Каупервуд по-прежнему был зачарован. Он сдержал свое обещание о встрече и получил все, на что надеялся. Она оказалась более обольстительной, яркой и загадочной, чем любая женщина, что были у него прежде. В прелестной квартире на Северной стороне, которую он сразу же снял и где по возможности старался бывать и утром, и днем, и вечером, он, как бы ни был придирчив, не находил в ней недостатков. У нее были молодость и беспечность – дары бесценные. Она не знала, что такое уныние, напротив, она обладала врожденной жизнерадостностью, позволявшей не думать о будущем и не оглядываться на прошлое. Она любила красивые вещи, но не была алчной; он особенно уважал ее привлекательное свойство не откликаться на его попытки, часто деликатные, одарить ее чем-нибудь материальным. Она знала, чего она хочет, поэтому тратила аккуратно, покупала со вкусом и наряжалась так, чтобы ему было приятно на нее глядеть. Иногда его чувство к ней становилось таким сильным, что Каупервуду хотелось едва ли не покончить со всем этим, справиться со своей страстью, преодолеть тягу к ней, но все было напрасно. Ее очарование было непреодолимо. Его чувства лишь взбадривали ее, делали ее еще более милой и соблазнительной. Так ему казалось, когда он смотрел, как она поправляет волосы перед зеркалом, как меняется ее лицо, когда она предается своим мыслям.
– Помнишь ту картину, которую мы видели на днях в художественной галерее, Алджернон? – проворковала она, обращаясь к нему по второму имени, которое ей казалось более приятным и особенным, когда они были вместе. Поначалу Каупервуд возражал, но она настояла на своем. – Помнишь тот чудесный синий оттенок плаща у первого старца? (Речь шла о «Поклонении волхвов».) Так красиво!
Она так мило выпячивала губы, когда говорила с ним, что он не мог удержаться от поцелуя.
– Ты мой цветочек, – сказал он и взял ее за руки. – Ты моя вишня цветущая, моя саксонская статуэтка.
– Ты собираешься растрепать мне волосы, когда я только что уложила их?
– Да, моя шалунья.
– Ты не должен так сильно целовать меня. Ты почти сделал мне больно. Разве ты не хочешь быть нежнее со мной?
– Да, моя милая. Но иногда мне хочется делать тебе больно.
– Ну, раз уж ты так хочешь.
Как бы он ни старался, чары не рассеивались. Она казалась ему похожей на желтую с белым или золотистую бабочку, порхающую над цветущим кустом.
В эти мгновения близости он стал понимать, как много она знает об обществе, несмотря на то что большая часть ее жизни прошла на периферии. Она сразу же ясно поняла его точку зрения на общественное устройство, его художественные увлечения и мечты о чем-то лучшем для себя во всех отношениях. Она как будто хорошо понимала, что он еще не реализовал свои возможности и что Эйлин была не самой подходящей женщиной для него, хотя могла бы стать такой. Потом она стала терпимее отзываться о своем муже и рассказывать о его причудах и слабостях. «В ней нет озлобленности, – думал Каупервуд. – Она просто устала жить в состоянии неопределенности и подвергать испытаниям свою любовь, сомневаться в собственных талантах и способностях». Он предложил Рите снять более просторную студию для нее и Гарольда и покончить с мелочной экономией, осложняющей им жизнь. Предполагалось объяснить это щедростью ее семьи. Сначала она возражала, но Каупервуд действовал тактично и наконец настоял на своем. Чуть позже он сделал новое предложение: она должна убедить Гарольда съездить в Европу на деньги, якобы подаренные ее родными. Убеждение, обещания, ласки в конце концов заставили ее принять его властное великодушие и покориться ему. Она благоразумно пользовалась его щедротами и находила для них самое разумное применение. Более года ни Сольберг, ни Эйлин не подозревали о связи между ними. Гарольд Сольберг, которого было легко одурачить, поехал в Данию посетить родных, а потом учиться в Германию. В следующем году миссис Сольберг отправилась в Европу вслед за Каупервудами. В Экс-ле-Бен, Биаррице, Париже и даже в Лондоне Эйлин не знала о существовании дополнительной фигуры на заднем плане. Между тем Рита отточила художественные представления Каупервуда. Благодаря ей он стал глубже разбираться в музыке, книгах и даже трактовке некоторых фактов. Она поощряла его идею о создании представительной коллекции старых мастеров, но призывала его проявлять осторожность в выборе современных картин. Он ощущал себя прекрасно подготовленным к этому своему увлечению.
