Москва. Июнь
Погода сегодня была пасмурная, небо заволокло тучами, но прохлады не было, господствовала духота, поэтому Корсаков, приближаясь к месту встречи, вдруг стал беспокоиться, потому что предстоящий собеседник, судя по его голосу, был человеком довольно пожилым, а по разговору – еще и занудным. Узнав, что звонит и просит о встрече журналист, согласился при одном условии: Корсаков напишет расписку, что любое слово из разговора использует в своей статье только с его, Зеленина Александра Сергеевича, письменного согласия.
– Иначе я вас по судам затаскаю, – вроде как пошутил Зеленин, но Корсакову его шутка шуткой не показалась.
– Да какие проблемы? Я и приду с такой распиской, – сразу же согласился Корсаков.
Предстоящая встреча была, честно говоря, почти случайностью. Вчера он еще раз побеспокоил Листвакова: чем-то его вдруг привлекло то самое «Единое трудовое братство», которое, если верить Дружникову, было как-то связано с событиями в Екатеринбурге. Листваков ответил не сразу, но, когда перезвонил через пару часов, назвал и имя человека, который, возможно, сумеет что-то рассказать, и номер его телефона. Договорились встретиться на Покровском бульваре в четыре часа, потому что, как сказал сам Зеленин, там в это время уже прохладно. Но сейчас ни о какой прохладе речи не шло, и это беспокоило Корсакова, который опасался, что дурная погода соответствующим образом повлияет и на характер собеседника. Тем удивительнее и в некотором смысле приятнее была реальность: Зеленин оказался добродушного вида стариком в толстенных очках. К удивлению Корсакова, он был конкретен и сразу же спросил, о чем пойдет разговор. Корсаков подготовился к беседе, поэтому начал издалека:
– Сначала, так сначала. Тогда я вас предупреждаю, что ваше право отвечать или не отвечать – превыше всего, договорились?
– Тут и договариваться нечего. – Голос Зеленина был так же вежлив, но непреклонность читалась даже в движениях губ. – Вы бумажку принесли, как обещали? – Получив расписку, прочел ее внимательно, сложил и сунул в карман. – Люблю ответственных людей. Давайте ваши вопросы.
– А я люблю людей деловых, поэтому и спрошу четко: приходилось ли вам сталкиваться с таким названием «Единое трудовое братство»?
– Не только сталкиваться, но и чуть было не войти в него привелось, – ответил Зеленин так легко, будто только этого вопроса и ждал. – Но, слава богу, не сложилось. Может быть, поэтому и имею сейчас возможность сидеть тут и с вами беседовать. Вы меня как нашли-то и как вообще вышли на эту тематику?
– Отвечать буду только за себя. Нашел вас случайно, искал долго, но не вас, а некоего абстрактного человека, который смог бы просветить.
– В чем?
Корсаков развернулся, сел, поджав под себя ногу, навалился локтем на спинку скамьи. Этакий нон-шалон! Дескать, не опасайтесь, вреда от меня нет, и стал пояснять:
– Сейчас я готовлю цикл публикаций, в которых хочу показать читателю, что те оценки, которые сегодня господствуют касательно тридцатых годов и чекистов, может быть, неточны, может быть, ошибочны, может быть, конъюнктурны. Но просто так отметать все, что сегодня известно, бессмысленно. Люди не любят простые запреты. Сегодня человек адекватно отреагирует только на запрет обоснованный, предостерегающий и такой… я бы сказал, неконфликтный.
– А куда же вы, голуба душа моя, денетесь от конфликтов? – искренне удивился Зеленин. – Конфликты неизбежны, как сама жизнь, и бояться этого не надо. Но по сути я с вами соглашусь в данном вопросе. Вы-то обо мне что знаете?
– Хороший вопрос. Ничего не знаю, кроме того, что вы можете обладать информацией о некоторых делах, которые расследовались в конце тридцатых.
Зеленин вытащил из кармана серебряный портсигар, достал папиросу, и видно было, что папиросы эти не фабричные. Он, перехватив взгляд Корсакова, охотно и даже горделиво пояснил:
– Сам составляю табачные смеси и сам набиваю гильзы. Исключительно и неповторимо! Курю с юных лет, к сожалению, так уж лучше получать от этого хоть какое-то удовольствие, – закурил Зеленин. – Значит, я так понимаю, что информацию обо мне вы получили, что называется, вслепую.
– Вслепую – это как?
– Вслепую – это так, что информатор ваш сообщил вам какие-то сведения, сам того не ведая. Вообще-то этому сыщиков учат, но кое-кто этим владеет, так сказать, от рождения. Ну, а вам, журналистам, сам бог велел это уметь. Иначе вам хлеб свой зарабатывать будет трудно.
– Ну, в общем, вы правы, – согласился Игорь.
– Ну, а о месте моей работы в те времена что знаете?
