Между тем Мустафетов, хотя и вскоре остыл от своего гнева против Молотовой, продолжал кипеть ненавистью против тех, кого считал своими соперниками. Эта злоба не могла погаснуть в нем, а, напротив, чем более он вспоминал о том, как произошла ссора, тем мучительнее разбирала она его.
Злил же его более всего не Заемкин с его теорией о пластике (его он считал за глупого шарлатана, прикарманивающего себе путем плагиатов чужой литературный талант и труд). Нет, его злил Лагорин, осмелившийся рассказать Ольге о деле в Киеве.
«Я уничтожу этого щенка! – мысленно грозился армянин. – У меня и план уже созрел. Посмотрим, что-то тогда она заговорит! Не надо откладывать! Если мстить, так сейчас же. И я каждому на свете, на ком только она когда-либо остановит свой взор, кому она только хоть раз приветливо улыбнется, устрою такую каторгу, что голубчик не возрадуется, а ее же на семи соборах проклянет. А мстить мы умеем так, чтобы никто никогда и распознать не мог руку, наносящую удар. А что удар будет веский и на всю жизнь след оставит – за это я ручаюсь. Сначала мне надо щенку лапы перешибить, потом мы и ее скрутим. Только бы мне добраться до нее, победить это ломанье в ней, тогда я за все отмщу, за все ее подлые издевательства над моим чувством».
Он взял извозчика и уже сказал, куда его везти, но вдруг раздумал и решил, что лучше сперва побывать дома. Может быть, он втайне надеялся на примирительные известия от Ольги Николаевны, даже рассчитывал найти ее у себя?
Когда он приехал домой, записка Ольги к нему еще не была послана. Получив от слуги на все расспросы отрицательный ответ, Мустафетов снова страшно рассердился, круто повернулся и, спускаясь с лестницы, осыпал проклятиями девушку, которую думал, будто бы любил, тогда как она просто раздражала его чувственность.
Он снова сел на того же извозчика и наказал везти себя на Петербургскую сторону. Там, в узенькой улице, он приказал остановиться у калитки маленького дома с тремя окнами на улицу, плотно прикрытыми двустворчатыми ставнями. Лишь только он вошел в калитку, на него тотчас, словно бешеная, с лаем набросилась собака. Он вздрогнул и прижался было в страхе к стене, но при свете дворового фонаря убедился, что пес на цепи и его достать не может, и постучался у крылечка.
Долго не створяли. Наконец до слуха Мустафетова донеслось хлопанье дверьми, а потом и приближение шагов внутри домика. Старческий, как бы скрипучий, мужской голос окликнул: – Кто там?
– Не беспокойтесь, Герасим Онуфриевич, это – я, – ответил самым успокоительным голосом посетитель.
– Да кто вы? По голосу нешто я обязан узнавать всех? Кто такой?
– Назар Назарович Мустафетов.
– Назар Назарович! Так вот оно что! Не ожидал! Милости просим, милости просим… – И дверь раскрылась, но все-таки осторожно, понемножечку, не вдруг. – Не расшибитесь, – предупреждал старческий скрипучий голос, – у меня темно в сенях-то: я без свечи вышел. Как бы не оступиться вам, тут приступочек.
Когда вошли в комнату, освещенную дешевенькою лампою, Назар Назарович снял цилиндр, но оставался в своем длинном модном пальто.
– Здравствуйте. Я ведь к вам, Герасим Онуфриевич, по делу, – сказал он.
– Так-с, так-с, – ответил старик, лет шестидесяти пяти, бритый, сухой, одетый весь в черное, даже со старинным высоким черным фуляровым платком на шее. – Понятно, что вы ко мне без дела не пожалуете… Зачем попусту и себя, и людей беспокоить?
– Только я сяду, – решил Мустафетов. – Садитесь-ка и вы! У вас тут никого нет? Нас не услышат?
– Никого, никого, – ответил старик. – Прислуги, как знаете, не держу. К чему? У меня дворник всем заправляет. Так чем могу служить?
– Запишите-ка себе для памяти прежде всего вот что, – сказал Мустафетов, – Анатолий Сергеевич Лагорин. Записали?
– Готово-с. А затем?
– Ну, а теперь слушайте! Завтра потрудитесь отправиться в адресный стол, возьмите об этом гусе справочку, потом отправьтесь к нему и предложите следующее. Вы скажете ему, что слышали, будто он нуждается в деньгах, что знаете состояние его родителей, живущих в своем имении под Киевом, и доверяете его честности. Скажите ему, что ваша специальность помещать небольшие суммы за приличные проценты у молодых людей хороших фамилий. Он теперь влюблен, я знаю, в деньгах нуждается, как рыба в воде, и, конечно, чрезвычайно будет рад вашему предложению.
