утренний воздух.
Эх, в отпуск бы, – мечтательно пробормотал полковник. Ему представился изумрудный морской простор, усыпанный белыми барашками волн. Отодвинув пустую чашку, Сергей Михайлович целеустремленно прошагал в ванную комнату и влез под горячий душ. Стоя под струями вды, он напевал кальмановскую «Принцессу цирка».[12] Голоса у него не было, слуха тоже, зато старался он от души.
Когда ровно в 9:30 утра, благоухая дорогим одеколоном и одетый с иголочки, Сергей Михайлович вышел из подъезда и сел за руль припаркованного под домом «Мерседеса», ночные кошмары развеялись без следа.
Пока Украинского терзали кошмары, Андрей Бандура, тоже прирожденный жаворонок, дрых без задних ног в квартире Атасова на Шулявке. Жаворонок Андрея молчал, подавленный пережитыми накануне стрессами и несколькими стаканами водки, принятыми на пустой желудок. Когда, в конце концов, Андрей «разул» глаза, то обнаружил, что огромные напольные часы в дальнем углу комнаты показывают без четверти двенадцать. Из этого открытия неумолимо следовало, что с субботним утром, в принципе, покончено.
«Может часы того?» – предположил внутренний голос.
«Сам ты того. Такие часы не врут. Видал, маятник какой?»
Маятник имел впечатляющие размеры. Наблюдая за его размеренным шагом, Андрей нутром ощутил, как настоящее ежесекундно оборачивается прошлым. Он зажмурил глаза и натянул одеяло на голову. Пролежал в таком положении еще минут десять, ломая голову над вопросом:
«А куда же я собственно попал?» – но вразумительного ответа не было. После одиннадцати часов сна мысли в голове плавали с флегматичностью стаи крокодилов, обожравшихся толстым бегемотом. Затем Андрей поднял веки и занялся изучением приютившей его комнаты. Тяжелая портьера закрывала окно с дверью на балкон, в комнате стоял полумрак. Сквозь узкую щель из-под портьеры пробивались солнечные лучи и гомон давно проснувшегося двора. Справа от окна, в полном теней углу, громоздился древний деревянный шкаф, похожий на башню средневекового замка. В верхней части шкафа помещались забранные стеклом окошки, живо напоминающие бойницы. Створки дверей были снабжены замочными скважинами. В замках торчали ключи такой величины, что их, пожалуй, не зазорно было вручить неприятелю при сдаче осажденной крепости.
Дальнюю стену комнаты украшал большущий ковер, на котором разлихацкая тройка неслась заснеженным лесом. Тройку преследовали зловещего вида волки. Второй ковер располагался над кроватью Бандуры и являл собой репродукцию картины кого-то из известных русских художников XIX века. На нем группа медведей бездельничала посреди поляны в сосновом бору. Бандура склонялся к Шишкину,[13] но спорить на деньги не стал бы. Под потолком висела люстра, вероятно, хрустальная. Высота самого потолка наводила на мысли о знаменитом некогда герое Сергея Михалкова дяде Степе – милиционере. Дядя Степа вполне бы мог жить в комнате, без риска ушибить макушку.
Неожиданно старинные часы разразились громким боем. Наступил полдень.
Пережив все двенадцать ударов, он вылез из-под одеяла, нырнул в тапочки и вышел в полутемный коридор. В воздухе стоял запах дорогих сигарет, приятный для носа Бандуры, привыкшего в Дубечках к дыму отечественной махорки. Миновав вешалку, тумбу с музейного вида телефоном и дважды споткнувшись о паркет, державшийся на честном слове, Андрей обогнул угол и вышел на кухню. В кухне Андрей застал Протасова.
Протасов стоял перед плитой в футболке и шортах таких кричащих цветов, словно только что сошел с плаката «Бермудские острова – рай на Земле», и жарил яичницу. Каким-то образом Протасову удалось разместить в сковороде не менее половины лотка яиц. Теперь он испытывал определенные сложности, связанные с их прожаркой, но сдаваться, судя по своему бодрому виду, вовсе не собирался.
– Здорово, братан, – Протасов весело подмигнул. – А я думал, ты, в натуре, скопытался. – Справа от Протасова бурлила внушительная фритюрница, под стать самому Валерию. Удушливый смрад кипящего подсолнечного масла стоял в кухне повсюду.
– Доброе утро, – дружелюбно улыбнулся Андрей. Несмотря на устрашающий вид, здоровяк пришелся ему по душе.
– Каву пьешь? – Протасов мотнул головой в сторону кофеварки, стеклянная колба которой наполнялась тоненькой струйкой кипятка со звуками, весьма близкими стонам. – Вон вода, а банка «Нескафе» – в шкафу.