Трудность этого положения, как бывает со всеми пиратскими плаваниями по морям любовных сражений и побед, заключалась в возможности гибельных бурь, возникающих в результате обманутого доверия и от наших традиционных этических представлений касательно собственности на женщин. Для Каупервуда, который сам устанавливал законы и не ведал иных законных норм, которые могли быть навязаны ему, кроме как из-за его неспособности все обдумывать наперед, вероятность скандала, порицания, гнева и душевных страданий не являлась особым препятствием. Такие вещи вовсе не обязательно должны были последовать за его действиями. В тех обстоятельствах, где среднему человеку было бы трудно управиться даже с одной любовной интригой, Каупервуд, как мы могли убедиться, завязывал несколько таких интриг почти одновременно. Теперь он предпринял очередную попытку, на этот раз с большим чувством и энтузиазмом. Предыдущие романы были для него всего лишь забавой, более или менее легкими интрижками, которые к его настоящим чувствам отношения не имели. С миссис Сольберг все было по-другому. Сейчас она действительно была для него всем. Женщины обладали для Каупервуда притягательной силой; если не чувственно, то эстетически он ощущал их красоту, загадочность их индивидуальности, и вскоре эта страсть вовлекла его в новое приключение, исход которого оказался не столь успешным.
Антуанетта Новак стала работать у него секретаршей и стенографисткой после окончания средней школы на Западной стороне и Чикагского коммерческого колледжа. Родившаяся в семье эмигрантов, она была в полном расцвете своей юности. Трудно было поверить, что эта стройная, гибкая девушка с прекрасными навыками стенографии, бухгалтерии и ведения деловой переписки дочь бедного поляка, который сначала работал на сталелитейном заводе в юго-западной части Чикаго, а потом открыл в польском квартале убогую лавочку, где торговал газетами, сигарами, игральными картами и канцелярскими принадлежностями, а в задней комнате посетители могли играть в карты. Антуанетта, которую на самом деле звали Минка (имя Антуанетта она случайно нашла в какой-то статье в воскресной газете), была серьезной брюнеткой, честолюбивой и полной надежд, которая уже через десять дней после устройства на новом месте восхищалась Каупервудом и почти с восторженным интересом наблюдала за его решительными действиями. «Как чудесно быть женой такого человека, завоевать его внимание, не говоря уже о его любви!» – думала она. После серого, унылого мира, в котором Антуанетта жила раньше, высшие сферы, в которые она проникла благодаря службе у Каупервуда, и после невзрачных мужчин в агентстве недвижимости, где она прежде работала, Каупервуд, прекрасно одетый, спокойный, с присущими ему властными манерами, затрагивал самые амбициозные струны ее души. Однажды она видела Эйлин, выходящую из своего экипажа в теплой коричневой шубке, модных лакированных ботинках, маленькой шапочке без полей, украшенной длинным темно-красным пером, торчавшим сбоку, словно кинжал. Антуанетта ненавидела ее. Она считала себя лучше и умнее, по крайней мере, не хуже Эйлин. Почему жизнь устроена так несправедливо? И что за человек был Каупервуд, в конце концов? Однажды, когда она под его диктовку записала лаконичную, в целом правдивую биографию для рассылки в чикагские газеты вскоре после открытия брокерской конторы в Чикаго, она увидела во сне историю его жизни, разумеется, в измененном виде, как это бывает в снах. Ей казалось, что Каупервуд стоит рядом с ней в своей роскошно обставленной конторе на Ласаль-стрит и спрашивает ее: «Антуанетта, что вы обо мне думаете?» Антуанетта была ошеломлена, но решила быть храброй. Во сне она обнаружила, что очень интересуется им. «Не знаю, что и думать, – ответила она. – Мне так жаль!»
Он нежно коснулся ее щеки, и она проснулась. «Какая жалость и какой позор, что такой человек попал в тюрьму!» – подумала она. Он был очень хорош собой. Он был дважды женат. Наверное, его первая жена была дурнушкой или недостойной его женщиной. Она много думала об этом и на следующий день пришла на работу задумчивой. Каупервуд, занятый своими делами, почти не обращал внимания на нее. Он размышлял о следующих атаках своей увлекательной газовой войны. А Эйлин, однажды увидевшая Антуанетту, сочла ее существом низшего порядка. Служащие женщины в то время встречались редко, их считали изгоями. На самом деле Эйлин просто не замечала Антуанетту.
