Дети шли, и лес неуловимо менялся. Широколапую сумеречную русскую лиственность сменила прозрачность южных рощ. Это уже никак нельзя было назвать лесом, такой простор и открытость были вокруг. Редко стоящие оливы с мощными дуплистыми стволами оставляли открытым достаточно неба, но вместе с тем и давали густую, приятную коже тень.
Вдали послышался неясный гомон.
– Тс-с-с! – приложил к губам палец Мыш и замер.
Из-за деревьев доносились хохот, женские взвизги, мощный и не всегда стройный хор. Земля под ногами еле заметно вздрагивала, и казалось, что эти еле уловимые сейсмические волны идут с той стороны, куда направляются дети.
– А Дионис-то, похоже, не скучает, – заметила Ветка.
– Бог вина как-никак. Зачем ему скучать?
Бог раскинул свой лагерь посреди оливковой рощи. В центре бивуака[3] на ступенчатом постаменте, укрытом коврами, стоял его трон. Или, правильнее будет сказать, нечто, похожее разом на трон и диван.
Бог лежал, опершись локтем о поручень, и гладил за ухом устроившегося рядом с ним леопарда. Ещё один хищник покоился у бога в ногах, третий расположился у подножия постамента.
На высокой спинке трона сидел огромный, как кондор, белый ворон. Временами он распахивал широкие крылья, открывал розоватый клюв и издавал хриплое «кру!».
Дионис удивительно походил на стоявшую в часовой статую, и даже перевитые виноградными лозами волосы спадали на лоб так же, как изобразил неизвестный скульптор. В правой руке бог держал огромную, по людским меркам, чашу, которая, впрочем, учитывая его трёхметровый рост, совсем не казалась чрезмерной. Он жестикулировал, вздымая чашу, бордовые брызги веером разлетались вокруг, падали на шкуры леопардов, и те с ленивым изяществом слизывали их длинными языками.
Вокруг трона стояла толпа, состоящая из совершенно невероятных существ.
Прежде всего обращали на себя внимание козлоногие, мощные, как атлеты, создания. У каждого в руке было по чаше, к которым они то и дело прикладывались, временами разражаясь низким, грохочущим хохотом. Мускулы сновали под их тёмной кожей, словно удавы. Удары копыт о землю – хохоча, сатиры то и дело топали ногами – сотрясали деревья. Казалось, если дать им волю, они за день разнесут на осколки гору размером с Олимп, такими устрашающе мощными выглядели их тела и движения.
На их фоне белизной кожи и мелодичными голосами выделялись девушки, легконогие, золотоволосые, красивые какой-то особенной неуловимой красотой.
– Это менады и сатиры – спутники Диониса, – шепнул Мыш.
– Я в курсе. Не ты один книги читаешь.
Над свитой бога, словно бабочки над сахарной россыпью, порхали крылатые младенцы-купидоны. Это были довольно вздорные ребята – они без устали дразнили и щипали козлоногих, девушек, а то и друг друга. Хохотали громко, взахлёб, зажмуривая глаза и хватаясь за пухлые животы.
Мыш и Ветка приблизились к толпе. Крики, визг свирелей и пение смолкли. Тишина, словно волна, разошлась от детей по скопищу древних созданий. Взгляды менад стали холодными и недоверчивыми. Глаза сатиров недобро сощурились. Купидоны принялись неприязненно гримасничать.
Толпа стояла перед ними плотная, неразъёмная и расступаться не собиралась.
– Мы пришли к Дионису, – сказал Мыш, с трудом заставляя себя поднять голову и взглянуть в лицо ближайшему, возвышающемуся над ним, как сосна над кустом земляники, сатиру.
Тот скрестил на смуглой волосатой груди перевитые мускулами руки и выпятил нижнюю губу.
– Мы пришли к Дионису, – твёрдо, как только мог, повторил Мыш и посмотрел прямо в огромные лошадиные глаза сатира. – Пропусти.
Тот распрямился и медленно сделал шаг в сторону. Толпа расступилась, словно лёд от потока горячей воды. Перед Мышом и Веткой возник живой коридор. Лежащий у подножия трона леопард поднял голову.
Дионис наблюдал за их приближением.
Леопард со стремительностью пробившейся меж электродами искры метнулся к детям, остановился, обошёл, всем видом показывая, что стоит им сделать одно неверное движение, и он разорвёт их в клочья.
– Ближе, – громоподобным, но удивительно мягким голосом приказал Дионис.
Дети приблизились.
– Зачем вы здесь?
– Мы актёры… Мы из театра… – вразнобой ответили дети.
Мыш глубоко вздохнул, чтобы собраться с мыслями, и произнёс:
– Мы впервые в Засценье и просим тебя разрешить нам бывать здесь и дальше.
