На следующее утро – а это была суббота – солнце светило все так же ярко и гладь озера за окном снова слепила стальным блеском. Кравченко, на удивление спокойный и довольный, распахнул настежь окно.
– Ох вы косточки мои. – Потом высунулся по пояс и возвестил: – Свежо. Красиво. Приятно.
Мещерский сел на кровати. То ли спал неважно, то ли еще что – но был в отличие от приятеля задумчив и сосредоточен.
– Ну что, не хочешь прощаться со здешней компанией? Погостим еще денек? – осведомился Кравченко. – Ты вон все о приличиях волнуешься. Так когда удобнее сказать хозяйке этого дома «адье»?
– Странный дом, Вадя.
– Что?
Мещерский откинул плед.
– Ты ничего не заметил вчера за ужином?
– Нет, а что?
– Закрой окно. Дует.
– Балтика, дуралей. Дыши глубже. Так что вчера было за ужином?
– Я просил, кажется, закрыть окно.
Кравченко подчинился. Когда на приятеля его накатывала черная волна (а случалось это крайне редко), лучше было не раздражать его.
– Ну что было-то? – повторил он с ленивым любопытством.
– Подумай сам.
Кравченко хмыкнул: ужинали вчера всем домом, дружно, в десятом часу. Были отличные жареные цыплята, свекла в молочном соусе, салаты и сносное испанское вино. Он спросил Файруза, где отовариваются жильцы озерных дач. Тот ответил: «Два раза в неделю из Сортавалы приезжает машина. Мы заключили договор с фирмой «Фри фудс», у нее прямые поставки из Финляндии для ресторанов. Можно было напрямую с рестораном договориться. Но это ни к чему. Александра Порфирьевна отлично готовит». Кравченко выслушал его с непроницаемым лицом, отметив, что в организации вопросов снабжения Зверева – точь-в-точь его босс Чугунов, который, разбогатев, стал фантастически разборчив в пище. «С жиру они бесятся, вот что, – подытожил он завистливо. – Сколько она, интересно, платит за весь этот сервис и изобилие?»
– Я заметил, Сережка, только то, что пожрать тут все любят вкусно и бабок на это не жалеют, – сказал он, – чужих бабок, заметь.
– Было очень душно.
– Не понял?
– За столом. Очень напряженная атмосфера.
– Все очень мило беседовали.
– А о чем – можешь вспомнить? – Мещерский усмехнулся.
– О кастратах, слава богу, не упоминали. А о чем говорили… Бог его знает. Эта Марина Великолепная все со своей подругой толковала о…
– О том, что в камине в гостиной надо прочистить трубу. Дымит.
– Вроде. И все ей поддакивали. А братец ее сказал, что на даче вообще нужен ремонт. И что в его ванной визжит кран.
– Да, – Мещерский кивнул.
– Ну? Э-э, брат, чтой-то на тебя нашло, а?
– Там было нечем дышать, Вадя. – Мещерский взглянул на друга, и тот прочел в его взгляде тоскливую тревогу, возникающую у многих из нас тогда, когда никак не раздается долгожданный звонок не вернувшегося издалека близкого человека. – Я там задыхался. Разреженная атмосфера. Эверест.
– Но что конкретно ты почувствовал? Что это было? Неприязнь? Страх?
– Не знаю. Просто духота, как перед грозой.
Кравченко только рукой махнул:
– Ты внук милейшей Елены Александровны, Серега. Яблочко от яблони. Нервы-с.
– У меня стальные нервы или вовсе нервов нет, – промурлыкал Мещерский, взял полотенце и направился в ванную. – А знаешь еще что?
– Ну?
– Я все равно не хочу отсюда уезжать. Пока.
– Черкни письмецо бабуле, – вдогонку крикнул ему Кравченко. – Изложи ей свои сны.
– Мне сегодня ничего не снилось.
– А мне… эх! – Кравченко аж зажмурился. – Ладно, пошлить не будем, вы этого не любите.
