Тревожная весна 45-го - читать онлайн

Глава шестая

Москва; район Марьиной Рощи

12 июля 1945 года

Так уж случилось, что построенная в XIX веке железная дорога Санкт-Петербург – Москва отрезала Марьину Рощу от Останкина и Сокольников. А проложенная через несколько десятилетий Виндавская ветка окончательно перепахала марьинорощинские земли и превратила район в отдаленный городской тупик, получивший невероятную популярность в криминальной среде.

В глухой части района на большом участке, огороженном от неровной брусчатой улочки дощатым забором, стоял двухэтажный дом. С улицы от посторонних глаз дом надежно закрывали густые липы и кусты черемухи. Справа от дома рядом с покосившимся сараем притулился вольер, в котором днем отсыпались два огромных злых кобеля. На ночь хозяева привязывали одного у калитки, другого – под козырьком крыльца. А когда к хозяевам приходили странного вида гости, на балкончике второго этажа неизменно появлялся мужчина. Закурив папироску, он внимательно смотрел вокруг и прислушивался к каждому звуку.

– Хоть грант и обернулся мокрым[2], а Казимир-то все одно красавец, – кромсая лоснящееся сало, ухмыльнулся в бороду дед Гордей. – Прям настоящий енерал!..

– А ты как мыслишь! – не без гордости заметил Сашок, расставляя на белой скатерке граненые стаканы. – Чем мы хуже ихних красных полководцев?

– Та ничем, – отмахнулся дед. – Мы академиев не кончали, а погляди вон, какие операции мутим.

– Вот и я говорю. А уж Казимир-то! Его в какую форму ни одень – фельдмаршал!..

По возрасту хозяин дома Гордей Пантелеев до деда недотягивал – всего-то девятисотого года рождения. Но тут проявлялась его внешность и характер: невысокий рост, усугубленный сутулостью, несуетливая обстоятельность; морщинистое смуглое лицо, обрамленное косматой седой бородой. Из одежды Гордей предпочитал телогрейку без рукавов, надетую поверх простой ситцевой рубахи. А засаленные полосатые штаны были вечно заправлены в обрезанные валенки, которые он не снимал даже летом.

В сороковом году во время вооруженного налета на один из подмосковных продуктовых складов банда нарвалась на засаду. Случилась серьезная перестрелка, и Гордей получил пулю в спину. Он оклемался, но с тех пор испытывал жуткие боли в позвоночнике, еле передвигался и на дело, чтобы не быть обузой, уже не ходил. Казимир поселил его в двухэтажном доме, наказав присматривать за «хатой». Так и превратился Гордей в «деда».

Сашок, наоборот, выглядел моложе своих тридцати восьми: вертлявый, гладкокожий, золотой зуб-фикса, высокий юношеский фальцет и копна непослушных светлых волос из-под кепки-малокозырки. Всякий новый знакомец давал ему лет двадцать пять и сильно удивлялся, узнав настоящий возраст парня. В банде Сашок обосновался в сентябре тридцать девятого – аккурат одновременно с началом Второй мировой, однако по сей день не имел серьезного авторитета и выполнял обязанности уголовного солдата-огольца: «нюхал» обстановку в городе, шнырял по рынкам, помогал деду Гордею, стоял на шухере, снабжал хату газом[3], бегал за «гарью» – водкой и самогоном.

Все из-за той же пресловутой моложавости в последнем деле Сашок получил роль водителя. Помимо этого, Казимир наказал ему прикрывать корешей при отходе с грузового перрона. Что тот исправно и сделал.

Оконные рамы поздно вечером Казимир открывать запрещал, а распахнутые форточки с густым табачным дымом не справлялись. В середине большой залы стоял длинный стол, застеленный свежей белой скатертью. Стол ломился от бутылок и разнокалиберных тарелок. Из алкоголя преобладал самогон, и лишь кое-где виднелись водочные и пивные этикетки. Вина не было вовсе. Среди закусок – селедка, маринованные грибы, сало и свежие помидоры с зеленью. В центре стола аппетитно возвышалась гора вареного мяса, а рядом в двух мисках парила картошка из прошлогоднего урожая.