Бог оторвал ягоду от обвившейся вокруг спинки трона виноградной лозы.
Один из купидонов подлетел к детям и, приблизив лицо вплотную к лицу Мыша, заявил:
– Я бы посоветовал вам скорее убраться отсюда. Засценье опасно.
По лицам детей прошёлся холодок от взмахов его крыльев.
Мыш почувствовал облегчение от того, что ему не приходится больше обращаться к богу, и спросил:
– И в чём опасность? Тут могут убить?
– Нет, дружок, – насмешливо отозвался крылатый младенец. – Бывают вещи похуже смерти. Да и вообще, смерть – не самое большое зло.
– Можно подумать, она добро, глупыш, – нервно улыбнувшись, сказала Ветка.
– Глупыш? Знаешь что, человеческая козявка! – смешно наливаясь красным, разозлился купидон. – Не стоит тебе со мной ссориться. Вражда со мной может стоить тебе очень дорого.
– Ну, конечно, карапуз… Да что ты можешь?
– Что я могу? Могу, например, уронить тебе на голову черепаху…
И он неожиданно сильно стукнул Ветку кулачком по темени.
Сатиры и менады разразились хохотом, напоминавшим камнепад.
Довольный шуткой купидон тут же попытался взлететь, но Мыш подпрыгнул и схватил его за лодыжку. Шлёпнул по пухлой попке и сказал:
– А извиниться ты можешь?
И ещё раз приложил ладонью по покрасневшему заду. Дионис, едва улыбаясь, смотрел на них и не вмешивался.
Купидон задёргался, но Мыш держал его крепко.
– Да, надо мириться, – сказал наконец крылатый младенец. – К чему вражда, к чему война? Извини, девочка.
Мыш разжал пальцы, купидон юркнул в гущу ветвей.
– Погодите, я ещё не закончил с вами! – пообещал он, потрясая оттуда румяным кулачком.
Дионис поднял руку с чашей, шум затих.
– Что ж… В вас есть решимость. Особенно в тебе, – бог посмотрел на Мыша. – Настоящие актёры получаются только из тех, кто обладает решимостью.
Бог поглядел в чашу, где переливалось оттенками пурпура и солнца вино.
– Отныне никто не воспрепятствует вам посещать Засценье, – сказал Дионис. – Я скажу несколько напутственных слов, постарайтесь запомнить. Засценье прекрасно. Здесь с вами может приключиться всё что угодно. Абсолютно всё. Здесь вас ждут приключения, каких вы не узнаете больше нигде. Ничего не бойтесь. Вас будет невозможно убить. Почти невозможно. Если только вы не станете расстраивать их…
Дионис кивнул на хищников.
– То есть нам не угрожает ничто, кроме ваших леопардов? – уточнила Ветка. – Мы не сгорим в огне, не утонем в воде, не разобьёмся, если упадём в пропасть?
– Верно.
– Я чувствую, мы тут на славу повеселимся! – хлопнула она в ладоши. – Бессмертие – это то, чего мне всю жизнь очень не хватало.
Дионис успокаивающе качнул рукой.
– Только помните, – он указал чашей на прячущегося в листве купидона, – маленький негодяй прав. Есть вещи похуже смерти.
– Какие, например? – недоверчиво спросила Ветка.
– Например, бесконечная жизнь и бесконечная боль, – ответил бог.
Дионис протянул руку, ворон прыгнул ему на предплечье, окольцевал узловатыми когтистыми пальцами.
– Он будет вашим проводником в Засценье. Едва вы попадёте сюда, поднимите головы и увидите или услышите его.
Словно в подтверждение его слов ворон раскинул крылья и в очередной раз выдал своё громогласное «кру!».
– Следуйте за ним. Он приведёт вас в такие места, какие вы и не сможете вообразить.
Бог пригубил из чаши.
– Возможно, Засценье – вообще самое интересное место во Вселенной. Добро пожаловать.
– А куда нам идти сейчас?
– Возвращайтесь туда, откуда пришли. Для первого раза вы узнали достаточно.
– Но мы должны что-то принести отсюда, разве нет? – сказала Ветка.
– Бери что хочешь, – радушно предложил Дионис. – Можешь взять пыль от корней деревьев. Или нарви листьев с олив.
– Надёргай перьев из крыльев купидонов, – посоветовал сатир с седой бородой и захохотал.
Купидончики заверещали тонкими голосами, принялись корчить ему рожи и делать неприличные жесты.
– Мы нарвём листьев, – сказал Мыш.
– Первый раз все так поступают, – согласился Дионис.
…
– Я вижу, у вас получилось? Вы были за сценой? – спросил Альберт, когда они выходили на бис кланяться аплодирующей публике.