– Значит, ты ничего не слышал сегодня ночью?
– Слушай, хватит дурака валять. Это уже не смешно. Что с утра туман напускаешь?
– Я ничего не напускаю, – Мещерский уже захлопывал за собой дверь. – Просто я хочу сказать, что ночью в этом доме, кроме меня, кто-то еще не спал.
Завтракали на этот раз все порознь. Агахан Файруз с утра был чем-то уже занят – Мещерский слышал, как он пылко и раздраженно разговаривал с кем-то по радиотелефону в комнате, обставленной как некое подобие кабинета – с пыльными книжными стеллажами, старым письменным столом, на котором теперь красовался «ноутбук» последней модели с раздражающе ярким экраном. Имелось там и маленькое пианино в углу, заваленное папками с нотами.
Комната, как пояснила Мещерскому Майя Тихоновна, была некогда кабинетом первого мужа Зверевой, дирижера Станислава Новлянского – отца Алисы и Петра. И все в ней с тех пор оставалось так, как и при его жизни. Однако теперь в ней обитал секретарь. И престижный чемоданчик походного компьютера принадлежал явно ему.
Дмитрий Корсаков с мокрыми после душа соломенно-крашеными волосами взял у домработницы только чашку кофе и пил его в музыкальном зале. Включил магнитофон. Мещерский снова услыхал приглушенную «Шехеразаду», на этот раз уже в исполнении симфонического оркестра. Первые такты, тему Шехеразады – нежную и трогательную партию скрипки. Корсаков постоянно возвращался на эту мелодию, щелкая кнопкой перемотки пленки.
Григорий Зверев и Алиса Новлянская, как оказалось, с самого раннего утра гулявшие вокруг озера, явились к завтраку тихие и очень серьезные и тут же составили компанию приятелям. Алиса принесла из бара в гостиной бутылку бренди и хотела было налить мужчинам, но все отказались – утро все-таки. Тогда она налила себе в кофе солидную порцию. Новлянский Петр, сошедший к столу ровно в девять ноль-ноль в шикарном ярко-алом спортивном блузоне от Ферре и белоснежных брюках, молча забрал у нее бутылку и так же молча вернул ее в бар.
Майя Тихоновна кофе пить не стала, жаловалась на мигрень, на «мухи в глазах» и попросила Шурочку выжать ей на кухне морковного сока пополам с апельсиновым. Однако на гренки и на булки налегала так, что те только хрустели у нее на зубах.
К столу не вышли только Зверева с мужем да Шипов-младший. В саду не было слышно и лая бультерьера. Мещерский ел без особого аппетита. Мысли его блуждали далеко. Где – он никогда бы никому не признался. Даже себе. Из зала лилась «Шехеразада»: корабль Синдбада плыл навстречу приключениям. И вот капитан увидел принцессу – точно Одиссей Навсикаю… Мещерский подцепил вилкой сардинку. «Музыка говорит нам то, что мы скрываем даже от себя». Точно. Скрываем то, что постоянно стоит перед нашими глазами. А что стоит? Спальня. Вчера вечером он узнал, что спальня Зверевой – на первом этаже рядом с музыкальным залом, двери ее выходят в холл перед гостиной. Белые двери, окна – на озеро. И Шипов ушел туда первым. Мещерский откусил кусочек тоста со свежим огурцом – на столе, как назло, не оказалось соли. Господи, что это за пара? Как она просыпается по утрам, как засыпает ночью? У Шипова слишком кожа нежная, слишком покорный взгляд. Неужели ему не противно видеть рядом с собой эту постаревшую женщину, которой уже пятьдесят два (!) года, эту великолепную, странную женщину? Он пил обжигающий кофе. Ну а тебе, тебе самому, доведись вот так, какие бы чувства ты сам испытал с ней рядом? Он потянулся за салфеткой.
