Сегодня я в таком дзене, в таком дзене! В таком дзене, что даже спокойно приняла ситуацию, когда ждала Михаила около двадцати минут, после чего он написал, что ему очень стыдно, он забыл про консультацию и не сможет прийти. Просил перенести. По-хорошему, нужно бы отметить этот момент, но после Михаила у меня еще назначены две встречи, первая из которых с Лизой, и сегодня встречу с Лизой я жду ярче всего.
Пока у меня образовался час свободного времени, я решила сходить на исповедь, так как встречи стоят в утреннее время, и в храме идет литургия, так что в какой-то момент встречу даже прерывают грохочущие совсем близко колокола. Зачем вдруг на исповедь? Все тот же дзен. Этот покой, захвативший меня после супервизии, касался не только клиентов. Еще он говорил мне: ты плохо делаешь с папой. Поговори с ним. Посмотри в свои ошибки. Помирись. И так это все легко слышалось, что я тут же отвечала: да, да! И вторая я отвечала: о да, я давно ей говорю. Так что все мы пошли на исповедь.
Храм у нас довольно большой для маленького подмосковного городка: два придела, три священника и дьякон. И что я больше всего люблю – минимум той безумной эклектики, которую так часто встречаешь в церквях. Есть редкие храмы, у которых есть прямо-таки стиль. Но это стиль так стиль! Ни цветочек, ни подсвечник не выбивается. Таков Сретенский монастырь. Такова Лавра. Такие бывают и современные храмы, но все же большинство храмов другие. Большинство храмов выглядят по принципу «чем больше, тем лучше». Тут если пожертвовали в храм древнюю икону, то и слава Богу, любимица прихожан. Если пожертвовали вышитую бисером, тоже – почему нет. Если алтарь какой-то голенький – можно распечатать баннер с Деисусом Рублева, хорошая вещь все-таки. Под многими иконами тропарь святому, приклеен в файлике скотчем к побелке. Двери увешаны объявлениями о воскресной школе и паломнических поездках вперемешку с предупреждениями вроде «Приносить свои свечи в храм не благословляется» и «Разговаривающим в храме посылаются скорби».
Последнее выражение я особенно люблю. Во-первых, чистое народное творчество, никто не знает, кто это придумал и в каком контексте. Во-вторых – как это доказать? Можно начать с простого опросника, два пункта, отвечайте да/нет: 1) Случалось ли вам разговаривать в храме? 2) есть ли в вашей жизни проблемы/скорби? Любой нормальный православный отвечает «Да» на оба пункта, результат: коэффициент корреляции =1. Проверки диссертационным советом не выдержит. Попробуем эксперимент. Две группы испытуемых. Одним запретим говорить в храме, других обяжем говорить в храме. Через три месяца (надо дать скорбям время) спрашиваем: появились ли в вашей жизни новые скорби? Гипотеза: обе группы ответят положительно. У любого человека в течение трех месяцев появляются во внимании какие-нибудь новые проблемы (и какие-то старые уходят). Гипотеза подтвердилась, теория о скорбях опровергнута.
Даже если исследование продемонстрировало бы сильную корреляцию, подтвердив, что есть взаимосвязь привычки говорить в храме и присутствия в жизни скорбей, результат оставляет пространство для интерпретации. Может, присутствие проблем повышает тревогу, вследствие чего человек нуждается в большем количестве социальной поддержки? Или развитая коммуникативность имеет свойство быть проблемно-ориентированной?
Итак, в основе этой фразы лежит ряд мыслительных действий: 1) выделены два явления жизни; 2) предположена взаимосвязь; 3) установлена причинно-следственная связь; 4) наконец, заявлен источник, эту связь регулирующий. И все это без какого-либо научного исследования. Вот почему христиан называют шарлатанами! есть у нас привычка торопиться с выводами.
В общем, в нашем храме скорби не посылаются говорящим, по крайней мере, никто об этом не предупреждает письменно на входе. Стены расписаны современными художниками, хорошими. Никаких распечатанных на А4 икон на скотче. Никакого электронного табло «Христос воскресе» над царскими вратами. Все спокойно.