И пусть зрителей было всего семеро, ничто не может сравниться с первым успехом.
Ветка кидала в зал оливковые листья, и они, невидимые для людей, разлетались по залу.
– Да, мы были там, – шепнул Альберту раскрасневшийся Мыш, чувствуя, как от восторга у него заходится дыхание и шумит в ушах.
…
В часовой тихо. Успокаиваясь, шумит только что выключившийся чайник. Альберт размешивает сахар в фарфоровой чашке. Ветка, встав на цыпочки, поливает фиалку на полке. Мыш, пытаясь унять волнение, всё ещё будоражащее его, прохаживается по комнате.
– Скажи, Альберт, почему ты именно нас выбрал для своего театра? – спросил мальчик.
– Кстати, да. Мне тоже интересно, – повернулась к нему Ветка. – Ты ведь мог взять первого попавшегося ребёнка с улицы. Или не мог?
Всем видом показывая, что не хочет отвечать на вопрос детей, Альберт уткнулся в чашку, но, чувствуя на себе пристальные взгляды, отставил её в сторону, сцепил перед собой руки.
– Я мог бы, конечно, соврать вам. Мол, это потому, что я понял, какие вы уникальные, талантливые и прочее, прочее. Но ведь вам нужна правда? Так вот, правда состоит в том, что внутри у каждого из вас есть рана. Она кровоточит, болит, и это делает вас чуткими, страдающими. Живыми, по большому счёту. Такими, какие только и нужны театру. А кроме того, я видел, что вы… Как бы сказать? Что вы в опасности и не сегодня-завтра с вами может случиться что-то очень плохое.
– В смысле? – переспросила Ветка.
– Ну, например, самоубийство, – поколебавшись, со вздохом пояснил Альберт и вытер проступивший то ли от горячего чая, то ли от волнения пот.
– У меня и в мыслях никогда такого не было! – фыркнула Ветка. – Убить себя! Чушь какая! Я одно сплошное жизнелюбие!
– Я видел… Поверьте, друзья мои, я знаю, чувствую такие вещи, – заверил режиссёр. – И ты, и Мыш, вы были на краю… Ещё чуть-чуть – и пропасть. Вы оказались в театре, когда уже падали.
– Нет, нет и нет, – заявила Ветка. – Я бы никогда не смогла наложить на себя руки.
– А я смог бы, – поколебавшись, сказал Мыш, стоя прямо и напряжённо, как часовой на Красной площади. – Я ведь, когда мы встретились, и вправду был на грани. Может, приди Альберт чуть позже, я действительно бросился бы в реку.
– Я сразу заметил, что жизнь твоя, что называется, висит на волоске и любое движение может его оборвать.
Он обвёл глазами детей.
– Дело в том, что только человек, побывавший на грани жизни и смерти, может уйти за сцену.
– Ах вот в чём дело. Ну, тут да, согласна. Мне случалось попадать в передряги, – согласилась Ветка. – Только, знаешь, это очень жестоко, что для театра подходят только такие, как мы…
– Ничего не поделаешь… – развёл руками Альберт. – «Этот мир придуман не нами…»
Он достал из кармана пиджака фляжечку, но передумал и спрятал обратно.
– Почему ты сразу не сказал, что мы должны отправиться вслед за Гномом, когда он зовёт нас за сцену? – хмурясь, спросил Мыш. – Избавил бы всех нас от тех шести провальных спектаклей.
– Видишь ли, идти или не идти в Засценье – это одно из тех решений, которые человек принимает один раз в жизни, и очень важно, чтобы он принял его самостоятельно и без подсказок.
– Ну, хоть намекнуть-то ты мог!
– Нет, не мог. Нельзя.
– Кстати, а что ты видишь, когда мы уходим в Засценье?
– Да ничего. Вы исчезаете на какое-то мгновение, почти неуловимое для глаз, а потом появляетесь снова.
Ветка подскочила к нему, взяла за руку.
– Пойдём с нами в следующий раз? Ну, пожалуйста.
– Нет.
– Почему? – заканючила она.
Альберт посмотрел на детей с усталой отрешённостью, которой прежде они за ним не замечали, и сухо ответил:
– Во-первых, мне по пьесе не полагается быть с вами в это время. И во-вторых, пусть бы даже я и захотел пойти, у меня всё равно ничего не получится. Я просто уткнусь в стену, и всё. За сцену могут ходить только такие, как вы, – в голосе его слышалось сожаление. – Не зря же я искал вас.
Альберт махнул рукой и приложился-таки к фляжке.
– За вас, друзья мои! Я очень рад, что у вас получилось, – сказал он, однако прозвучали эти слова тускло и не очень-то искренне.