Ведь у нее было четыре мужа, а любовники? Да что говорить! Кто не вздыхал по ней, кто не хотел ее… когда она была молодой? Кастро вон с ней по пляжам гулял, Рейган на ранчо возил. А еще баба Лена рассказывала, что в семьдесят восьмом в Мадриде из-за нее вроде бы свел счеты с жизнью какой-то знаменитый тореро. И все это – ее век. Прошлое. От которого остался только голос. Да еще эта увядшая ухоженная маска искусно загримированного лица. И этот мальчишка Сопрано тоже вот остался…
Мещерский отложил салфетку и, улыбнувшись, вежливо поблагодарил Александру Порфирьевну за отменный завтрак.
– Сергей, прошу прощения, но там какой-то парень на машине вас спрашивает. – Мещерский почувствовал на плече чью-то руку. Бело-красный фирменный Петр Новлянский кивнул ему, распространяя вокруг себя аромат дорогих мужских духов.
– Меня спрашивает?
– Вас и вашего приятеля.
– Кто же это?
«Яппи» пожал узкими плечами:
– Пригласить его в дом?
– Нет-нет, сейчас мы выйдем, – Мещерский поспешно поднялся.
Он разыскал Кравченко – тот сидел на террасе с появившимся откуда-то Андреем Шиповым. Сопрано держал в руке стакан молока и пил его маленькими глотками. В белесых потертых джинсах и синей хлопковой футболке он казался совершеннейшим подростком. На его шее поблескивала золотая цепочка.
Они с Кравченко о чем-то оживленно беседовали, а когда подошел Мещерский, умолкли.
– Интересно, кому это мы понадобились? – заметил Кравченко. – Хотя я, кажется, догадываюсь.
Шипов вышел вместе с ними. У ворот стояли потрепанные вишневые «Жигули», а за рулем – оперуполномоченный Сидоров собственной персоной.
– День добрый, – поздоровался он подозрительно приветливо. – Вадим, Сережа, вас не затруднит снова кое в чем оказать нам помощь?
Мещерский хотел было огрызнуться: «Да вы что себе позволяете?» – но Кравченко уже жал оперу руку, словно лучшему другу, и дергал дверцу машины.
– А в чем дело, простите? – спросил Шипов встревоженно. – Это мои гости. А вы, собственно, кто такой?
– Это сотрудник местного уголовного розыска. Мы вам, Андрей, рассказывали вчера. – Кравченко вздохнул.
– А, случай на дороге, убийство. А куда же вы их забираете? На каком основании?
– Да не волнуйтесь вы так. – Сидоров лучился душевностью. – Украду ваших друзей всего на часок. А потом лично домой доставлю.
– Но как же это…
– Андрей, все в порядке. – Кравченко махнул рукой. – Мы скоро вернемся. Серег, не стой как столб. Садись. Видишь, человек занятой ждет нас. Так, что ли, занятой человек, а?
В машине Сидоров весьма развязно спросил:
– Что это за красавчик такой настырный?
– Муж, – коротко ответил Кравченко.
– Муж? Зверевой?!
Мещерский поморщился – от такой наивной несдержанности.
– Ни хрена себе!
– Вы видели Звереву? – ледяным тоном осведомился Мещерский.
– По телевизору. Концерт какой-то передавали. Она все арии пела. Маловат муженек-то у нее. В сыны годится. Сейчас мода, что ли, пошла на такие мезальянсы?
Мещерский отметил, что словечко «мезальянс» опер произнес с особым шиком, «в нос» – нате, мол, вам. И мы понимаем, мол.
– Мода-мода, – Сидоров лихо заложил поворот, аж тормоза взвизгнули. – Словно с ума все посходили.
– Куда вы нас везете? – не выдержал Мещерский. – Что это все значит, в конце-то концов?!