– Ничего, – честно ответил Корсаков. – Могу, конечно, признаться, что догадываюсь, но любая догадка может быть очень далека от истины.
– Понятно. Ну, это хорошо, что отвечаете честно и незнания своего не скрываете. А то сейчас все норовят навыдумывать, нарасписывать разные небывальщины, и всюду кричать, что это так и было. Но вы мне, Игорь, вот что поясните: ну, не знаете вы ничего обо мне, а вопросы задаете. А если я какой-то обыкновенный пенсионер, который всю жизнь проработал, например, гардеробщиком в театре, а сейчас вам навру с три короба. А вы все это напечатаете, а люди вам не поверят, да еще и в суд подадут, а?
– Ну, во-первых, вы сами потребовали от меня расписку, что каждую страничку сами лично будете проверять и подписывать, так? Значит, если я это напечатаю, а люди подадут в суд, то я вас туда потащу, как клеветника и соответчика. Правильно?
Зеленин несколько удивленно поглядел на Корсакова:
– Неужели старика потащите в суд?
– А неужели старик врать будет? – вроде как отшутился Корсаков.
Зеленин усмехнулся:
– Ну ладно. Человек вы серьезный, расписку вашу я получил, спрашивайте.
– А я уже спросил.
– Насчет «Единого трудового братства»? Да, была такая организация. Тогда ведь вообще организаций было огромное количество, и каждая притязала на исключительное положение в своей сфере.
– Как это понимать, в какой «своей сфере»?
– Да, хоть в какой, – хмыкнул Зеленин. – Те годы нельзя видеть одномерно, только как царство террора и насилия в Советском Союзе. Мир, весь мир, понимаете, вступил в новую эпоху, и начал этот мир с создания неких правил, по которым он будет жить.
– То есть правил социалистических и правил капиталистических?
– Ну что вы! Если бы дело обстояло так, все давно жили бы в мире и покое. Капиталистические, например, правила, это какие? Английские, французские, а может быть, польские? Или американские? Вот то-то и оно, что каждый предлагал свои правила, стараясь выторговать себе как можно больше разных преимуществ. А у нас? Это потом Ленина всюду стали считать единственным и безусловным лидером. Сталину так было удобнее защищать свою конструкцию. А поначалу там такие бои шли, что стены дрожали. Ну вот, посудите сами. Есть, например, социал-демократ Феликс Дзержинский, которого и на каторгу отправляли, и к смерти приговорили. И как, по-вашему, он станет безоговорочно слушать какого-то Ленина, который все это время сидел в сытой Швейцарии и пил пиво? И ведь это – верхушка горы! А внизу, а в провинции, а в крохотных городках? Всюду старались установить свои правила, свои нормы, свои законы, и всюду для этого надо было создавать какой-то свой мир, мир единомышленников. А мир, хотите вы или не хотите, нерушимым быть не желает, и каждый человек вдруг начинает что-то свое говорить, что-то такое, что прежним взглядам противоречит. И получается борьба! И хотя все шли к одной цели, все стремились создать всемирное царство счастья народов, пути к этому счастью все видели по-своему!
– И это «братство» – тоже?
– И это «братство» – тоже. Там ведь разные люди были, и романтики, и жулики, как в любом деле.
– А вы вели следствие по этому делу? – поинтересовался Корсаков.
Его все больше интересовал новый собеседник. Что-то в нем было подкупающее, как-то легко и открыто он общался, не прятался в норку, не ощетинивался.
– Ну, можно и так сказать, конечно, хотя к тому времени был я в НКВД меньше трех месяцев. Шла «ежовская чистка», и кадры требовались постоянно. Вот меня и включили в особую группу. Состояла она из пяти человек во главе со старым чекистом, который, как я потом стал понимать, видимо, и сам находился на подозрении. Наверное, поэтому и поставили его на такой участок, поэтому и придали ему необстрелянных юнцов. Всю работу планировал и распределял он, а каждый из нас, молодых сотрудников, получал от него конкретное задание. И потом – что хочешь делай, а задание выполни. Иначе сами понимаете. Вот так я и прикоснулся к делу «Единого трудового братства». Но подробностей этого дела я не знаю, поэтому вряд ли смогу оказать серьезную помощь.
– Но вы же сами сказали, что принимали участие в следствии по этому делу?
– В самом деле так сказал? Ну извините, если так. Сказать-то я хотел, что фактически с этого дела был снят на его, можно сказать, боковой отросток.
– Это как?
– Ну, расследуется дело, задействованы люди, и вдруг в ходе расследования выясняется, что обвиняемые еще что-то натворили. Может быть, еще более серьезное. Как быть? Прекратить прежнее следствие нельзя. Пропустить открывшиеся обстоятельства – тоже. И создается новая группа, которая и занимается этим, так сказать, побочным следствием, понимаете?
– Понимаю.
