Следующий день Назара Назаровича был переполнен многотрудными заботами. С утра к нему явился Рогов для изготовления себе вида на жительство помощнику присяжного поверенного Борису Петровичу Рудневу. Работал он в кабинете. Мустафетов сидел около стола и следил за мастерским выполнением своего заказа.
Но вдруг приехал Герасим Онуфриевич. В это время Мустафетов не ждал его, а потому раннее, необусловленное посещение старика несколько встревожило его. Но старый негодяй тотчас же предъявил ему вексельный бланк, на обороте которого была надпись: «Губернский секретарь Анатолий Сергеевич Лагорин».
– Стало быть, успешно? – обрадовался Мустафетов. – И без особого труда?
Герасим Онуфриевич уселся и стал рассказывать, как ухватился за его предложение молодой человек, как охотно подмахнул свою подпись на оборотной стороне чистого вексельного бланка и как охотно поверил, что это нужно ввиду неизвестности срока уплаты. Наконец, Лагорин обещал быть у Герасима Онуфриевича непременно в этот же день после службы часам к пяти, а потому старик и завернул прямо от него к Мустафетову показать свою удачу.
Но Мустафетов хорошо знал алчность негодяя, и ему стала ясна его поспешность получить первую долю обещанного вознаграждения. Поэтому он вручил ему сто рублей и сказал:
– Чтобы выиграть время, известите сегодня же и даже сейчас графа Козел-Горского об учете вами его векселя в четыреста рублей, писанного от сего двадцатого марта по предъявлению.
– Хе-хе-хе! Вот это на курьерских! И обрадуется же его сиятельство такому нахальству! Пожалуй, сам от себя заявит прокурору.
– И пускай! Письмо отправьте ему все-таки после полудня, по почте, но непременно заказным.
Точно тень легла и еще более омрачила пергаментную желтизну лица Гарпагона. Он поджал нижнюю губу, а верхнюю прикусил беззубой нижней челюстью; его приподнятая к подбородку рука затрепетала. Он еле слышно произнес:
– Почтовых марок придется купить…
Мустафетов расхохотался, хлопнул его по плечу, прошел в кабинет и, возвращаясь оттуда, подал ему марки:
– Вот не две, а десять марок. А теперь оформите дело так, чтобы действительно у вас были свидетели.
Старый злодей сразу повеселел.
– Хе-хе-хе! Уж я маху не дам, и мы дня через три-четыре этого розовенького купидошку на веревочке за чугунную решетку засадим, а там не угодно ли и на позорную скамью!
Едва он ушел, Мустафетов вернулся к Рогову и сказал:
– Ну вот, брат, что: окажи ты мне теперь одну важную дружескую услугу. Рассмотри-ка ты хорошенько эту бланковую надпись. Видишь?
– Вижу, что тут написано: «Губернский секретарь Анатолий Сергеевич Лагорин». Но в чем же дело?
– Подожди, не спеши! Можешь ты в качестве гравера-каллиграфа изучить характер этого почерка до такой степени, чтобы, рассматривая другую подпись, сделанную тобой, эксперты признали между твоей подписью и подписью этого самого Лагорина столь явное сходство, что утвердили бы, будто та и другая сделаны одною рукою?
– А на что это тебе понадобилось? – спросил несколько недоверчиво Рогов, и на его лице отразилось не только удивление, а как будто даже страх.
– Неужели ты не понимаешь? Дело, кажется, немудреное! Торчит мне человек поперек дороги, и его убрать надо. В прежние некультурные времена врагу распарывали брюхо кинжалом. Ну, мы стали умнее: если конкурент опасен, самое верное средство – в острог его.
Рогов побледнел и, только этим проявив охватившее его волнение, совершенно спокойно протянул Мустафетову вексельный лоскуток обратно, потом придвинулся снова к письменному столу и, словно желая продолжить прерванную работу, сказал только:
– Я этого не сделаю.
– Как? – даже ужаснулся Мустафетов от неожиданности отказа. – Но почему?
– По самой простой причине: с какой стати стану я губить совсем неведомого мне человека? Мне этот Лагорин ничего не сделал. А если он тебе поперек дороги стоит в каких-нибудь амурных делах, так ты с ним борись как знаешь. Отдавать человека под уголовный суд, да еще безвинно, сажать его в острог за то, что он к бабе подобраться мешает, – это не в моих правилах.
В Мустафетове заклокотала южная кровь. Его рука против воли взяла со стола большой разрезной нож для книг, и кулак уже судорожно сжимал рукоятку. Так и подмывало его ударить со всею силою Рогова за дерзость поучать его и уклоняться от его требований. Но в долгой внутренней борьбе рассудок одержал-таки победу над вспыльчивою натурою. Как ни было армянину досадно за то, что Рогов разгадал истинную причину его ненависти к Лагорину, надо было дать скорее делу иной оборот.
– Что ты за чепуху мелешь? – спросил он его наконец, стараясь окончательно подавить свой гнев. – Этот Лагорин не мне одному, а нам всем на пути торчит! Если бы у меня вопрос шел о бабьем деле, то неужели, ты думаешь, я был бы способен так подло устранять его?
Рогов оглянулся на Мустафетова не без сомнения. Тот уловил выражение его взгляда и поспешил добавить:
– Лагорин помешался на полицейском сыске и собирается учредить у нас частное сыскное бюро.
– Вот подлец!