– Да понимаешь, такое дело, друг. Ну, тот осмотр, что мы делали-то при вас. Не на всем вы тогда расписались. Лопухнулись мы в спешке. Там еще схему пришлось начертить, фототаблицу сделали, ну и… Мне Валентина наша из прокуратуры с утра телефон оборвала – вези немедленно понятых, пусть распишутся, а то уедут отпускники – и поминай как звали. Ну, черкнете сейчас завиток, она вас быстренько допросит и…
– Допро-о-сит? – Мещерский уже негодовал. – Зачем?
– А на случай сомнений в суде, – опер подмигнул. – Страхуемся мы так. С судом у нас знаешь как? Во, – он чиркнул ребром ладони по горлу, машина при этом лихо метнулась на встречную полосу. – Председатель – зверюга. Тигр. Милицию на дух не переносит. Что ни принесешь – протокольную там, ордер, – все ему липа. А с понятыми вообще лютует, все в подлоге нас подозревает. Вот мы и придумали понятых допрашивать на протокол, чтоб комар носа не подточил.
– Так допрашивает же прокуратура, – хмыкнул Кравченко.
– А дело-то мы раскрываем. Вот нас потом и долбят в суде как дятлы. Так что, ребята, выручайте по второму разу.
– Я так и знал: так просто теперь ты от нас не отстанешь.
– Ну! – Опер широко улыбнулся. – Работа такая. Вы из Первопрестольной ведь? – спросил он немного погодя. – Я сразу там, на дороге, понял. Даже еще документы ваши не смотрел. По выговору. А я в Москве учился, между прочим, в Вышке – Высшая школа милиции. Пять лет отбарабанил.
– Земляки, значит. – Кравченко по-хозяйски потянулся к «бардачку», нашарил там пачку сигарет. Курил он редко – сегодня что-то нашло. – А сам откуда?
– Городок такой есть в Подмосковье, Железнодорожный. Слыхали?
– Слыхали. А как же тебя, Саша, сюда, в карельские болота, занесло?
– Женился, – опер хмыкнул и уточнил: – По любви.
– Ну, это дело хорошее.
– А через полтора года развелся. Теща меня чуть-чуть до дырки от табельного не довела.
– Тещи – заразы, – поддакнул Кравченко. – А потом что?
– Снова женился.
– Опять по любви?
Сидоров дал ему прикурить.
– Вроде. Я не понял даже. С этой мы тоже недолго миловались: скандалить стала – поздно прихожу да много пью. Ну, я навязываться не стал. Только вот без квартиры в результате остался.
– Значит, один тут теперь?
– Почему один? Баб много. Курортницы тоже. Хотя сейчас, конечно, размах не тот. Местные все в расстроенных чувствах – с работой стало туго. Мужики их ни черта не зарабатывают. Фабрика тут была мебельная – так коту под хвост ухнула. Санатории по полгода пустуют. А работы нет, лопать нечего – с голодухи и на любовь не тянет. Так что… Скучно здесь, ребята. – Сидоров вздохнул. – Водка, водка, водка. Раньше финны к нам табунами ездили, пили тут все выходные. Мы их потом штабелями в автобусы грузили. А теперь… Так что убийство вроде встряхнуло всех. Хоть стимул появился.
– Ну да, воля к жизни, – процедил Мещерский. – Но вы обратно-то нас довезете, надеюсь?
Опер обворожительно улыбнулся.
В прокуратуре они промаялись битых два часа. У следователя шла какая-то очная ставка. И она распорядилась, чтобы понятые подождали. Сама же процедура проставления подписей на схеме-приложении к протоколу осмотра места происшествия и фототаблице и допрос от силы заняли минут пятнадцать.
– Мы еще вам чем-то можем помочь? – вежливо спросил следовательшу Мещерский.
– Пока это все. – Ее прокуренный бас громыхнул в тесном кабинетике, где было просто не продохнуть от сизого дыма. А мощный бюст, обтянутый серым мохеровым свитером, был густо посыпан пеплом, словно голова грешника.