– Предположим, что будет рад. Ну, а дальше в чем заключается дело? – спросил Герасим Онуфриевич.
– Вот когда вы увидите, что ваше предложение ему действительно по сердцу, то скажите ему так: «Я могу дать вам пока триста рублей; но так как точный срок уплаты вы сами определить, конечно, не можете и нам нет нужды портить вексельную бумагу, то вы подпишите на оборотной стороне, где обыкновенно ставятся бланки, ваше звание, имя, отчество и фамилию. А в течение недельки я вам еще тысчонку подготовлю, и тогда, пожалуй, мы настоящий форменный документ составим. Бояться же вам буквально нечего, так как все равно по закону векселечек ведь не может быть написан на сумму выше бланка». А бланк вы ему подсуньте всего на четыреста рублей. Да еще скажите ему, что у вас со всеми такое правило.
На лице Герасима Онуфриевича отразилась хищническая улыбка. Он сразу понял, чего от него требовали. Злорадная улыбка блуждала по его лицу от предвкушения того блаженства, которое вызывало в нем исполнение всякой подлости с причинением кому бы то ни было мучений. Он подумал и задал вопрос:
– А не лучше ли предложить к подписи вексельный бланк с напечатанным текстом? Пускай господин Лагорин собственноручно заполнит пробелы.
– Зачем же это?
– А тогда молодчик скорее поверит тому, что документ ни в каком случае не пойдет на высшую сумму.
– Вы отгадали мою мысль, но не совсем. Сторона текста должна оставаться чистой, а на бланковой стороне мне требуется целиком его подпись.
– Для какой же это надобности? – спросил старик.
– А вот зачем, – сказал Мустафетов и, передавая три сотенных кредитки старику, продолжал: – Когда он согласится – а уговорить его, я полагаю, не трудно, – вы ему тут же и выдадите вот эти триста рублей. А когда он деньги возьмет и, конечно, очень обрадуется им, заставьте его дать вам слово приехать завтра же к вечеру сюда, к вам, под предлогом свидания с лицом, которое по вашей рекомендации одолжит ему еще тысячу рублей сроком хоть на полгода.
– Ну, он приедет, – вопросительно проговорил старик, – я с ним запрусь на полчасика, а заимодавца он у меня никакого не застанет.
– Разумеется! – одобрительно подхватил Назар Назарович. – Нам только нужно иметь явные улики, – что Лагорин был у вас такого-то числа и месяца.
– Значит, свидетелей надо будет подставить, очевидцев? – снова усмехнулся старик. – Ну, это дело пустяковое: дворник мой пускай тут находится и при входе, и при выходе гостя. При разговоре, конечно, ему быть не надо. Да я его за Петровым пошлю, а когда Петров явится, я пошепчусь с ним, как будто он и есть процентщик, согласный дать тысячу рублей, да покажу ему молодого человека – пусть Петров вторым очевидцем будет. Дело так можно обставить, что Петров под присягу пойдет.
– Ну вот, теперь вы меня окончательно поняли! Вы скажете Петрову, что вот, мол, приехал к вам совсем незнакомый человек с просьбой учесть ему вексель. Ну, чей бы, например? Лицо надо брать в Петербурге известное. Лучше всего кого-нибудь из спортсменов. Возьмем хоть графа Козел-Горского – имя популярное.
– Хорошо-то хорошо! Но ведь мой Петров тоже не дурак: за такой векселек он с аппетитом ухватится.
– Учить мне вас, что ли? – чуть не вспылил Мустафетов. – Точно не от вас зависит ему такие условия предложить, от которых он откажется.
– Конечно, от меня, – согласился Герасим Онуфриевич. – Стало быть, повести себя я должен таким манером, чтобы ваш Лагорин думал, будто я с Петровым говорю о новой тысяче рублей для него и под его собственную подпись, а Петров должен быть уверен, что сей молодой человек предлагает приобрести от него вексель по предъявлении всего на четыреста рублей от Козел-Горского. Верно?
– Вы – гениальный помощник в делах! – воскликнул вполне довольный Мустафетов. – Стало быть, между нами все ясно. Завтра же утром вы даете Лагорину деньги и получаете от него бланковую подпись на чистом вексельном листе не свыше четырехсот рублей, после чего условливаетесь с ним, в котором часу он приедет к вам. У себя вы устраиваете все так, как сказано, затем, когда Петрова вы доведете до отказа, вам надо в Лагорине, напротив, поддержать надежду и даже уверить его, что кредит ему вы откроете широкий.
– А чистый листочек с его бланком я должен вам доставить? – спросил старик.