– Вот то-то же и – есть! Да еще какими делами он занимается! Помнишь, год тому назад сослали на поселение Николаева за кражу чрез подкоп из кладовой, а он затем сбежал? Так Лагорин признал его на днях на улице, проследил за ним и выдал его полиции. Теперь Николаеву за побег с поселения усилят наказание и препроводят его обратно, да, конечно, еще дальше!
Роман Егорович побледнел более прежнего и помертвелыми от ужаса губами прошептал только одно слово:
– Мерзавец!
– Он мне лично в глаза хвастал еще на днях: «Мое, – говорит, – высшее наслаждение – проследить тайну преступника, подставить ему ловушку, да целиком и передать, кому о том ведать надлежит». Он это называет защитою общества от хищников. И знаешь, с какой целью он все это делает? Ему хочется обратить на себя внимание и получить хорошую должность в сыскной полиции. Но он даже главного не понимает, что сыск или розыск – одно, а предательство, вроде поступка с Николаевым, – только донос, не требующий ни малейшего таланта.
– Вот животное!
– Ужасное! – подтвердил Мустафетов. – Но я решил никаких трат не жалеть, а избавить всю нашу братию от такого любителя сыскного дела. Подумай, сколько он еще людей погубил, о которых я ничего не знаю. Его необходимо скрутить.
– Необходимо.
– А ты вообразил! Эх, Роман Егорович! Бабьи дела для меня то же самое, что пирожное, ну, а наши вот с тобою занятия – это вся жизнь. Лагорины – наши первые враги. Надо, чтобы он сам по себе отведал острога, этапа да ссылки. Тогда будет знать, как другим капканы расставлять.
– Правильно! – согласился Рогов. – За такую комбинацию могу тебя только по головке погладить. Давай-ка его подпись мне сюда обратно, погляжу-ка я на нее хорошенько. Так-с, так-с! Ну, это мы подделаем за первый сорт: пускай суд триста экспертов созовет, все в один голос скажут, что подлог совершен этим скотом!
Рогов еще долго вчитывался да сквозь лупу всматривался в почерк врага, каковым уже совершенно искренне считал теперь Лагорина. Мустафетов же между тем написал на клочке бумаги текст векселя и от чьего имени документ должен быть написан.
Наконец Рогов заявил:
– Через час будет готово. Теперь уходи и не мешай мне: тут работа серьезная.
Когда в указанное время Мустафетов вернулся в кабинет с вопросом: «Готово? Я, кажется, не мешал», – Рогов торжествующе сказал:
– Полюбуйся! Всмотрись!
Немало еще волнений пережить пришлось в этот же день Назару Назаровичу.
Смирнин, обещавший приехать прямо из банка, не явился к пяти часам, и сомнения, вызванные его отсутствием, вселяли в Мустафетове ужас, потому что в случае его отказа не только все разрушалось до самого основания, но легко можно было себе представить еще худшее. Смирнин, пожалуй, разболтает о сделанном ему предложении и даже, наверное, поступит так с целью выказать свою честность и неподкупность, которые, однако, Мустафетов про себя называл просто трусостью.
Пробила уже третья четверть шестого, и армянин, утратив всякую надежду, приказал подавать обед. Но, как часто бывает, гость явился в ту минуту, когда уже перестали ждать его. Однако обрадованный его приездом Мустафетов прежде всего спросил:
– А главное-то привезли?
– Привез! – кратко ответил тот.
– Вот это хорошо! Сейчас я познакомлю вас с феноменальным молодцом. Пойдемте в столовую: мы ждали, ждали, да наконец и приступить к обеду решились. Господа! Любите друг друга и жалуйте! Оба вы люди крупного дела, и если мы отныне станем держаться втроем, то завоюем мир.
Рогов радостно улыбался и не только протянул, но и пожал руку собеседника, что показало его желание стать с новым знакомым в самые дружеские отношения.
– Моя привычка, – сказал он, – с людьми одного общего дела жить по-братски, и я со всеми на «ты».
– А вот и борщ с ватрушками! Господа, садимся! – предложил хозяин. – За столом мы выпьем круговое братство. Да, дорогие мои гости и товарищи, – продолжал он между едою, – через недельку, не позже, мы разделим на три равные доли полмильона рублей, покоящихся еще до поры до времени в кладовой банка «Валюта» в виде листов государственной ренты. У меня все вперед рассчитано, все взвешено и предусмотрено, кроме одного.
– В чем дело? Что именно? – спросили оба гостя.
– Вопрос не во мне, а в вас обоих, – объяснил Мустафетов. – Скажите правду: не закружится ли у каждого из вас голова при получении сразу на руки столь огромного куша? Тут нужна огромная выдержка, и в особенности Ивану Павловичу, которому я прежде всего рекомендую не бросать сразу службы в банке.
– Да я уже кое-что предусмотрел, и, кажется, недурно придумал, – сказал помощник бухгалтера. – Я заявил сегодня товарищам и директору отделения вкладов, что на мою долю выпало крупное наследство и что часть денег душеприказчики обещают выдать мне даже очень скоро, чуть не на днях.
– Это идея! – одобрил Мустафетов. – Итак, мы с тобою, брат Рогов, в душеприказчики попали. Славно!
Все засмеялись, и обед продолжался весело, тем более что все поддавались влиянию хозяина, своим спокойствием доказывавшего полную уверенность в успехе.