– Когда убийцу задержат? – осведомился для порядка и Кравченко.
– Это не ко мне вопрос.
– Ну, у нас же друзья на даче волнуются. Шутка ли, на воле бродит псих с топором!
– Сейчас много психов бродит. – Она закурила новую сигарету. – Как долго вы тут еще пробудете?
– Не знаем, возможно, неделю.
– Ясно. До свидания. Спасибо за помощь.
– Чистый комиссар из «Оптимистической», – поежился Кравченко, когда Сидоров сажал их в машину (на часах было уже четверть третьего). – Так и подмывало спросить: «А кто не хочет комиссарского тела?»
Опер ухмыльнулся:
– Да будет вам известно, у нее муж – фермер. Нутрий они разводят. Натуральное хозяйство, так сказать. Валентина все хвалится – дотяну до пенсии, пошлю вас всех в баню и буду крысят на шубы разводить. На хлеб с маслом хватит.
Мещерский подумал, что наверняка прокурорша отправилась на осмотр места происшествия прямо от своих нутрий: получили объяснение и ее грязные резиновые сапоги, и нелепая куртка.
– Новости-то хоть есть у вас по розыску этого ублюдка? – осведомился Кравченко.
– Если б он просто ублюдком был, – Сидоров мечтательно вздохнул. – С таким бы я церемониться не стал. При задержании – щелк и… А кто мне докажет, что это не самооборона была? Только ведь он вроде больной.
– Как его величают-то?
Опер полез в нагрудный карман и достал глянцевую карточку фоторобота.
– Любуйтесь на всякий пожарный.
Приятели рассматривали подозреваемого в убийстве психопата.
– Нестарый еще, – заметил Кравченко, – правда, уже лысеть начинает. От лишений, что ли? А по лицу и не скажешь, что с приветом. Из интеллигентов?
– Работал в КБ точной механики в одном «ящике» закрытом. Вот тебе и отбор оборонки. Там, видно, и свихнулся. – Сидоров перевернул снимок. – Пустовалов Юрий Петрович, тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения, уроженец Ленинградской области.
Мещерский внимательно смотрел на фоторобот – костистое невыразительное лицо, тусклые глаза, тонкие губы, впалые щеки, точно их втянули в себя в поцелуе, а вернуть на прежнее место позабыли. Было в этом лице нечто раздражающее: болен человек, опасен, безумен. А что с ним поделаешь? И правда, не стрелять же его как бешеного пса…
Подъехали к воротам. Бесшумно повернулась черная коробочка камеры, блеснув линзой объектива на солнце. Створка ворот поехала вбок. Охранники из будки не появились.
– А тебя тут узнают, – заметил Кравченко.
– Попробовали бы не узнать, – Сидоров самодовольно улыбнулся. – Недолго и лицензии лишиться. А с работой в нашем медвежьем углу, как я уже сказал, – швах. Эх, шикарно жить не запретишь, – молвил он через минуту, направляя «Жигули» на шоссе-бетонку, проложенную по берегу озера. – Видали, какие тут у нас дворцы в сосновом лесочке архитектурят? Скоро Балтийская Ривьера закрутится. Под ресторан уже один чечен место у нашей администрации выбивает. Так что дачи этих театралов считай что фазенды.
– Мне бы такую фазенду в сорок комнат, – вздохнул Кравченко.
– Понравилось у Зверевой?
– Угу. Но ему вон больше. – Кравченко кивнул на Мещерского. Тот поймал в зеркальце насмешливый взгляд опера.
– Важная дамочка, – сказал он. – Царица. Я б только за то, чтоб поговорить с такой, – в лепешку б расшибся.
– У нас тут кое-кто тоже расшибается, – засмеялся Кравченко. – Все возрасты покорны кое-чему.
