Пообедав, перекинувшись словами средней строгости с подчиненными, я пошла обратно.
Точнее, почти побежала: нескромный мемуар Никонова тянул к себе все сильнее.
По дороге я заглянула в приемную, которая находилась у входа в «начальственный» отсек этажа. Секретарша сообщила, что директор уехал в город и вряд ли появится до вечера. Этот факт обрадовал: обстоятельства давали мне возможность без спешки насладиться чтением.
И памятью о тех временах и мне самой тех времен.
Наврав, будто я кое о чем договорилась насчет сахара, но еще не поняла до конца, о чем именно, что сейчас нужно сесть за компьютер, почитать условия, оценить ситуацию в целом, попросила ни с кем не соединять, считая меня в отлучке.
Милая девушка поверила; именно такая деятельность входила в обязанности коммерческого директора.
Я вернулась к себе.
Надежно заперлась.
Еще немного потянула время.
С непонятной целью перекрасилась перед «ростовым» зеркалом: стерла с губ размазанную помаду и навела их заново.
Вылила на газон за окно остатки старой воды, набрала из кулера новый чайник, вскипятила, заварила послеобеденный кофе.
Выпила его медленно-медленно, стоя у окна и любуясь еще более медленными снежинками.
Мой кабинет выходил на фасад, внизу бежала улица. Машины, припаркованные у противоположного поребрика, были занесены до самых колес, наверняка столь же неузнаваемой стала и моя машина во внутреннем дворе комбината.
Успокоившись окончательно, я опять сделала губы – поправила в одном месте, которое показалось неизящным.
Еще полминуты рассматривала себя в зеркале, своим нынешним видом осталась довольна, хотя и не сильно о нем заботилась.
Шагнула за свой уютный стол, села удобнее некуда в свое мягкое кресло.
На всякий случай перевела сотовый на вибрацию, чтобы ненужный звонок слишком резко не выдернул из прошлого.
И наконец включила планшет.
«Когда я пришел, то оказалось, что Гуля уже уехала, а Света собирает вещи.
Я как-то сразу стал для них своим, при мне можно было делать что угодно, хоть вынимать косточки из бюстгальтеров и сортировать по цветам трусы.
На полу лежала раскрытая сумка, на столе, и стульях валялись кучи тряпок, которые староста « хлебниц » запихивала, утрамбовывала, доставала обратно, перекладывала иным образом и снова пыталась трамбовать.
Словно на физзарядке, она нагибалась и распрямлялась, и вытирала локтем пот, потому что в убогой квартирке было жарко. В отличие от нашего общежития, где стоял ледяной холод, новые дома в Троедрищенске отапливались хорошо.
Длинная юбка с разрезом, обычная и привычная, ей сейчас мешала.
Ни капли меня не стесняясь, староста стащила ее, бросила на стул, и осталась в темно-синих колготках.
Я сидел на диване, перед моими глазами маячил неимоверно круглый и заманчивый Светкин зад.
Трусы чернели под плотным эластиком, края белой прокладки сияли.
Я видел это – и сидел, как пень.
До сих пор проклинаю себя за то, что не сказал простейших, но могущественных слов:
– Ну, Светка, и классная же у тебя жопа!
Или – еще лучше – не подошел и не попробовал ее на упругость.»
В самом деле, автор, как и везде, не лукавил.
Дома староста ходила в кофточке и колготках, пренебрегая юбками, платьями, брюками или халатами. Нас она не стеснялась, да мы на нее и не смотрели.
Но можно было догадаться, как отреагировал на зрелище ее задницы Виктор Викторович, который оставался прежде всего мужчиной.
Я представила, как он сидит на диване – на том самом диване, на котором спустя некоторое время…
Диван этот уже давно сгнил на свалке, но мысль о нем была неожиданно приятной.
«Сейчас я уверен, что ответом был бы быстрый, горячий и полный взаимной благодарности акт, неведомый никому.
Точнее – обоюдоудовольственная спонтанная поёбка, какие не просто случались в моей жизни редко, а могли быть пересчитаны по пальцам.
Ведь даже Гульшат (А8), сумрачную татарку с казахскими сосками, я возжелал в тот миг, как увидел, но отпипирил лишь через неделю при встрече, назначенной для других целей.
Кругложопая Светлана отозвалась бы, наверное на первое мое движение.
Но я движения не сделал.
Сделав, следующую сессию я провел бы в счастливом незаконном браке. Староста не была ханжой и наверняка приходила бы ночевать в общежитие, а может быть, даже осталась со мной жить.
С ней мне было бы просто даже потому, что ее звали так же, как мою жену.
Да, подумав об этом, сейчас я поверил, что мы могли сделать так, наплевав на ее сокурсников и моих коллег, ничего не скрывая и потому ничего не боясь.
Мы жили бы вместе и все свободное время ебались.
Еблись бы весело, еблись яростно, еблись до усрачки – но наебавшись, все равно думали о том, как скорее прийти в себя, снова соединиться и ебаться уже до полного опизденения.»
На этом месте я оторвалась от планшета и опять улыбнулась – смущенно и грустно.
Смущенно оттого, что очередной заряд Никоновской брани вкупе с описанием возможного процесса показался мне чрезмерным.
А грустно потому, что в очередной раз стало ясным, насколько обделен был автор в мужской жизни, если запоздало мечтал о нашей Светке, которую любовники бросали от нестерпимой скуки в постели.