Где-то через год после того, как Каупервуд близко сошелся с миссис Сольберг, его официальные деловые отношения с Антуанеттой Новак приобрели более личный характер. Разве он уже устал от миссис Сольберг? Нисколько. Он был отчаянно влюблен в нее. Или ему так надоела Эйлин, что он готов был таким образом избавиться от нее? Ничего подобного. Временами она была для него такой же привлекательной, как всегда, а возможно, даже еще больше, поскольку ее воображаемые права были грубо нарушены. Каупервуд жалел ее, но был склонен оправдывать себя тем, что отношения с другими женщинами, за исключением миссис Сольберг, были недолговечными. Если бы имелась возможность жениться на миссис Сольберг, то он, наверное, так бы и поступил. Действительно, иногда он гадал, что может заставить Эйлин уйти от него, но это были праздные измышления. Скорее он воображал, что они будут коротать свой век вместе, памятуя о том, как легко ему удавалось обманывать ее. Что касается такой девушки, как Антуанетта Новак, то она была частью многоголосой симфонии влечения, формулой красоты, которая правит миром. Она была красивой брюнеткой с большими горящими глазами, пылающими огнем неутоленных желаний. Интерес к ней проснулся у Каупервуда постепенно. Глядя на нее, он дивился, как Америка преображает жизнь людей.
– Ваши родители англичане, Антуанетта? – спросил он ее однажды утром с небрежной фамильярностью, которую позволял себе в общении с подчиненными и людьми недалекими. У них такой тон не мог вызвать неприятия и обычно воспринимался как комплимент.
Антуанетта, опрятная и свежая, в белой блузке с длинными рукавами и черной юбке, с черной бархатной лентой на шее и черными волосами, заплетенными и уложенными в тяжелую косу вокруг головы, скрепленную белым целлулоидным гребнем, одарила его довольным и благодарным взглядом. Она привыкла к общению с разными типами мужчин, серьезными, вспыльчивыми, восторженными, энергичными и равнодушными. Иногда это были пьяные и сквернословившие мужчины из ее детства, которые дрались, маршировали на парадах и молились в католических церквях. Потом это были мужчины из делового мира, жадные до денег, недалекие, не имевшие представления ни о чем, кроме некоторых возможностей заработать в Чикаго кое-какие деньги. В конторе Каупервуда, раскладывая корреспонденцию и слыша его откровенные, располагающие беседы со старым Лафлином, Сиппенсом и другими людьми, она больше узнала о жизни, чем могла себе представить. Он был похож на огромное распахнутое окно, через которое она могла смотреть на безграничные, меняющиеся пейзажи.
– Нет, сэр, – ответила она и опустила узкую, но сильную белокожую руку, в который держала черный карандаш, готовая делать записи. Она радостно улыбнулась, поскольку ей было приятно, что он обратился к ней.
– Я так и думал, – сказал он. – Однако вы настоящая американка.
– Не знаю, как это получилось, – серьезно сказала она. – Но у меня есть брат, такой же американец, как и я. Мы оба не похожи на наших родителей.
– Чем занимается ваш брат? – вскользь спросил Каупервуд.
– Он работает весовщиком в «Арнил и К°». Надеется когда-нибудь стать управляющим, – она улыбнулась.
Каупервуд задумчиво посмотрел на нее, в ответ она опустила глаза. Ее смуглые щеки залились румянцем. Так всегда случалось, когда он смотрел на нее.
– Отправьте это письмо генералу Ван-Сайклу, – сказал он и пустился в объяснения, словно пытаясь выручить ее из неловкого положения. Через несколько минут она полностью оправилась. Но Антуанетта не могла долго находиться рядом с Каупервудом, не испытывая чувства, возникавшего помимо ее воли. Он завораживал ее и наполнял смутным огнем. Иногда она гадала, почему такой замечательный человек вообще может интересоваться девушкой вроде нее.
Венцом этого изначального интереса, разумеется, в конце концов стала влюбленность Антуанетты. Можно во всех скучных подробностях расписать дни, когда она сидела и писала под диктовку, получала инструкции и выполняла свои секретарские обязанности строго и деловито, но это будет бессмысленно. И хотя она работала сосредоточенно и аккуратно, но мысленно оставалась с человеком, который находился рядом в своем кабинете, – с ее необыкновенным боссом, который встречался со своими помощниками, к которому непрерывной чередой приходили серьезные и деловые люди. Они оставляли визитные карточки, вели с ним беседы. Она обратила внимание, что лишь редкие посетители удостаивались долгого разговора с Каупервудом, и это очень интересовало ее. Его поручения к ней всегда были лаконичными, он полагался на ее природную сообразительность там, где приходилось ограничиваться лишь намеками.