– А вон местная достопримечательность. – Опер великодушно перевел разговор с интима на любование окрестностями. – Вертолетную площадку бетоном замостили на том лужке. Это Гусейнов, банкир из Москвы, выпендривается. Наши в отделе узнавали – заливает или нет насчет вертолета? Нет, оказывается, – имеется машинка, и не одна, а плюс самолетик спортивный. А там видите? Фундамент. Это конюшня у него вроде будет. А вон и сама фазенда – стройматериалы уже завозят. Кирпичи как для кремлевской стены. – Сидоров сбросил скорость, давая приятелям возможность проникнуться всей грандиозностью строительных планов дачника-толстосума.
Мещерский брезгливо смотрел на безнадежно изуродованный земляными работами неуютный участок леса. Затем картина изменилась: проплыли кусты густо разросшегося боярышника, закрывающие панораму стройки. Их переплетенные ветки образовывали плотную массу, непроницаемую для солнечных лучей. И вдруг там мелькнуло что-то яркое, розово-красное.
– Остановите, пожалуйста, – Мещерский открыл дверцу и выпрыгнул почти на ходу, едва не подвернув ногу. Что это еще такое? Откуда это здесь? Он быстро прошел назад по шоссе. Метрах в двух от обочины на ветвях кустарника трепетал на ветру полуразорванный шелковый шарфик, который вчера утром он видел на Марине Зверевой! Мещерский дотронулся до шелка – зацепился за ветки. А ниже под ним, под кустами – примятая трава, сломанные сучья, словно здесь через заросли протащили что-то вглубь и…
– Ты что, офонарел, на ходу сигаешь? – Кравченко тоже увидел шарфик. – Откуда это здесь?
– Ну-ка, братцы, погодите, – Сидоров быстренько оттер их в сторону. – Знакомая тряпочка?
– Это вещь Марины Ивановны, – упавшим голосом возвестил Мещерский.
– А здесь… здесь волокли что-то тяжелое, ветки вон сломаны…
Сидоров пощупал излом.
– И недавно совсем. Ну-ка пойдем глянем.
Они продрались сквозь кусты и очутились на полянке, поросшей пожелтевшей осокой. В эту полянку отлого переходил склон невысокого холма – песчаная почва, несколько молодых сосен. По холму вилась узкая тропка, видимо, проложенная тут неутомимыми дачниками. Оканчивалась она возле какого-то бетонного кольца, низко врытого в землю. Мещерский поначалу даже и не понял, что это, – солнце слепило. Потом разглядел – нечто наподобие артезианского колодца или заброшенной бетонной опоры, а возле нее…
– Мать честная! – ахнул Сидоров. – Ну, дождались!
Мещерский закрыл глаза. Секунду назад, ощущая в ладони прохладный шелк, он уже подспудно готовился к тому, что, ВОЗМОЖНО, УВИДИТ, но… увидел совершенно другое. СЛАВА БОГУ? СЛАВА БОГУ, ЭТО НЕ ОНА. А…
У колодца в нелепо-неестественной позе лежал тот, с кем всего три часа назад они расстались у ворот дачи: Андрей Шипов. Мещерский с трудом овладел собой, заставил себя СМОТРЕТЬ: майка и джинсы Сопрано залиты кровью. Зияющая рана на хрупком горле. Спутанные волосы, а в них – травинки, листочки, мелкие сучья, сор. Лицо – восковая маска, изуродованная судорогой. Мещерского снова поразило сходство Шипова с Киану Ривзом в образе Будды из фильма Бертолуччи, теперь Будды страдающего, излучающего боль. Шипов как-то странно полусидел, прислонившись к колодцу, – ноги, перепачканные кровью, согнуты, руки – как плети, торс выгнут, словно в последней агонии мертвец порывался встать.
Сидоров склонился над трупом.
– Телефон на даче имеется? – хрипло спросил он, облизывая враз пересохшие губы.
– Да. И у нас «сотка». Только в комнате осталась. – Мещерский тоже не узнавал своего голоса.