– Я только умоюсь.
Если комната, послужившая Андрею спальней, здорово отдавала далекой эпохой 60-х годов (если не более отдаленной), то санузел как будто материализовался из иллюстрированного каталога выставки последних сантехнических достижений. Собственно, так и было на самом деле. Отказавшись от первоначального намерения умыться и почистить зубы, Андрей зашел в душевую кабину. Полки над умывальником ломились одеколонами, лосьонами и гелями, стоявшими плотно, как гоплиты в древнегреческой фаланге. Краны выглядели роскошно.
– Я б здесь жил, – присвистнул Андрей. Облицовочная плитка казалась ему мраморной, ванная по форме напоминала чашу. В общем, санузел атасовской квартиры дал бы фору и бассейну Бонасюка.
Едва в мозгу всплыл достойный банщик и его частная сауна, последние прорехи в памяти Андрея заполнились, и события вчерашнего дня выстроились в один ряд.
– Лысый, – застонал Андрей. – «Лысый бежал к выходу, и Андрей, не целясь, нажал курок. Затвор клацнул, Лысый дернулся, прошел несколько шагов, как лунатик, а затем повалился в чашу фонтана…» – руки Андрея задрожали, желудок судорожно сжался. В глазах потемнело, и он переломился над умывальником, забрызгав голубой фаянс желто-зелеными каплями желчи.
Когда Андрей через двадцать минут вновь появился на кухне, было без четверти час. Побрившись, приняв душ и вывернув на голову половину флакона лучшего из атасовских одеколонов, он немного взбодрился. Протасов тоже не терял даром времени. Яичница стыла в тарелках, содержимое фритюрницы было выгружено, а она по второму разу заполнена свежим картофелем.
– Садись, давай, – здоровяк пододвинул Андрею порцию, которой тому вполне бы хватило дня на три-четыре, – кофе сам мешай. А то я, в натуре, не в курсе – крепко, некрепко. Атасов, к примеру, ложками жрет, а Эдик – ах, Боже, мне побольше молока, го-го-голубчик…
– А ты, Валера?
– А я, в натуре, одно молоко потребляю. А то инфаркт, знаешь, бац, и все дела.
Не успел Андрей запустить ложку в жестяную банку «Нескафе», как щелкнул входной замок, и на пороге возникли Армеец с Атасовым. Лицо Атасова просветлело, в сравнении со вчерашним. Он решительно пересек кухню, поздоровался за руку с Протасовым и тепло потрепал Бандуру по плечу.
– Здоров, мужик. Как, типа, спалось на новом месте?
– Спасибо, – Андрей немного смутился.
– Са-саня тебе выделил кабинет родного деда, та-так что цени. – Армеец, в свою очередь, поприветствовав Протасова и Бандуру, присел к столу.
– Валера, а мне с-сливок побольше, а?
– А мне четыре, типа, ложки…
– О, началось, в натуре. Я ж говорю, Андрюха, пошла дедовщина. Не успеешь банку притащить, беги по новой в ларек… – Протасов внезапно посерьезнел, – Саня, ну что там у нас?
Прошлой ночью, после того как Протасов на руках занес Бандуру в квартиру и уложил на кровать, приятели заперлись в гостиной и держали совет до трех часов утра. Первым вопросом обсуждались причины нападения на сауну, вторым – судьба Андрея Бандуры.
Прямо с утра Атасов связался с Правиловым, после чего вместе с Армейцем съездил за город, в гробарском направлении.
– У нас все нормально, – Атасов снова добродушно хлопнул по плечу Андрея, – с парнем все в порядке, с его машиной – нет.
Бандура недоуменно вытаращился на Атасова.
– Твою «тройку», похоже, зажилили местные менты. На запчасти, типа, или так – покататься… С этим еще разберемся. Или по-другому как-то решим. Машина, брат, – большая фигня. Кусок железа, короче…
– Нормально… – Протасов негодующе фыркнул, но было очевидно, что его настроение пошло в гору, – беспредел конкретный, Андрюха. Но ничего, блин. Мы тебе, в натуре, «бимер» подгоним, будешь летать, как все пацаны, – и на радостях подбросил в тарелку Андрея очередную порцию дымящегося картофеля. Поверх недоеденного Андреем.
Армеец, с чашкой кофе в правой руке, выразительно посмотрел на часы:
– Ребята, по-половина второго. Допивайте кофе и по коням.
– Э, подожди, – Протасов переправил в рот огромный кусок яичницы, – подожди, – продолжил он, работая челюстями, – а как те дебилы, которых мы вчера в бане порубали? Вы выяснили, кто они, блин, такие?