Обидно было терять такого собеседника, такой источник информации, но нить явно рвалась. И, уже готовясь к прощанию, Корсаков спросил:
– А что за ответвление было, не секрет?
Зеленин помолчал, будто взвешивая: «секрет – не секрет», потом ответил, тщательно подбирая слова:
– По нынешним временам, видимо, уже не секрет. По делу «Братства» проходил чекист с дореволюционным подпольным партстажем, лично знакомый с Дзержинским. Когда нас, новобранцев, водили по музею истории чекистов, этому человеку был посвящен стенд. Там и его портрет, и его маузер, и лично написанный рукой Дзержинского приказ по ВЧК об особых полномочиях этого человека. А через несколько недель после этой экскурсии сажают меня в допросную камеру и приводят ко мне на допрос этого человека. Я его сначала даже не узнал, так он был избит и изуродован!
– И в чем же его обвиняли?
– Подозревали. Не обвиняли, а подозревали. А доказательства того, что он виновен, и должен был получить я.
В разговоре наступила пауза. Корсаков понимал, что значило «получить доказательства», и ждал, что Зеленин станет как-то выкручиваться.
– Вы, наверное, ждете, что я сейчас начну юлить: дескать, не бил, не пытал, – будто прочитал старик мысли журналиста. – Не буду. Во-первых, потому что не бил. Для этого были другие люди. Но вызывать этих людей и давать им указания об интенсивности «обработки» должен был, конечно, я. Кроме того, человек этот вел себя поразительно стойко, и руководитель нашей группы пошел другим путем. Он подобрал показания тех, кто был менее упорен, и подтверждал все, что хотели выбивать из этого чекиста. Ну, и главное, в это-то преступление, о котором я и должен был его допрашивать, вообще-то мало верили. Я узнал, правда, значительно позже, что дело это считалось пустой забавой, что ли. И возникло оно исключительно для того, чтобы просто рассеять внимание подследственных, сбить их с толку, ослабить концентрацию. А так вообще-то дело, конечно, пустяковое. Хотя странно оно завершилось. Так в те времена дела не заканчивались.
– А чем же оно закончилось? – спросил Корсаков, от которого уже второй раз ускользала путеводная нить.
– А вот ничем и закончилось. Дело пропало. Всех, кто по этому делу проходил, признали виновными по другим делам, приговорили и расстреляли. А дело пропало. Пропало как-то… как бы это сказать… таинственно и необъяснимо. Но пропало бесследно. Правда, виновным объявили как раз руководителя нашей группы. Ну, раз уж он был на подозрении, значит, надо ему и обвинения предъявлять, верно? Вот среди прочих и это обвинение было. Но я знаю точно, что он в этом не виноват.
– Откуда знаете? Он сам вам говорил?
– Да вы что! Разве о таких вещах говорят? Да еще начальники подчиненным! Нет, он мне ничего не говорил. А знаю я потому, что дело это исчезло из моего закрытого кабинета, из ящика стола, когда я вышел на пять минут, не более. И начальника моего в ту пору в Москве не было. Так что у него полное алиби.
– И что же это за дело такое было мистическое?
– Дело и впрямь какое-то, ну, не мистическое, но загадочное. И дело, считавшееся выдуманным, высосанным из пальца. Дело о фальсификации расстрела бывшего российского императора Николая Романова и его семьи.
Все звуки и краски мира исчезли для Корсакова. Вся бесконечная и беспредельная Вселенная сосредоточилась для него в сидевшем перед ним старичке, который только что произнес некую непонятную фразу. И Корсаков переспросил:
– О чем?
– Да-да, вы не ослышались. Чекиста этого заслуженного, Позднякова Кирилла Фомича, обвиняли в том, что он в сговоре с троцкистами способствовал побегу семьи Романовых из Екатеринбурга в июле восемнадцатого года. А чтобы предательство свое замаскировать, сфальсифицировал и расстрел, и захоронения. Вот такая история.
Все вопросы вылетели из головы Корсакова. Он шел на эту встречу, чтобы найти хоть какие-то нити, ведущие к событиям Гражданской войны, и был готов к долгому и трудному разговору, возможно, к нескольким разговорам, а ему почти сразу же говорят: не расстреляны Романовы, фальсификация все это. С ума сойти!
– Александр Сергеевич, вы, пожалуйста, не… – начал Корсаков.
– Не обижусь, не обижусь. Вы просто невнимательны. Я ведь вам с самого начала говорил, что дело это было шито белыми нитками и никакого значения для судьбы этого Позднякова не имело.
– Но все-таки оно пропало?
Зеленин кивнул:
– Меня и самого это заботит. Зачем было воровать такую явную фальсификацию? Было бы понятно, если, например, какие-то листы с собственноручными показаниями стали бы где-то всплывать. Ну, решили слабого духом человека шантажировать. Бывает. Но за все прошедшие годы ни один листок, ни одна фамилия не всплыли, понимаете?