Ты, Господи, лиши меня предела
Моих страданий в солнечном краю!
Я знаю, что в душе переболело,
Потом составит истину мою.
Неисповедимы пути Твои, Господи! Неисповедимы!
То жестоко караешь Ты, то великодушно милуешь!
Так дай же мне силы даже в самом суровом испытании увидеть великую милость Твою!
Стань глазами, ушами и устами моими!
И наполни сердце мое радостью от сознания безмерной любви Твоей ко всему живому!
Молодой человек в черном высоком цилиндре и в двубортном приталенном сюртуке черного цвета, спускающемся ниже колен и безупречно облегающем стройную фигуру, неспешно прогуливался по улицам Копенгагена. Было раннее осеннее утро 1841 года. Белоснежная рубашка, причудливо и почти небрежно завязанный галстук, узкие панталоны и атласная жилетка зеленого цвета выдавали в нем городского денди. Молодой человек любил утренние прогулки, которые он обычно совершал в полном одиночестве и которые позволяли ему погрузиться в собственные мысли и в то же время не терять связь с живым и постоянно пульсирующим нервом городской жизни.
Достаточно крупные и в то же время правильные и даже красивые черты лица могли бы подсказать хорошему физиогномисту, что молодой человек был лишен излишней импульсивности, имел достаточно ровный характер и, по всей видимости, был приятен в общении. Впалые щеки и бледная кожа могли быть признаком едва ли заслуживающей пристального внимания меланхолии, лишь изредка напоминающей о себе, но никогда не докучающей своим присутствием. Легкая улыбка блуждала на губах, свидетельствуя о том, что некие приятные мысли полностью владели его сознанием, неспешно, но надежно погружая в приятную негу существования.
Молодого человека звали Сёрен, ему было двадцать восемь лет, и жизнь с готовностью распахивала перед ним свои теплые объятия. Родившись в состоятельной семье, он никогда не знал тягот бедности и тяжелого физического труда. Сложный период взросления, омраченный напряженными отношениями с отцом, сурово воспитывавшем сына, как будто навсегда растаял для него в туманной дымке прошлого.
Семнадцати лет от роду Сёрен Кьеркегор стал студентом богословского факультета Копенгагенского университета и с головой погрузился в студенческую жизнь. Дух свободы, царивший в этих заведениях и утвердившийся еще со Средних веков, полностью захватил его, выступая ярким контрастом по отношению к душной атмосфере родительского дома с его деспотическими принципами воспитания.
Удивительным образом участие в братских попойках и всякого рода шутовских ритуалах, не всегда безобидных и зачастую высмеивающих сильных мира сего, мирно уживалось в сознании юного студента со страстным увлечением философией. Сократ и Гегель – вот две фигуры, полностью завладевшие вниманием будущего богослова и предопределившие тему и основные смыслы его магистерской диссертации под весьма звучным и претенциозным названием: «Понятие иронии с постоянной ссылкой на Сократа». Всего несколько дней назад диссертация была блестяще защищена. Но и теперь, прогуливаясь по еще сонному городу, он вел внутренний диалог с обоими гигантами философской мысли, вновь и вновь набрасываясь с уничтожающей критикой на Гегеля с его стремлением примирить веру и знание в некоем высшем, но при этом весьма призрачном и абстрактном единстве мысли. Одновременно с этим он представлял себя современным Сократом, возрождающим жанр сократовского диалога, провоцирующего к самостоятельному поиску истины, лишенной любого догматического флёра и выступающей в неприкрытом облике своей субъективности.
Именно сейчас, уверенно шагая по улочкам родного города, Сёрен ощущал мощь и великую правду своей собственной и, как казалось ему, независимой мысли, способной пробить любые стены, воздвигаемые силой заблуждения. Это ощущение дарило ему внутреннее спокойствие и радость бытия. И пока он даже не подозревал о том, что это состояние было не чем иным, как формой эйфории, порожденной все еще сохраняющейся наркотической зависимостью от всепоглощающей фундаментальности философской системы великого Гегеля.
Регина с нетерпением выглядывала в окно. Одетая в легкое белое платье с опущенными плечами и кружевными оборками, она была очень мила в ореоле своей юности. Нельзя сказать, чтобы она была красавицей, но обладала внешностью миловидной, способной не на шутку тронуть сердце чувствительного молодого человека. Черты лица ее были немного мелковаты, но именно они придавали ей вид прелестного, невинного и даже слегка наивного создания. Веселый нрав ее выдавал себя уже тем, что ее глаза почти всегда смеялись, даже если она пыталась сохранять серьезное выражение лица. Влюбленность еще более украсила ее, и с обычно бледных щечек теперь почти не сходил легкий румянец.
– Регина, нельзя быть такой импульсивной. Тебе уже восемнадцать лет. Ты должна уметь сдерживать свои эмоции, иначе всегда будешь производить впечатление легкомысленной особы, у которой в голове только ленты, шляпки и кавалеры.
– Ах, мама, вечно вы со своими наставлениями. Когда я стараюсь быть серьезной и степенной матроной, мне от этого становится так весело, что я рискую еще больше испортить впечатление о себе. Не лучше ли просто быть такой, какой меня сотворила природа? Кстати, Сёрену очень нравится мой смешливый характер. Он впервые обратил на меня внимание на улице, когда я выбиралась из экипажа. Я куда-то торопилась, право уже не помню куда, была крайне неосторожна, наступила на подол собственного платья и чуть не упала. При этом я ничуть не испугалась, а наоборот, засмеялась, вспоминая о собственной неуклюжести.
– О боже, Регина, девочка моя! Но ведь это действительно было очень опасно. Ты могла повредить себе ногу. Право же, я не понимаю, что в этом смешного. – При этих словах фру Ольсен, женщина средних лет в простом зеленом муслиновом платье и льняном чепце поднялась с кресла и тоже подошла к окну. – Ну и где же он, твой избранник? Неужели он изволит опаздывать?