Во главе стола сидел Казимир, рядом – ближайшие кореша, далее – все остальные члены банды. На противоположном торце свое законное место занимал Илюха-татарчонок, прибившийся к банде еще в год ее основания. Илюха слыл надежным, имел авторитет, но основной заслугой коренастого смуглого паренька считалась виртуозная игра на гитаре и сильный приятный баритон. Для музыканта и держали законное местечко на другом торце стола.

Перебирая струны, Илюха выводил:

Несмотря на то что репертуар Илюхи пополнялся крайне медленно и был хорошо знаком всем присутствующим, они с удовольствием слушали песню про Марьянку.

Трое бандитов молча пили мутный самогон. А Казимир и его приближенные обсуждали успешный налет на трофейный поезд.

– …хрен на блюде, а не люди! Мы, конечно, ухватили крупного господина Блинова[4], но в какой-то момент я подумал: все, балабас[5] пришел, – сплюнул в кулак селедочные кости Матвей. – Горох в волыне[6] закончился; я гайку из апельсина вывинтил[7], лежу, перрон нюхаю.

– Вот холера… чего ж ты ждал? – лениво поинтересовался Казимир.

– А глядел, чья возьмет. Если б легавые одолели – подорвал бы себя без слез и сожалений.

– Да чего уж там? И я дрейфанул, когда Миху подстрелили, – признался сидевший рядом Боцман. – Палю по мусорам, а сам думаю: все – амба.

– Крокодил[8] мы на шарапа взяли[9]. И подфартило нам. А в целом нормально сработали: соорудили звонок в комендатуру, подъехали, посветили погонами, прихватили из вагона ящик, – заключил Казимир. Вздохнув, покосился на свободные места за столом: – Правда, двоих на перроне оставили. Ну да без потерь в нашем деле не обходится. Давайте помянем корешков: Михеля и Петро…

Илюха успел опрокинуть пару стопок самогона и теперь пел ровным и приятным голосом:

Рядом звенели стаканы, кто-то заходился в кашле, а пьяный Сашок хлюпал носом и тайком промокал рукавом слезу.

К десяти вечера более-менее трезвыми оставались четверо: Казимир, Матвей, Боцман, а также дед Гордей, дымящий цигарками на балкончике второго этажа. Пил он по состоянию здоровья мало, поэтому во время разгульных кутежей брал на себя обязанности дозорного.

Вообще дисциплина в банде была не хуже, чем в боевом гвардейском подразделении Красной Армии. Налаживал ее сам главарь, и на это у него имелись веские причины.

Внешность Казимир Квилецкий имел весьма приятную и запоминающуюся. Высокий, статный, подтянутый, без лишнего веса. Серые глаза, волнистые темные волосы, прямой нос, выразительные губы, волевой подбородок. Ловя на себе взгляды прохожих, Казимир понимал, что лицо, армейская выправка и манеры потомственного дворянина неизменно привлекают к нему внимание посторонних. Поэтому, перед тем как покинуть Марьину Рощу, он всегда старался придать своему обличью заурядность: намеренно не сбривал щетину, приклеивал усы, надевал мятую кепку, сутулился и использовал самую простую одежду.

С началом войны проживать в Москве стало опасно. Ужесточился паспортный режим, количество патрулей на улицах Первопрестольной увеличилось в разы. Повстречав на улице Квилецкого, любой милицейский наряд задавался вполне логичным вопросом: какого черта взрослый здоровый мужик призывного возраста делает в тылу? Пришлось Казимиру в срочном порядке разживаться «белым билетом», в который рукастый делатель ремарок[10] вписал несколько серьезных медицинских диагнозов, включая сложнейший перелом левой ноги. Теперь при встрече с патрульными Квилецкому приходилось искусно изображать хромоту и подтверждать ее надежным документом. После его изучения вопросы и подозрения у военных отпадали, и «инвалида» отпускали с миром…

Родился Казимир Квилецкий в 1896 году в Кракове в семье потомственного дворянина, графа, офицера царской армии. Окончив гимназию, юноша по совету отца самостоятельно отправился в Москву, где поступил в Алексеевское пехотное училище. Выпустившись прапорщиком, он сразу угодил на Юго-Западный фронт, где полыхал пожар Первой мировой. Командуя сначала взводом и ротой, а затем батальоном, Квилецкий быстро дослужился до ротмистра, получил три «Георгия» за храбрость и ранение, от которого на шее навсегда остался длинный кривой шрам.