– Да, на очень короткое время. Я верну его вам с заполненным текстом, и вы уведомите графа Козел-Горского о поступлении в вашу собственность, – по передаточной бланковой надписи господина Лагорина, его векселя по предъявлении на четыреста рублей.
– Сильно задумано! – сказал Герасим Онуфриевич и хихикнул, будто его щекотнули.
Он дрожал, точно в спазме сладострастия, при чудовищной мысли о страшном злодеянии, хотя оно совершалось против совсем не ведомого ему и ни в чем пред ним не повинного молодого человека. Но иссохший в ненасытной жажде золота скупердяй старик ненавидел всем своим существом молодежь, потому что страстно завидовал ей. Мстил же он всем, кто когда-либо имел в нем нужду и брал у него деньги, чтобы жить и веселиться, так как самому ему ничего в мире не надо было, кроме сухой корки, при его жадности все загребать лапами и запирать под замки.
– Да, да, – бормотал он со злобою, – мы с вами дельце оборудуем, а граф Козел-Горский, я полагаю, здорово возмутится, что на него векселя по четыреста рублей в оборот по городу пускают. Он, конечно, сейчас же отопрется: «Знать не знаю, ведать не ведаю!» Ну, а мы с вами тогда, Назар Назарович…
Но Мустафетов перебил его:
– То есть не мы с вами, а вы один, Герасим Онуфриевич, отправитесь к прокурору.
– Ах, вот даже как! Я полагал, что юнец нам за фальшивый векселек в четыреста рублей подаст своих настоящих ровно настолько, за сколько киевское именьице его родителей с молотка могло бы пойти.
– В данном случае мне не именье слопать надо, а самого субъекта, – ответил Мустафетов. – Этот подлец стоит мне на дороге! Не драться же мне с ним на дуэли! Он запустил в меня комом грязи, так я же его теперь всего вымажу, да еще так, что ему в жизни не отмыться.
– Дуэли глупости! – подтвердил скряга. – Убивают тело одни только дураки; врагам надо мстить, убивая их душу, а тело подвергая мучениям. Хе-хе-хе…
– Все это прекрасно, Герасим Онуфриевич. Но сколько вы возьмете с меня за такое удовольствие?
– С умного человека, да еще за такое дело, я дорого не спрошу, – прокаркал старик. – Тут дело мести, а не удовольствия и не прожигания жизни, к чему только и способна вся эту шушера, современная молодежь! Она таких людей, как я, Плюшкиным или Гарпагоном называет, ростовщиком, процентщиком ругает, потому что сама только пировать умеет. Я бы каждого из таких голубчиков на медленном огне, на жаровне с раскаленными угольями поджаривал да солью присыпал им раны. Им бы все наслаждаться, лакомиться, сластолюбствовать.
– Перестаньте ругаться и раздражаться, Герасим Онуфриевич, и вспомните, что я и сам все вкусное люблю.
– Вы-с? Конечно, все может быть, но вы сила и всю эту мелюзгу, эту мразь человеческую, сами ненавидите и на каждом шагу причиняете ей всякое зло. Я за это вас еще уважать могу. В каждом умном деле я всегда ваш помощник и доказывал вам это еще раньше.
– Так сколько же? – снова поставил вопрос о вознаграждении Назар Назарович. – Не могу же я за все ваше уважение ко мне требовать от вас бесплатных услуг; тут все-таки разъезды, трата времени, беспокойство, хлопоты.
– Сказано верно-с! Даром ничего ни от кого требовать нельзя-с. Но тоже и дорого я с вас брать не хочу. Дело совсем с моими взглядами согласуется, ибо всех этих гуляк-кутил давно в омут пора. Возьму я с вас всего пятьсот рублей, да и те в рассрочку: сто рублей завтра дадите, когда я привезу вам бумажку с бланком, сто рублей – когда молодчику капкан накинем, ну, а триста, когда уже совсем его песенка до конца спета будет.
Мустафетов опасался худшего. Он дал свое согласие и на прощанье протянул старику руку. Тот принялся благодарить его, будто и в самом деле ему был дан приятный заказ и он с удовольствием провел время.
– Спасибо вам, спасибо! Порадовали меня одинокого. А то вот любят они все меня старым пауком называть. Так ведь прозвище и оправдать не мешает. Если в сети мои муха залетит да запутается – уж тогда не прогневайся: всю кровь по капельке высосу.
Но Мустафетов уже не слушал его.
Дома он нашел записку Молотовой, внимательно прочитал ее, спрятал и, значительно успокоенный, решил: «Теперь, голубушка, подожди! Через недельку ты другую песенку запоешь. И натешусь же я над тобой, когда овладею, ой-ой!»