Не знав ее близко, мой преподаватель, видимо, писал в состоянии ослепления.
Ослеплен он был как неудовлетворенный по жизни, о чем говорили следующие строки.
«Возможно, единственный раз в жизни я был бы сексуально сыт без всяких проблем целых три или четыре недели.
Тем более – что будет пояснено потом – я, кажется, нравился этой Светлане.
(Удивительно признавать такую возможность сейчас, когда я противен самому себе.)
И она, будучи всего 6-ю или 7-ю годами моложе меня, наверняка была правильной женщиной.
И мы с нею могли…
Могли, могли, и еще 10 раз могли!
Причем без напряжений, без всяких усилий с моей стороны.
Но я был не просто дураком.
Я был упрям, как осел и уперт, как сто тысяч ирландцев.
Наверное, я родился полным идиотом, поскольку в самом важном и самом сложном аспекте жизни – сексуальной сфере – всегда выбирал себе цель наименее подходящую и наиболее недоступную. И стремился к ней, как ёбнутый альпинист по отвесной скале, хотя внизу, на цветущей альпийской поляне осталось так много возможностей. Но я лез, лез и лез… И ладно, если бы хоть иногда удавалось найти наверху нечто, недостижимое с простыми телушками, которые паслись внизу.
Дело обстояло в том, что я, словно полный кретин, лез ради процесса лазанья – и, как правило, цели не достигал, даже если добирался до вершины.
Да что там разливать зрительные эпитеты!
Стоит оставаться честным перед собой и горсткой знающих меня читателей, к которым может попасть этот текст.
Достаточно сказать, что на 1 курсе математико-механического факультета Ленинградского университета я – прыщавый и длинноволосый, из гордости школы превратившийся в провинциала на законном месте – влюбился не более и не менее, как в ленинградку. И не просто ленинградку, а генеральскую дочь, жившую на Суворовском проспекте, одном из самых престижных в городе.
Думаю, добавить к этому нечего.
Тоже самое произошло со мной в Троепёрдинске, куда меня трижды приводила судьба.
Я пренебрег доступной Светланой из Захуяк-Тамака, и причина этого пренебрежения была неясной мне самому.»
Я тоже не могла понять, почему Никонов не сделал ни одного шага навстречу заднице, манившей взор.
Наверное, не потому, что она жила в периферийном городе, который он обозвал уничижительно, но подходяще.
Возможно, причины его поступка – точнее, непоступка – были достаточно вескими, только я их не знала.
«Уже в следующем веке, спустя двадцать лет после событий, я понял, что все происходило неслучайно.
И причина у пренебрежения имелась, только она показалась бы иррациональной кому угодно, не оказавшемуся в моей оболочке.
Староста, конечно, не могла считаться туманно желанной красавицей, но ближе к сорока годам я осознал простейшую истину.
В женщине, с которой судьба сталкивает случайно и ненадолго, главным является не лицо – и не длина ног, толщина груди или глубина души – а пизда.
Пизда же у старосты имелась, в том я не сомневался тогда, не сомневаюсь и сейчас.
Любовь к жене тоже не служила сдерживающим фактором; жену я любил как саму жизнь, в таких высоких материях отношений чужая пиздень не значила ничего.
Тем более, что жена была далеко, а пизда скакала рядом, даже вертела жопой.
Сдерживало меня нечто совсем иное, с влагалищем не связанное.
Что-то внутри уже соединило меня с Юлей.
Еще не было совершено ни одного поступка, но изменять ей с ее подругой я не мог.»
Здесь я почувствовала, как у меня не по возрасту теплеет на душе.
Я говорила себе, что напрочь забыла происходившее, и я на самом деле почти все забыла.
Во всяком случае, старалась не думать слишком глубоко над тем, что Никонов испытывал ко мне.
Сама я испытала нечто, проявившееся не сразу – уже когда он навсегда исчез с моего горизонта и невозможно было ни проверить еще раз, ни попытаться хотя бы понять. В тот короткий период, когда я думала о нас с ним, мне казалось, что все действительно теплое я нафантазировала. Что на самом деле им владело всего лишь влечение одного органа к другому; какого к какому – он писал нецензурно, я предпочитала не уточнять.
Светка никогда не была моей подругой, не была до академии и не стала после. Она просто являлась моим бригадиром на конвейере и мы жили с ней в одной комнате пять лет, десять сессий раз в полгода по две недели. Я уважала ее деловые качества, облегчавшие жизнь всем нам, но иных чувств к ней не возникало. Причин к ревности с моей стороны не имелось.
Во всяком случае, так казалось сейчас мне, зрелой, при благополучии обстоятельств растерявшей чувство собственности по отношению к любому мужчине в поле зрения.
Да и тогда – до начала всего между нами – я была не против развлечения преподавателя со старостой. Другое дело, что потом все кардинально переменилось, но до «потом» я еще не дочитала.
Сейчас же просто растрогалась, узнав то, о чем не подозревала.
Оказалось, что мой милый Виктор Викторович еще до начала всех начал ощущал передо мной обязанности, которых не было.
Это потрясло до глубины души.
Подобных чувств я не подозревала в мужчинах – тем более, в таком замечательном, как он, к такой непримечательной женщине, как я тех времен. Видимо, на небесах совершались не только счастливые браки, но и некоторые привязанности, не имеющие под собой основ.