– Вы понимаете, не так ли? – обычно спрашивал он в таких случаях.
– Да, – отвечала она и чувствовала себя более значительной персоной, чем обычно.
Контора был опрятная и красивая, как сам Каупервуд. Утреннее солнце освещало огромное восточное окно, закрытое бледно-зелеными спущенными шторами, и создавало ей романтическое настроение. Личный кабинет Каупервуда, как в Филадельфии, представлял собой обшитое вишневыми панелями звуконепроницаемое помещение, в котором он мог полностью отгородиться от окружающего мира. За закрытыми дверями кабинет превращался в святая святых. Он завел благоразумное правило как можно чаще держать дверь открытой, даже когда не диктовал письма. Именно в получасовые интервалы, предназначенные для диктовки, он больше всего сближался с мисс Новак. По прошествии многих месяцев, поскольку он был увлечен связью с другой женщиной, о которой она ничего не знала, Антуанетта иногда приходила на работу с ощущением нехватки воздуха или девичьей стыдливости. Ей никогда не приходило в голову откровенно признаться в своем желании близости с Каупервудом. Это бы отпугнуло ее, заставив усомниться в собственной нравственности, и тем не менее она продолжала постоянно думать о нем. О его густых, светлых, всегда аккуратно расчесанных волосах, о его больших, ясных, спокойных глазах, о его ухоженных руках, таких сильных и ловких, о его великолепных костюмах в изысканную тонкую полоску. Как все это восхищало ее! Он всегда казался далеким и недостижимым, кроме тех случаев, когда оказывался рядом с ней, и тогда он вдруг становился невероятно близким и доступным.
Однажды, диктуя ей письмо, он несколько раз пристально смотрел на нее, при этом она неизменно отводила глаза, потом встал и закрыл приоткрытую дверь. Она не придала этому значения, поскольку это случалось и раньше, но сегодня из-за его взгляда, пристального, без улыбки, она почувствовала, что сейчас случится что-то необычное. Она похолодела, потом ее бросило в жар, шея и руки покраснели. У нее была великолепная фигура, о чем она не подозревала, стройные ноги, изящное тело. Четкий профиль напоминал очертания с древнегреческой монеты, а волосы ее сейчас были уложены на манер античных статуй. Каупервуд заметил это. Он обошел вокруг стола, и, не садясь, наклонился и дружески взял ее за руку.
– Антуанетта, – произнес он, бережно держа ее руку.
Она подняла глаза и встала, тем более что он слегка притягивал ее к себе, едва дыша, побледневшая и совершенно утратившая присущее ей самообладание. Она ощущала себя податливой и безвольной. Потом она приподняла голову и сразу же столкнулась с его прямым, страстным взглядом. У нее закружилась голова, и она смятенно посмотрела на него.
– Антуанетта!
– Да, – прошептала она.
– Вы любите меня, не правда ли?
Она пыталась сосредоточиться, собраться с силами и вернуть себе твердость духа, ту самую твердость духа, которая обычно не оставляла ее, но ничего не получилось. Вместо этого перед ней возник образ Блю-Айленд-авеню, где она выросла: одноэтажные старые домишки, а потом эта красивая, светлая контора и этот сильный мужчина. Ее кровь как будто вскипела. Она была словно волшебно заколдованная. Волшебно заколдованная и счастливая.
– Антуанетта!
– Ох, не знаю, что сказать, – выдохнула она. – Я… о да, да!
– Мне нравится ваше имя, – просто сказал он. – Антуанетта.
Он привлек ее к себе и обнял за талию.
Она вдруг испугалась, и из ее глаз хлынули слезы, не столько от стыда, сколько от потрясения. Она отвернулась, положила голову на руку, опущенную на стол, и разразилась рыданиями.
– Почему, Антуанетта? – ласково спросил он, нагнувшись над ней. – Вы плохо знаете жизнь? Кажется, вы сказали, что любите меня. Вы хотите, чтобы я забыл об этом, и все продолжалось, как раньше? Разумеется, я могу это сделать, если вы хотите.
Он уже знал, что она любит его.
Она ясно услышала его слова, несмотря на рыдания.