Не успел Армеец открыть рта, как из коридора раздалось цоканье когтей по паркету, и через секунду на кухню выскочило животное, отдаленно напоминающее собаку. Андрей, по крайней мере, таких собак в жизни не видел. Пес имел бочкообразное туловище, в деталях близкое к поросячьему, вплоть до озорного короткого хвоста, свернутого в задорную баранку. На туловище вращалась голова небольшой акулы, шея напрочь отсутствовала. Следует добавить, что вся конструкция ловко перемещалась по полу на четырех тонких и коротких ножках. Появление собаки на кухне было встречено приветственными возгласами Протасова:
– Иди ко мне, Гримуля. У меня кое-что есть для хорошего песика, – он подхватил со стола полную тарелку «фри».
Чудовище с радостным хрюканьем проскакало к Атасову и уткнулось розовым носом в его колени.
– Гримушка, – Атасов ласково почесал за ушами собаки. Собака ответила таким счастливым храпом, которому позавидовал бы и Лорд Вэйдер из «Звездных войн» Лукаса. – Валерий, твою мать, не давай ему жареной картошки, у него от подсолнечного масла понос.
– Может, «фри» и яд, в натуре, но до твоего «педи-гри» ему один хрен далеко, – возразил Протасов, но руку от тарелки забрал, под выжидающим взглядом Атасова.
– Ребята, бе-без двадцати два, в самом деле, – Армеец встал из-за стола.
Они уже выходили из квартиры, когда Протасов, замешкавшийся было в дверях, брякнул что-то о забытой магнитоле, проскользнул в кухню и опустил на пол полную миску «фри».
– Давай, рубай, в натуре, – хлопнув пса по мускулистому заду, Протасов вернулся в коридор и затворил за собой дверь.
Гримо, виляя во все стороны хвостом и хрюкая, как поросенок, нырнул носом в тарелку.
Слушай, Атасов, – Протасов повернул возле Охмадета[14] и воткнул нейтралку. Джип покатился с горы к Воздухофлотскому путепроводу, – слушай, ну на черта ты мучаешь бедное животное этим своим конченым ошейником со свинцовыми гирями? – И, не дождавшись ответа, продолжал. – Нет, ты сам, конкретно, что, в армии здорово балдел, когда тебя заставляли сдавать кросс с автоматом и в бронежилете?
– А это что за небоскреб? – заинтересовался Андрей, разглядывая через голову Армейца появившееся справа здание. Троица дружно пропустила вопрос мимо ушей.
– Валерка? – Армеец щелбанами избавлялся от шерстинок, прилипших к брюкам после общения с Гримо. Выглядел он, как всегда, безупречно, – ты с-спрашивал о ребятах, с которыми мы схлестнулись вчера в бане?
– Ага, спрашивал, – Протасов вырулил на Борщаговскую, едва не переехав бабулю, неторопливо плетущуюся по белой зебре перехода. – Хочу найти того козла, что напустил на нас этих клоунов, и удалить ему гланды.
– Так вот, этих клоунов никто, типа, не знает, – Атасов щелчком выбил сигарету из пачки «Мальборо», – Правилов – ни сном, ни духом, хотя обещал, типа, разобраться… – Атасов глубоко затянулся и выпустил струю дыма в потолок, – короче, обычные беспредельщики…
– Ни хрена себе, обычные?! – Протасов свернул в Политехнический переулок, практически не сбавляя скорости. – Нас чуть не угрохали!
Протасов припарковал джип у метро. При этом маневре правые колеса внедорожника выскочили на полтротуара. Прохожие шарахнулись врассыпную, как стая испуганных голубей, но никто не посмел и рта открыть. Атасов, Протасов и Армеец направились к длинной шеренге коммерческих ларьков, протянувшейся от пятого учебного корпуса КПИ до станции метрополитена. Андрей остался в джипе. Изо всх четырех динамиков гремел Владимирский централ. Впрочем, не успела песня закончиться, как троица вернулась обратно.
– Заплати налоги и гуляй спокойно, в натуре, – хмыкнул Протасов, запихивая в бардачок объемистый пакет, набитый баксами самых разнообразных калибров.
– Давай, типа, в центр, – распорядился Атасов, и Протасов рванул с места так, будто участвовал в гонках Формулы-1.
Андрей испугаться не успел, как они уже катили в крайней левой полосе Брест-Литовского проспекта. Очевидно, медленно ездить Протасов просто не умел.
– А Бонасюк чего болтает? – поинтересовался Валера у Атасова, – есть вообще у жирного дурня хотя бы какие соображения?
