Не все гладко шло внутри троицы, иногда там бывал и конфликт. Этот наивный конфликт Тихон обозвал «Отцы и дяди». Конфликт этот, между дядьями и отцами, оказался куда круче, чем между детьми и отцами. И круче он оказался своей большой неизученностью, или малой изученностью, понравившееся подчеркнуть.
В зону беспощадного конфликта регулярно попадало всё, от совести и веры до патриотизма и денег, потому что во всём было разрешено и даже положено сомневаться.
Когда за окном раскидывала своё бессовестное исподнее осень, и желтые листья кружились над головами прохожих, словно желая утянуть их за собой в большие, теплые еще, кучи, троица собиралась на коньячок и громила под собою фундаменты – потому что зачем вам фундамент, когда у вас толком нет крыши?
Так, они могли сесть, разлить по стаканам, и разбабахать в пух и прах что-нибудь святое, например, патриотизм.
Тихон был особо ершистым патриотом, вплоть до того, что начинал время от времени агитировать товарищей поехать куда-нибудь повоевать за чью-нибудь большую свободу.
– Ты свой наивный подоприотизм засунь куда подальше, – возражал отец Филип, – если жаждешь просветления, то от этого тоже придется отказаться. Ибо сие есть слишком человеческое, то есть программа. Программа!
При этом он поднимал палец, как чеховский городовой, и Тихону все время хотелось исправить неточность, цапнуть отца Филипа зубами за вполне здоровый палец, как собака, чтобы совсем похоже на великую прозу было. Но ни разу не цапнул – берег зубы – просто позволял себе возразить:
– У тебя всё программы, отче. По-твоему, так человек вообще робот.
На обвинение к роботриотизме у отца Филипа нашлось объяснение.
– Вот представь себе, Тихон, что ты живешь в первобытном обществе, что у тебя племя, красавица жена в шкуре и саблезубый тигр за опушкой. И нет никакого государства, никакой Родины и никакого, стало быть, патриотизма. Ты, конечно, можешь сейчас придумать древний догосударственный патриотизм, но это будет брехней, и знаешь почему? Потому что тогда еще книжек не было. Когда книжек ещё не было, стал бы ты патриотом? Не стал бы, потому что и слова такого еще не было, и вообще еще слов не было, был только ты со своим племенем, бабы в шкурах и тигры. Вот тогда ты был живой, не робот, не было в тебе сложных программ, а были простые – пожрать, поспать и остальное, такое же простое, естественное, не обусловленное культурно-историческом контекстом.
Тихон представил себе не обусловленного контекстом неандертальца. Вышло не очень. Но сдаваться не хотелось, поэтому он еще потрепыхался.
– Так ты намекаешь, в смысле – прямо даешь понять, что патриотизм – это предрассудок? Но ведь и предрассудки бывают полезными, у меня вот вчера, например, левая рука зачесалась – к трате. Так что ж мне, не верить? Я точно знаю, что надо верить, потому что так и будет.
– Зачесалась левая – почеши правую, компенсируй, – посоветовал умный отец Филип.
– Что с тобой говорить, – отмахнулся Тихон и замолчал.
Отец Филип встал, потому что долго сидел. Следовало “подразмяться» – раз, и кое-куда «сходить пройтись» – два, потому что запивали соком, добавляющим в организм лишней жидкости.
Выходя из кухни, он ненароком обернулся к друзьям.
– Поглядите-ка вон туда, – и легко показал кивком, куда.
Те обернулись, куда им показали, потом недоуменно поглядели на отца Филипа – ну?
– Вот видите, – ухмыльнулся отец Филип, – вы выполнили команду. Вы роботы.
И ушел в туалет.