В одном приделе идет служба, в другом – исповедь. Одно другому не мешает, но при этом все вместе. Я встала в очередь, здороваясь с людьми передо мной, и тут заметила Клима. Он как раз был следующим к священнику. И опять мой дзен неожиданно обрадовался, увидев того, кто разделил со мной вчерашнюю радость, даже был ее причиной! Не такой уж Клим и мерзкий, в конце концов. Немного занудный просто.
Скоро поисповедовавшись (невольно стала думать, в чем же, и решила, что в курении, хе-хе), Клим подошел ко мне, в конец очереди, и мы разболтались (Nota bene! Проверить себя на предмет скорбей в ближайшие недели).
– Как ты после вчерашнего?
– Замечательно! Как ты?
– Эм-м… я знал, на что иду, – кажется, Клим не так был восторжен, как я. – Вообще, у меня есть вопросы к психодраме. Но тебе все понравилось, да?
– Ну, не все-е-е, конечно…
Это что такое? Что тебе не понравилось?
– Мне кажется, баланс ведущих немного…
– Да-да, мне тоже не хватало отца Сергия. Я вообще боялся, что так будет, надеялся, наоборот, что он будет главный.
– Вы хорошо знакомы?
– Я у него учился. Он ведет курсы по христианской антропологии.
– Наверное, здорово?
– Потрясающе! Посмотрим, будет ли он вставлять это здесь. Свои знания.
– Ты хочешь свой случай представить в следующий раз?
– Посмотрим. Случаи у меня есть… – Ой-ой-ой, «случаИ»! – Посмотрим, что тогда будет актуально. Ты будешь?
– Конечно, если все благополучно. Спасибо, что позвал меня, это то, что мне было нужно!
– Да, я так и думал.
Странное у меня чувство, когда я говорю с Климом, – одновременно и подыгрываю ему, и хочу вставить шпильку, и стараюсь показаться значительной, компетентной. Из-за чего опять же подыгрываю. Бр-р, неприятно это. Хотя человек-то не такой уж и мерзкий! Мужчина, может? Не надо, не надо. Не начинай. Но в этом тоже можно исповедоваться.
В этот момент проходил отец настоятель, видимо, с требы, с дароносицей под расстегнутой курткой, и, заметив нас, что-то решил сказать и сменил траекторию движения от алтаря к исповедальной очереди. Интересно, что когда отец Игнатий решает с кем-то говорить, его лицо сразу суровеет. И тема-то может быть безобидная, но обсуждает он ее с видом недовольного начальника.
Отец Игнатий, или отец настоятель, мужчина за пятьдесят, несколько кустодиевского типа, такой, про которого скажут «попы на мерседесах». Или лучше – есть портрет Мусоргского, глядя на который не можешь не думать, что Мусоргский в запое и давно, такой у него иссиня-красный нос, блуждающий взгляд и осоловелое лицо. Вот так выглядит отец Игнатий. Губы, нос, щеки – все говорит о том, что родом он с Украины. И ничто бы не выбивалось из образа, но это – самый лучший знаток Библии из всех мне встречавшихся, и постоянно читающий последние исследования, вроде того, что у апостола Павла была жена, а Христос был не плотником, а каменщиком. Страшно сказать, этот человек знает первую главу от Матфея – родословие Иисуса – наизусть.
К сожалению, наши отношения с отцом настоятелем всегда оставались прохладными, как я ни люблю слушать его проповеди про тонкости Ветхого Завета. Он из тех людей, которые, видя незамужнюю девушку, думают: «Непорядок», что всегда поджигает мою внутреннюю пороховую бочку феминизма. Подходить под благословение его нужно, а не хочется. С другой стороны, именно благодаря его перфекционизму в нашем храме нет иконок на картонках, и службы идут вовремя, и вообще порядок. А что он не стал душой прихода – это потому, что он выбрал роль строгого отца, а роль любящей матери отдал другим. Кажется, что он знает, что делает.
– Ну-ну, психологи! Как ваши дела?
– Работаем потихоньку, отче, – отвечает Клим, сразу подхватив тон отца Игнатия.
– Да-да, отец Георгий говорил. А у тебя как идет?
Ну почему он говорит со мной как со слабенькой троечницей?
– Сейчас вот шесть клиентов ходят, – быстро говорю я, опять оправдываюсь.
– Ну-ну, неплохо, – видно, что его не впечатлило. – Раз у нас теперь Клим появился, я тут думаю, может, повесим объявление на сайте?