Революцию он не принял, до 1919 года отчаянно дрался с большевиками в составе Дроздовской дивизии под началом белого генерала Владимира Константиновича Витковского. После разгрома армии Врангеля Витковский предлагал молодому Квилецкому вместе эмигрировать в США, но тот отказался. В ставшую независимой Польшу его тоже не тянуло – эта страна ему никогда не нравилась, а воспоминания о Кракове навевали тоску. Посему Казимир решил рискнуть и отправился искать счастья в Москву под чужим именем.

В столице молодой советской республики он некоторое время скитался по не успевшим уехать за границу родственникам и друзьям юнкерской юности. Было сложно, подчас опасно, но он не сдавался. В конце девятнадцатого года осел у давней знакомой – молодой одинокой женщины. В начале 1921 года у пары родился сын. Гражданской специальности Квилецкий не имел, учиться и работать не хотел, потому в скором времени прибился к банде, состоящей в основном из «птенцов Керенского» – уголовников, амнистированных в 1917 году Временным правительством.

Руководил бандой некто Жорж Кабанов – жестокий и беспринципный тип, уважавший, однако, Квилецкого за отчаянную храбрость, а также за способность детально просчитать и разработать вооруженный налет любой степени сложности. Жорж соорудил новичку надежную ксиву, в которой имя осталось настоящее – Казимир, а фамилия перекочевала из старого документа, когда-то принадлежащего железнодорожному инженеру Марку Железнову.

После одной удачной и шумной вылазки Кабанов поинтересовался: «Где ты научился так руководить боем?» На что Казимир сдержанно ответил: «Да бог с тобой, Георгий… разве это бой? Я на Дону с остатками полуроты батальон красных положил…»

Квилецкий очень быстро стал вторым человеком в банде, или, выражаясь военным зыком, «начальником штаба». Именно он предложил Кабанову обзавестись собственной разведкой и контрразведкой, а также поделить банду на самостоятельные боевые группы и тем самым значительно повысить уровень дисциплины. Кабанов последовал советам бывалого вояки, и в обновленном виде военизированная группировка практически перестала нести потери, а количество осечек благодаря всестороннему анализу при выборе объектов и грамотному планированию налетов свелось к нулю.

После случайной гибели Жоржа Кабанова под колесами грузовика вопрос о новом вожаке в банде не стоял – кандидатуру Квилецкого поддержало абсолютное большинство подельников. С тех пор его авторитет только возрос, а дисциплина стала по-настоящему железной, соответствующей его новой фамилии.

Отдохнуть и расслабиться дозволялось лишь после удачного завершения дела. Во всякое другое время за мелкие прегрешения рядовых членов банды лишали доли при дележе награбленного. За проступки средней тяжести следовали либо физические наказания, либо изгнание из сообщества. За тяжкие нарушения, что случались крайне редко, виновника приговаривали к смерти, вывозили в Богородский лес, расстреливали и там же закапывали.

Именно благодаря железной дисциплине банда Казимира сумела выжить не только в жесточайшей конкуренции с другими гоп-артелями, но и регулярно ускользала из поля зрения столичных сыщиков. Даже в ноябре 1944 года, когда советская власть впервые провела карательную операцию, соединив в один мощный кулак сотрудников госбезопасности, московских милиционеров и армейские подразделения, чтобы одним ударом уничтожить обнаглевший криминал, военизированный отряд Квилецкого практически не пострадал.

Довелось ему посидеть и на нарах, ожидая смертного приговора.

В декабре 1933 года во время дерзкого налета на сберкассу привычный фарт спугнула случайность: на помощь малочисленной охране внезапно пришел проезжавший мимо милицейский патруль. Завязалась перестрелка, во время которой Казимир получил пулю. Один кореш погиб, остальным главарь приказал уходить. Сам же остался и до последнего прикрывал отход товарищей.

Очнулся в тюремном лазарете – весь в бинтах и едва живой. Это его сильно удивило: с пойманными бандитами в военное время не церемонились – просто ставили к стенке. А тут чистота, уход, медсестры и трехразовое питание.