– Слетай мигом. На холм, берегом озера – тут недалеко. Номер 56–13, а лучше волоки сюда, я их сам вызову. И никаких комментариев там. Никому, слышишь?!
Этого он мог бы и не говорить. Когда Мещерский скрылся за соснами, они на пару с Кравченко снова повернулись к трупу. Кравченко осторожно обогнул бетонное кольцо.
– Это колодец, – сказал он. – Заброшенный. Рельсами вон забили. А тут что? Кровь. На стенке – смотри-ка. И здесь тоже, на этих свайках. – Он указал на толстые полосы металла, крест-накрест прикрывавшие черный зев колодца.
Потом он присел на корточки. Осмотрел, насколько это было возможно без перемещения тела, спину Шипова – сбитая кверху футболка, на коже – вроде ссадины, но видимость была ограничена. Молча указал на все Сидорову. Тот осторожно провел рукой по карманам джинсов убитого. Там ничего не оказалось. Затем они все так же осторожно и тщательно, круг за кругом, обыскали траву, местами примятую. Кое-где на ней чернели пятна запекшейся на солнце крови. Увы, нигде не оказалось ни одного участка голой почвы, никаких отчетливых следов обуви.
– А это что? – Опер наклонился и поднял с травы порванную золотую цепочку. – Это его?
Кравченко кивнул.
Сидоров промерил глазами направление от кустов – след волочения от шоссе до заброшенного колодца.
– Тут что-то не так, – сказал он. – Я не могу определить, где конкретно на него напали, нанесли удар. Должна быть обильная кровь в этом месте. Обязательно должна.
Лихорадочно по следу в траве вернулись к кустам. Снова продрались сквозь них к месту, где словно яркий флажок неизвестной страны все еще полоскался на ветру шелковый оборвыш. Кравченко прошел немного вперед.
– Здесь! Нашел, кажется, – крикнул он тревожно.
У обочины дороги чуть в стороне на траве – лужа черной крови.
– Шипов шел по шоссе. А за ним наблюдали из кустов. Напали, возможно, сзади, полоснули по горлу – вот так. При умелом ударе это все выглядело бы…
Сидоров смотрел на шарфик:
– Так, он начал падать, зацепился вот этой тряпкой. Это его тряпка? Нет? Не знаешь, что ли? Ну ладно, потом разберемся. Так, а уже отсюда его потащили к колодцу.
Кравченко молчал – отчего-то ему не хотелось говорить, что шарфик, на котором опер выстраивает сейчас свою версию картины убийства, не принадлежал Сопрано, а принадлежал…
– Он легкий как перышко, Саша, – сказал он хрипло.
– Что? – Сидоров болезненно поморщился.
– Это было несложно. Ну, тащить его. – Кравченко посмотрел на часы: – Без семи три, а Шипова убили…
– Около полудня, может, в час дня. Судя по следам крови… Хотя там, на поляне, солнцепек, все могло произойти и гораздо позже.
– Около половины второго?
Опер кивнул. Прежнее развязно-залихватское выражение лица его сменилось теперь угрюмо-вопросительным.
– Сослуживцев-то у тебя много? – поинтересовался вдруг Кравченко.
– А что?
– Лес будете прочесывать?
– Будем. Обязательные действия. Инструкция.
– Зря.
– Почему?
– Интуиция. Тот, кто это сотворил, уже там, где его никакие прочески не достанут. Пятки салом смазал он, Шура, – Кравченко все смотрел на убитого. – И запомни: мы были с тобой в момент убийства. Алиби. А то я знаю ваши манеры: чуть что и…
– Я всегда все помню.
– Ну, я рад. Дай-ка мне фотку, что у тебя в кармане, – и, когда опер протянул ему фоторобот Пустовалова, Кравченко сунул его в карман куртки. – У тебя таких много, а мне теперь эта морда и самому понадобится.
Сидоров приподнял брови, всем своим видом выказывая: «Ты-то еще что дерзишь?»
