Утро в Волчьем Яре не наступало – оно просачивалось сквозь щели, серое, бескровное и стылое. Алексей проснулся от стука посуды. Вдова Серафима, как ни в чем не бывало, гремела чугунками у печи. О ночном визите отца Анатолия и о запертой двери – ни слова. Замок утром оказался открыт.
Алексей спрятал дневник Игнатьева поглубже в свой рюкзак, между запасными свитерами. Каждое движение давалось с трудом, словно воздух в доме загустел за ночь.
– Ешь, – Серафима поставила перед ним миску с чем-то серым и дымящимся. Каша. Без масла, без сахара. – Отцу Анатолию помощники сильные нужны. Слабых тут лес забирает.
Она смотрела на него, не мигая. Глаза у неё были маленькие, похожие на бусины чёток.
– Серафима, – Алексей взял ложку, стараясь говорить ровно. – А что случилось с прошлым реставратором? С Игнатьевым?
Рука вдовы, протиравшая стол тряпкой, замерла. – Ушёл он.
– Куда?
– Туда, – она махнула тряпкой в сторону окна, где в тумане угадывались очертания леса. – Городские все такие. Приедут, покрутятся, а потом в ночь сбегают. Не по нраву им наша тишина.
Алексей вспомнил запись в дневнике про кровь и «оно дышит». Вряд ли Игнатьев сбежал добровольно.
– Спасибо за завтрак, – сказал он, вставая. Аппетит пропал.
Путь к церкви лежал через кладбище. Могилы были старыми, кресты покосились, многие заросли мхом так, что имён не разобрать. Но было в них что-то неправильное. Алексей, привыкший работать с церковной архитектурой и утварью, был внимателен к деталям. Он остановился у одного креста. Поперечная перекладина была прибита не прямо, а под сильным углом, почти вертикально. И так было на всех крестах. Они напоминали не символы веры, а колья, вбитые в землю.
Церковь Святого Варфоломея вблизи выглядела как выброшенный на берег корабль левиафанов. Огромные бревна, почерневшие от времени, были испещрены глубокими бороздами, будто огромные когти пытались вскрыть здание снаружи. Или изнутри.
Массивные двери были распахнуты. Из тёмного проёма тянуло подвальной сыростью и сладковатым запахом тления. Алексей включил фонарь, хотя на улице был день, и шагнул через порог.
Внутри было холодно. Намного холоднее, чем снаружи. Пар вырывался изо рта белыми облачками.
– Опаздываете, Алексей, – голос отца Анатолия разнёсся под сводами, многократно отражаясь от стен. Эхо здесь было странным – оно не затихало, а шелестело, словно кто-то перешёптывался в углах.
Священник стоял в центре храма, перед иконостасом. Сейчас, при свете фонаря и тусклых лучей, пробивающихся сквозь узкие окна, Алексей смог оценить масштаб работы.
Иконостас был грандиозным. Пять ярусов, уходящих под самый купол. Но вместо благоговения он вызывал тревогу. Золото давно потускнело, превратившись в грязно-бурую корку. Серебряные оклады, закрывающие фигуры святых почти полностью, почернели до цвета воронова крыла.
– Солнце встаёт в шесть, – продолжил Анатолий, не оборачиваясь. – Работы много. Праздник Успения скоро. Нужно успеть открыть Лики.
– Отец Анатолий, – Алексей подошёл ближе, звук его шагов тонул в слое пыли на полу. – Здание в аварийном состоянии. Тут грибок, сырость. Сначала нужно укрепить стены, просушить…
– Стены выдержат, – перебил священник, резко повернувшись. В его глазах блеснул фанатичный огонь. – Стены крепкие, пока крепка вера. Нам нужно восстановить Врата. Иконостас – это сердце храма. Если оно не бьётся, тело умирает.
Он указал рукой на центральную икону деисусного чина – Спас в Силах. Она была огромной, метра полтора в высоту. Оклад закрывал всё, кроме лика и кистей рук. – Начните с Него. Снимите черноту. Пусть Свет прольётся.
Алексей подошёл к иконе. Он чувствовал иррациональное нежелание прикасаться к ней. В памяти всплыли строки из дневника: «Не счищайте серебро! Это не украшение, это решётка!».