Начал осторожно расспрашивать персонал, кумекать, как быть дальше. По всему выходило, что вола вертеть[11] бесполезно. Академия[12] не светила, только вышка. Стало ясно: лечат и готовят к показательному процессу со смертным приговором. В назидание другим.

Ранение было опасным, но врачи постарались – Казимир начал поправляться. В один из погожих деньков на соседнюю койку поместили совсем плохого от болезни городушника[13]. Улучив момент тот шепнул: «Твои на воле землю роют. Нашли блатоватого[14]».

Появилась надежда. Квилецкий слегка повеселел.

Через некоторое время в палату вошли двое: один в коже и с властью на боку[15], другой – с занятой барышней[16] под мышкой. Началась нудная исповедь: кто такой? Что да как? Сколько за хребтом грабежей? С кем из блатных водил дружбу?..

Казимир отвечал вяло или вовсе не отвечал. А когда «комиссар» отвлекся, второй сунул под матрац заточку и пару отмычек.

Выбрав удобный момент в канун Нового года, Квилецкий сунул блохачу[17] под ребро заточку и удачно бежал из тюремного лазарета.

В тридцатых годах Квилецкий, или как значилось в его документах – Казимир Железнов, стал в банде полноправным паханом. Примерно в это же время в уголовном мире начало формироваться понятие «вор в законе». Будущие «воры» станут среди криминала белоручками, белой костью. Их будет отличать личное неучастие в преступлениях, житие на средства общака, ведение переговоров, надзор за воровскими законами. А пока что территорию огромной страны делили меж собой паханы – уголовные авторитеты с самостоятельным статусом в воровском мире. Они не чурались любой работы и были гораздо ближе к рядовым членам банд. Вместе с ними они ходили на дело, вместе «нюхали воздух», всегда сообща и в равных долях делили добычу.

Это было третье или четвертое исполнение песни о красивой и продажной Марьянке. Один из слушателей засыпал, покачивая знатным чубом. Другой пытался затушить папироску, но никак не мог попасть в приспособленную под пепельницу консервную банку. Лишь Сашок продолжал внимать печальной истории, позабыв про текущие по щекам слезы.

Попойка завершалась: двое допивали из четверти самогон, двое разбрелись по дому в поисках лежанки. С верхнего этажа изредка спускался дед Гордей, коротким кивком докладывал Казимиру, что снаружи все спокойно, наливал себе стакан чаю, шумно отхлебывал, потом вытряхивал из пачки очередную папиросу и, кряхтя, возвращался на свой пост.

И только трое из присутствующих продолжали трезвую обстоятельную беседу.

– А что с рыжовьем[18] будем делать? – Матвей задал вопрос, касавшийся самой насущной проблемы.

– Надо избавляться. На герище[19], что ли, ныкать? – поддержал Боцман. И, сдув пепел с папиросы, предложил: – Можа, раздуванить[20] его, а? И дело с концом. Дале пущай каждый сам пристраивает…

Матвей с Боцманом осели в банде с первых месяцев ее существования. Оба были в авторитете и числились первыми помощниками Квилецкого. Матвей подался в столицу из подмосковного села Подъячево, именовавшегося в ту пору Обольяновом. Поднял по пьяной лавочке на вилы не в меру ретивого председателя колхоза, трижды перекрестился, сплюнул на бездыханное тело и ушел густыми лесами в южном направлении.

Боцман не имел ни родственников, ни угла; в 1914-м призвался на службу в царский флот, где дорос до боцманмата. В беспокойном 1917 году дезертировал, добрался до Москвы и, случайно познакомившись с Кабановым, нашел свое место в его банде.

– Скопом это в ломбард не снесешь, – кивнул Квилецкий в сторону чулана, где покоился ящик с золотишком. – А если разложить на кучки, то определенно стуканут. Кто-нибудь из барыг окажется звонарем и пошлет весточку в МУР.

– Да, Урусов – пахан, а Старцев – не Ермолай. Вон как блат поломали за последнее время! – согласился Матвей. – Чего ж ты предлагаешь?

– Гомузом[21] придется сбывать.

– Где ж мы такого икряного[22] барыгу сыщем? – подивился Боцман. – В ящике рыжовья на пуд с четвертью!