– Я пока работаю… отдельно.
Непонятно, интересно это предложение Климу или нет.
– Ничего, подтягивайся. А то что у нас одна Софья…
– Да пока не так много народу, отец Игнатий, я вполне справляюсь, – я начинаю раздражаться.
– Все равно, как-то представительней будет. И потом, я слышал, ты на семейном лечении специализируешься, да?
– Семейное консультирование, да.
– Вот, этого у нас еще нет. А детьми ты занимаешься?
– Отдельно нет, только с семьей в целом.
– Ну, тоже хорошо. Я так понимаю, проблемы детские всегда можно как бы как семейные рассматривать, да?
– Н-н-да, часто системный подход эффективней, если мы говорим о норме.
Клим, видимо, старается упростить, чтобы подыграть.
– Хорошо, это здорово. С семьями надо работать. Так что, Софья, ты сразу не открещивайся, такой у тебя помощник, коллега нашелся! Может, можно будет приходскую беседу устроить, вопросы-ответы?
– Я уже предлагала вам. Конечно, я за.
– Ну, тогда обсудите с отцом Георгием и потом мне сообщите. Хорошо, работайте, братцы, – и он сам поднимает руку для благословения, давая понять, что разговор окончен.
После ухода отца Игнатия я смотрела на Клима исподлобья и даже не хотела сохранять вежливость и поддерживать беседу, и Клим, видимо, это почувствовал.
– Я не знаю, что там у отца Игнатия в планах, – начал он аккуратно, – но, знаешь, у меня в Москве неплохо дела, а у тебя тут, я вижу. И наверное, лучше так все и оставить, да?
– Смотри, – только и сказала я.
– Но встречу совместную можно провести! если ты, говоришь, предлагала.
– Можно, – только и сказала я.
– Ну, ладно, тут уже твоя очередь подходит. Не буду отвлекать. – И Клим поспешно ретировался, замешкавшись, подавать мне руку, обнимать или целоваться в три щечки, и в итоге подняв руку в знак прощания и одновременно некоторого отстранения. Я ответила той же рукой и, понурившись, пошла к отцу Георгию, который на самом деле уже всех поисповедовал и смирно стоял ждал, пока мы договорим. У него были круги под глазами, и он улыбался так, как будто извинялся за свой вид. Бедные священники, постоянно не высыпаются. Впрочем, как и почти все взрослые. Да что там, как просто почти все.
– В общем, отец Георгий, шла я к вам как Будда после испытаний Мары, а пришла как печальный бабуин[2].
Мы сразу разулыбались, как мы любим, когда чувствуем общий язык.
– Я постоянно переживаю из-за своей работы. Это раз. Я переживаю из-за папы, два, я поэтому и пришла, но сейчас как-то первое накрыло, – тут я отследила, что автоматически смотрю на часы отца Георгия, а там время. – О-оу! Отец Георгий, простите, мы заболтались там, и я опаздываю на консультацию. Давайте я потом подбегу?
– Конечно, конечно. Я тут до пяти, если не найдешь, звони! Надеюсь, не разбудишь. Соня! – остановил он. – если волнуешься из-за работы, дай себе сейчас минутку перед консультацией успокоиться, хорошо? А то принесешь это все туда.
Отец Георгий иногда был лучший супервизор.
– Вы классный, конечно, все сделаю! – сказала я и побежала. Спокойно так побежала, давая отцу Георгию увидеть, что уже выполняю задание.
Конечно, я не опаздывала буквально, но у меня оставалось пять минут до встречи, а по моим психотерапевтическим часам это уже поздно. Тем не менее, пока прибежала, пока села, пока отдышалась и посмотрела в окошко, показалось, что воздуха времени достаточно, и я стала вспоминать основные ощущения от супервизии. Страх и вина. Которые стоят за моей спиной. Вспомнить, что клиентка говорит через меня с ними. И что? Что?.. Растерялась. И что? Чувств много, а ответить «и что» не могу. Надо попробовать просто отпустить ситуацию. М-м-м?
Лиза опаздывала на шесть минут. Не похоже на нее. Михаил тоже опаздывал сегодня. И не пришел. Соня, что это значит? Сопротивление. – Возможно. Чему Лизе сейчас сопротивляться? – Говорят, после супервизии клиент приходит другой. – А чем мы закончили в прошлый раз? – Благодарностью. – Да-да! Так часто бывает, после раскрытия клиент делает шаг назад.