Он достал из кармана перчатки, надел их. Медленно поднял руку и коснулся оклада. Металл был ледяным, обжигающим. Но под пальцами Алексей почувствовал не гладкость чеканки, а мелкую вибрацию. Едва уловимый гул, идущий из глубины дерева.
– Вы чувствуете? – тихо спросил Анатолий. Он стоял прямо за спиной Алексея, неслышно подойдя вплотную. – Дерево старое, – пробормотал Алексей, отдёргивая руку. – Сквозняки создают резонанс.
– Резонанс… – усмехнулся священник. – Называйте как хотите, учёный человек. Инструменты я принёс. Они там, на клиросе. Ваши, из города. И те, что остались от Игнатьева.
При упоминании имени пропавшего коллеги Алексей напрягся, но промолчал. Он прошёл к клиросу. Там, на пыльной лавке, лежали знакомые ящики. И один чужой – старый, деревянный пенал. Алексей открыл его. Внутри лежали скребки, кисти и несколько флаконов с растворителями. Все было в ужасном состоянии: ворс на кистях слипся и затвердел, словно их макали в смолу, а лезвия скребков были зазубрены, будто ими пилили камень.
– Приступайте, – голос Анатолия звучал уже от входа. – Я буду в доме причта, рядом. Если что-то… услышите – не обращайте внимания. Старое дерево стонет.
Священник вышел, и тяжёлая дверь со скрипом захлопнулась, отрезая Алексея от серого, но все же безопасного мира снаружи.
Он остался один на один с Иконостасом.
Алексей расставил свет – два мощных прожектора на штативах. Лучи выхватили из полумрака центральную икону. Теперь он мог рассмотреть её детально. Работа была мастерской, но пугающей. Чеканка на окладе изображала не ангелов и цветы, как это принято, а переплетение терновых ветвей и странных, вытянутых фигур, похожих на змей с человеческими головами.
Он взял ватный тампон, смочил его в спиртовом растворе и поднёс к лику Христа. «Это просто работа, – сказал он себе. – Просто старая доска и сумасшедший поп».
Он провёл тампоном по потемневшему лаку. Грязь поддалась легко. Слой за слоем, чернота сходила. Алексей работал методично, стараясь не думать о вибрации, которая, казалось, усиливалась с каждым его движением.
Через час он очистил верхнюю часть лика. И замер. Глаза. Глаза Спасителя были открыты. Но зрачки… Мастер, писавший икону триста лет назад, допустил чудовищную ошибку. Или сделал это намеренно. Зрачки были не круглыми. Они были вытянутыми, горизонтальными. Как у козы. Или у осьминога.
Алексей отшатнулся, выронив тампон. Свет прожектора дрогнул. Ему показалось, что веки на иконе дёрнулись. – Показалось, – выдохнул он. – Игра света и тени. Кракелюр так лег.
Он заставил себя подойти снова. Взял лупу. Присмотрелся. Нет, это был не кракелюр. Трещинки лака огибали глаз, но сам зрачок был выписан с пугающей чёткостью. И что ещё страшнее – краска в этом месте выглядела свежей. Влажной.
В тишине храма раздался звук. Не скрип, не вздох. Звук капли, упавшей в воду. Кап. Звук шёл сверху.
Алексей медленно поднял голову и направил луч фонаря в темноту под куполом. Там, на высоте десяти метров, где сходились почерневшие балки, что-то шевелилось. Густая тень, плотнее окружающей тьмы, медленно перетекала с одной балки на другую.
Алексей попятился к выходу, не сводя глаз с потолка. Он нащупал ручку двери, нажал. Дверь не поддалась. Заперто.
– Отец Анатолий! – крикнул он, колотя кулаком в дерево. – Откройте! Тишина. Только кап, кап, кап где-то за спиной, все ближе к иконостасу.
Алексей прижался спиной к двери. Тень под куполом замерла, а затем начала спускаться вниз, цепляясь за выступы стен, как гигантский паук. Но это был не паук. В луче прожектора на долю секунды мелькнуло бледное, безгубое лицо. То самое, что он видел во сне.
Алексей схватил один из скребков Игнатьева – тяжёлый, с острой стальной кромкой. Сущность спрыгнула на пол перед иконостасом. Звука приземления не было. Она выпрямилась – высокая, замотанная в лохмотья, напоминающие погребальные пелены.
– Ты не должен здесь быть, – прошелестел голос. Он звучал не в ушах, а прямо в голове. – Ты нарушаешь Печать.