– А Бонасюк, Валера, и-исчез, – особой тревоги в голосе Армейца не чувствовалось, – как корова языком слизала.
– Ударился, типа, в бега, – подвел итоги Атасов, – домашний телефон молчит, в бане – автоответчик, мобильный – вне досягаемости, – безуспешно пошарив по карманам в поисках зажигалки, он воткнул электрическую в гнездо прикуривателя, предварительно выдернув оттуда штепсельный разъем антирадара. Радар протестующе чирикнул и погас.
– Э-э! Е-мое! Ты чего приборы ломаешь? – возмутился Протасов. Антирадар был предметом его особой гордости, приобретенным Валерием – у одного серьезного барыги с авторынка, за три миллиона денег. По утверждению самого Протасова, радар не просто обнаруживал на трассе замаскировавшихся гаишников, но и отправлял – к бениной мамане их трахнутые «фары».
– Ты еще самонаводящиеся по лучу ракеты на джип прилепи, – посоветовал ему Атасов.
– Стоящая мысль, в натуре, только где их взять? – шутка Атасова пришлась Валере по душе.
– Задрал ты, типа, Валера, со своей любовью к цветным лампочкам. Мало тебе машину бомбят по ночам, так ты в нее снова разную муть засовываешь.
– Хочу, в натуре, и засовываю…
– Прикурить, типа, не от чего…
– Так и не кури. Себя, в натуре, травишь, и мы с Армейцем нюхаем. Скажи ему, Эдик!
– Я вот думаю, может, Васек знает, типа, от чего бегает? – как ни в чем не бывало продолжал Атасов, доброжелательно взглянул на Протасова и выпустил в его сторону огромное облако табачного дыма. – Может, он кому-то гадость сделал, а мы случайно под раздачу попали?
– Да кому он нагадить мог в своей долбаной баньке? – окруженный дымом Протасов скривил нос, бросил укоризненный взгляд на Атасова и врубил на полную мощность систему вентиляции, – кипятком кому-то жопу обварил? В бассейн написал перед сеансом?
– Не скажи, Валера, – Атасов задумчиво потер лоб, – ладно, приехали…
Как только «Ниссан-патрол» въехал на заасфальтированный круг возле конечной 2-го трамвая, вся операция, проведенная на КПИ, повторилась в точно той же последовательности. Атасов, Протасов и Армеец отправились к торговым точкам. Бандура, чувствуя себя младшим стажером многоопытных баскаков, двинулся вслед за ними, наслаждаясь прекрасным солнечным днем и вращая головой на сто восемьдесят градусов. Витрины ларьков были забиты всевозможным барахлом, начиная с подозрительно дешевых марочных вин, и заканчивая горами китайского ширпотреба.
Отдадим должное китайцам. Они, как и мы, жертвы марксизма. Не так-то, в общем и давно они, перефразируя Владимира Высоцкого, «…давили мух, рождаемость снижали, уничтожали воробьев…», то есть делали то, что положено делать при культурной революции, сродни нашим коллективизации и индустриализации. И вот, пожалуйста, – заполонили мир своими товарами с неумолимостью эпидемии гонконгского гриппа. Добрались до таких глухих дыр, какие и на карте с лупой не отыщешь.
Андрей задержался возле одной из витрин. Ларек предлагал часы, и от всемирно известных марок у Андрея зарябило в глазах. Цены, на удивление, не кусались. Андрей раздумывал, не сделать ли подарок отцу. Тем более что единственные часы отца, настоящие командирские, красовались на руке Андрея.
– Даже и не думай, брателло, – на плечо опустилась тяжелая рука Протасова. – В трамвай влезть не успеешь, как уже станут. Ну, на крайняк, до дому доедешь. Это фуфел такой – мрак… Пошли, в кафешку завалимся, а эти, – он неопределенно махнул рукой, подразумевая, очевидно, Атасова с Армейцем – попозже догонют…
Потягивая ледяную кока-колу (вот, черт ее знает, из чего намешана, а потеснила в те времена из наших стаканов любимый пращурами квас) через пластиковую соломинку, Бандура с восхищением поглядывал на громадину высотного дома, у подножия которого и примостилось кафе. На крыше многоэтажки белела сферообразная конструкция неведомого ему назначения. Облака быстро бежали по небу, отчего Андрею, выкрутившему голову под неправдоподобным углом, начало казаться, что многотонная башня из стекла и бетона вот-вот рухнет прямо им на голову. Андрей невольно зажмурился.
– Ага, блин. Балда закружилась? – понял его Протасов. – Так и не пялься, в натуре. Чего ты там нашел?