– Там женщины, Шура. На даче Зверевой, – пояснил Кравченко, смягчая тон. – О них мы теперь должны думать в первую очередь.
Мещерский вернулся бледный и задохнувшийся после своего печального марафона, передал черный пенальчик радиотелефона оперу.
– Дома все тихо, – сообщил он. – Естественно, я никого ни о чем не спрашивал пока.
– И в будущем помолчи, – приказал Сидоров, набирая номер отдела, – вот что, ребята, договариваемся как жентльмены: спрашивать теперь – мое дело, а вы… Алло, дежурный? Сидоров говорит, соедини меня с Пал Сергеичем. Срочно! И свяжись с экспертами. Кто сегодня дежурит? А этот, новенький… Давай всех вызывай. Да. Случилось. На территории дачного кооператива. Двадцать второй километр. Давай опергруппу сюда. И прокурору сообщи.
В роли понятых на этот раз побывать не пришлось. Местный отдел милиции высадил настоящий десант, а в качестве «беспристрастных» взяли двух охранников из сторожки. По их вытянувшимся лицам Кравченко определил – как те боятся теперь лишиться своей спокойной, сытой работы.
– Что, проворонили? – рявкнул на них Сидоров. – Турнут вас теперь за халатность по первое число. И поделом!
– Да мы… Тут никого ведь не было! Чужих. Мы же никуда не отлучались от пульта! Пленки вон можете посмотреть.
– Посмотрим, дайте срок.
Что далее происходило при осмотре места происшествия, Кравченко и Мещерский так и не узнали. Им было приказано сидеть в дежурной машине на шоссе. Сидели они там аж до половины шестого вечера. От голода, волнения, бензиновой вони, а главное, от сознания того, что вот случилось нечто дикое, неприятное и страшное, о котором теперь придется поневоле говорить и думать все ближайшие часы и дни, у Мещерского глухо ныл затылок – словно его съездили по черепу чем-то увесистым и мягким.
– Кто ей сообщит о его смерти? – спросил Кравченко, мрачный как туча.
– Уступаю тебе.
– Да? А впрочем, это не наша обязанность. Это Сидоров тут вопросы задавать намеревался. Ну и пусть. А мы с тобой, Серега, будем немы как рыбы.
– И как долго?
– То есть?
– Я спрашиваю: как долго немы?
Кравченко вздохнул:
– Наше дело теперь молчать, слушать, смотреть и делать выводы. Раз уж вляпались в такое дело по дури своей…
– Я не виноват, Вадя! Откуда же я знал, что все так обернется?
– Ты письмо помнишь?
– Что? – Мещерский начинал злиться.
– Ну письмо ее твоей бабуле восстановить мне сможешь дословно?
– Нет, шутишь, что ли? Нашел время.
– А в общих чертах?
– Ну смогу.
– На ночь расскажешь, – хмыкнул Кравченко. – Это будет первая сказочка нашей тысяча и одной ночи здесь.
– Мы могли бы уехать… Сегодня же, – Мещерский жалобно-вопросительно покосился на друга. – Если хочешь, мы могли бы… – Он покраснел: до каких же глубин малодушия приходится иногда опускаться под влиянием обстоятельств!
– Атеперь я не хочу. – Кравченко положил руку ему на запястье, сжал. – Ну, выше нос. Нас все равно в ближайшие дни никто отсюда не отпустит. А тайно я никогда ни от кого покуда еще не бегал. Еще подписку возьмут, с них станется – менты ж. Так что… А ты подумай пока, отвлекись.
– О чем – подумай?
– Я же сказал: о том письме.
Мещерский прислонился лбом к стеклу: Кравченко всегда был такой. Чем глупее и нелепее ситуация, тем глупее и парадоксальнее его высказывания и советы. А ведь воображает, что говорит нечто уместное и остроумное. Как мы все-таки заблуждаемся насчет своих умственных способностей! Как самонадеянно заблуждаемся.