Забыла представиться – меня зовут Надя. Странное же имя дал мне Господь – не иначе как решил надо мной пошутить или, наоборот, оказал мне честь тайным знаком предпочтения – подарил мне надежду надеяться. Всегда надеяться.
Я надеюсь – так и сказала сегодня за обедом Вере и Любе, моим сокамерницам и конкуренткам. Нас ведь не просто отбирали, нас собирали, словно в мозаике, складывая картинку мира, состоящую из веры, надежды, любви и мудрости. Но Софьи среди нас нет, как нет ее и в реальной жизни за пределами Терминала, она снизойдет потом, когда никого из нас уже не будет в живых, пройдет по пустым комнатам, приберет холодные койки, выкинет мусор, вымоет посуду, скажет операторам, чтобы выметались, и закроет дверь студии на ключ.
Я этого уже не увижу, как не увидят Вера и Люба, которые уже давно не верят и не любят. Вере под шестьдесят, у нее взрослые дети и внуки, она прожила долгую жизнь в провинциальном городке, и ее на мякине не проведешь. Она чует, где правда, эта хитрая баба, и я понимаю, что должна следить за ней и ее болезнью изо всех сил, чего бы мне это ни стоило, иначе она обскачет меня на каком-нибудь крутом повороте. Она ни во что не верит и ни на кого не надеется, и этим она страшна мне и неприятна тем, кто следит за Терминалом. Ее рейтинг, как выражаются ангелы смерти, очень низок, но для меня она представляет особую опасность: такая вцепится в жизнь последними живыми клетками, и ее не оторвешь от себя, словно весеннего клеща.
Люба – несчастная молодая дурочка, и я никак не пойму, за что ее так угораздило. Она и не любила-то по-настоящему в свои двадцать с хвостиком лет, зато она верит и надеется. Верит она ангелам смерти, с чьего ведома в наши тела вливают яд и направляют лучи, а надеется она выздороветь. Эта молодая ослица, за чьей борьбой со смертью, затаив дыхание внизу живота, следит полстраны, надеется не умереть последней, а выздороветь. Ее рейтинги чрезвычайно высоки – Люба привлекательна, хотя ее тело внутри червиво, словно яблоко, однако люди восхищаются упругостью ее груди и округлостью живота и ягодиц, подглядывая за ней во время немилосердных процедур. Люба рассуждает о смерти так, словно и ее пытается соблазнить дешевой телесной приманкой, вместо того чтобы полюбить ее всей душой. Люба мне неопасна, думаю я, а ее рейтинги меня совершенно не трогают, разве что ее чаще крутят по телику.
Так мы и живем – я никому не верю, пытаюсь полюбить смерть и надеюсь, что умру последней, Вера любит только своих родных, ни на что не надеется и ни во что не верит, а Люба готова полюбить всех и каждого, кто обещает ей исцеление, верит кому ни попадя и надеется на чудо. Хорошенькая у нас компания, сказала я им и себе, и они согласились.
Совсем другое дело – мужики. Странно даже думать о том, что они обладают каким-то полом: в Терминале нет мужчин и женщин, нет вторичных половых признаков, нет пенисов и вагин, нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало о том, что эти высохшие мумифицированные тела когда-то будили желание. Нет, и все же они – другие. Взять хотя бы Андрея – когда-то компьютерный гений, успешный и все еще красивый, сегодня он остался один на один со своей болью и одиночеством – верная жена забрала детей и ушла к другу, не желая быть женой живого трупа. И кто бы ее упрекнул – вот и Андрей не упрекает, он смирился и день-деньской до изнеможения уверяет себя и других, что она поступила правильно. Андрей – натуральный нытик, он достал даже терпеливых операторов, потому что долго и правильно говорит в не знающую снисхождения камеру о том, что он ее не осуждает. В душе он до сих пор не может поверить, что судьба ему изменила – такому удачливому, такому правильному, такому послушному, и поэтому вся страна его дружно жалеет. Рейтинги его стоят чуть ниже Любушкиных мудовых страданий, как грубо и цинично выражается Вера, но у него, собаки, есть все шансы выжить, прикидываю я, глядя на еще свежее лицо, почти не тронутые болезнью ногти и волосы. Андрей мне неприятен, и я прекрасно понимаю почему: ведь он безумно боится смерти, боли, страданий, уродства – так, что сама костлявая не захочет об него мараться. Того и гляди, переживет, мрачно думаю я и отвожу глаза от его честных, глуповатых гляделок в круглых интеллигентских очках.
Борис – тоже не мой тип. Слишком стар, слишком болен, слишком несчастен – такая гремучая смесь отпугнет кого угодно, не только жадных до зрелищ и падких на страдания телезрителей. Слишком жалок – таково общее мнение, и оно, словно приговор, тянет Бориса вниз. Ему не прожить и тридцати дней – возможно, он умрет собственной смертью, и тогда, согласно условиям контракта, его взрослая замужняя дочь получит в продюсерской не только узелок с его пропахшей потом, мочой и смертью одеждой, но и некую сумму денег, пусть даже небольшую. Если же жесткие законы Терминала приведут к тому, что рейтинг его упадет ниже терминальной отметки, санитары торжественно выведут его из чистой комнаты обратно в грязную и жестокую жизнь, где он все равно умрет – но бесславно и бесплатно. Нет, думаю я, это не мой случай.
Николай – вот действительно опасный тип. Полнейший криминал, как выражается Вера, – полжизни провел за решеткой, остальную половину крал и врал, так что болезнь пришла к нему вполне справедливо в качестве определенного возмездия. К его чести, он и сам так думает, поэтому давно перестал сопротивляться. Он, пожалуй, единственный обитатель Терминала, которому наплевать на рейтинги. Он пришел сюда, чтобы достойно завершить свою жизнь, и, черт побери, он это делает: он читает книги, отказывается от споров, покорно принимает жестокое лечение, улыбается в камеру, курит с операторами – словом, живет абсолютно нормальной, спокойной жизнью. И я ему завидую, хотя знаю, что он мне не конкурент, – ему не нужны ни деньги, ни жизнь. Ему нужно совсем другое – прощение, публичное покаяние и наказание на глазах у миллионов, жестокий, но справедливый урок и итог жизни. И в этом он преуспел, думаю я с долей опаски, даже слишком преуспел – его рейтинг растет, глупая здоровая масса несчастных одиноких теток видит в нем удачный пример того, как можно перековать даже такого тертого мужика, и втайне надеется, что им удастся захомутать кого-нибудь в этом духе, чтобы затем переделать его под себя. Коровы, толстые, пустобрюхие коровы, бешусь я и тут же одергиваю себя – такая молодая и живая злость мне совсем ни к чему – она лишь отнимает силы, отвлекает душу от главного, насильно возвращает к мелкотравчатым радостям живой жизни, между тем как мне уже давно пора всерьез оценить радости Терминала.