Лиза зашла.
Да, она другая. Не знаю, шаг ли это назад, но она точно… злится.
– Извините, я опоздала, – сказала она так, как будто я в этом виновата.
– Ничего страшного, – зря сказала я и поспешила исправиться: – Это ваше время.
Зря сказала, потому что не надо стелить клиенту слишком много соломки, в этом может быть уже не уважение, а подыгрывание.
– Я опять с тем же. Надеюсь, еще не надоела?
Та-ак. Надо выдохнуть.
– С чем «с тем же»?
– У нас новая сопрано… Вам не жарко? Я открою окно? – Ох, Лизу крутит. Она встала и открыла. Вмешались колокола, прикрыла, оставив проветривание. Колокола меня взбодрили, как будто призывая к утренней битве, ух! Вот так. Поработаем сейчас!
– Консерваторская. Вокалистка. Гласы не знает, ничего не знает, – Лиза не знала, с какой стороны подойти к гневу. – Не сказать, чтобы она плохая. Вспомните Сашу. Но – знаете, в чем проблема вокалистов? Они вечно на сцене! Теперь мы – хор имени… ее.
– Вы рассказываете про эту девушку… простите, как ее зовут?
– Лиза.
– О! Как вас. Вы рассказываете про Лизу, но я пока не могу понять, что ее появление вызвало в вас?
Лиза улыбнулась недобро.
– Какие чувства, да? Я злюсь. Разве не очевидно? Я всегда злюсь! – и тут она прямо всплеснула руками.
– Слышится, что вам грустно.
– Вообще-то я сказала, что злюсь.
– Да, но то, как вы это сказали… Как вы… – я повторила ее жест. – Что сказали ваши руки…
– Вам не кажется, что вы все пытаетесь перевести в хорошее? Я не злюсь, а грущу, или не злюсь, а хочу благодарности… – О-о-о, отлично, все она помнит.
– Действительно, я вижу в вашей злости что-то еще. Как вам это?
– Хватит со мной нянчиться.
Пауза.
– Как бы вы хотели, чтобы я вела себя с вами? – не очень сильный вопрос, но остается на теме отношений, что хорошо.
– Наверное, вы должны сказать, что это плохо, то, что я чувствую к этой Лизе.
– И что это вам даст?
– Ничего. Я это и сама знаю.
Снова пауза.
– А знаете ли вы про себя что-то хорошее?
– Ну, вы хотите сказать, что я хорошо пою, неглупая и все такое…
– Нет, я даже не об этом. Это звучит скорее как достижения. А что-то, что вас радует в себе, трогает, умиляет?
– Опять вы как с благодарностью. Для меня это все… – она не хотела продолжать.
– Что?
– Приходит в голову только – «телячьи нежности».
– Не так уж и страшно. Есть ли в вашей жизни место телячьим нежностям?
У Лизы подернулся подбородок, но до слез это далеко.
– А зачем они вообще нужны?
Не торопись отвечать.
– Как бы вы сами ответили?
– Не знаю! Детям они нужны, наверное.
– Вы помните себя ребенком?
Лиза напряглась.
– Телячьих нежностей не помню, если вы об этом.
– Они были вам не нужны? – провокативный вопрос.
– Я не помню.
– Как вам сейчас, когда вы слышите телячьи нежности от меня?
– Простите, но как будто вы меня мучаете.
Уоу.
– В чем мучение?
– Как будто я маленькая, глупая и меня надо жалеть… если вы спросите, какие это чувства, – унижение.
Да-да, есть такая штука при нарциссической травме – любовь унизительна. Так что не бойся. Нужно просто вернуть клиенту самоуважение. Как бы это сформулировать?
– Я думаю о том, насколько унизительно приходить и постоянно говорить о своей слабости, злости. Я думаю о том, что, может, заметить, что во мне может быть грусть или надежда, – совсем не унизительно, а наоборот. Я могу чувствовать разное, я не застряла в своей злости.
В Лизу это попало.
– Значит, я не чувствую только злость?.. – спросила она скорее себя.
– Я вижу мно-о-о-о-ого чувств!..
– Но все они так или иначе плохие!..