Мышу очень не нравилась пьеса. Слишком мало действия, диалоги неинтересные, характеры скучные.
– Зачем я только согласился на эту роль?! – фыркал он, разучивая роль. – Это же пластик, фанера, бутафория.
– Ой, Мыш, тебя послушать, так ты словно бы в театре уже не один десяток лет играешь.
– Но вкус-то у меня какой-никакой есть.
– Вкус вкусом. Но эта сказка, в отличие от тебя, уже два века на сцене, – резонно замечала Ветка.
– Это невозможно играть двести лет! Пустоту нельзя играть, – упрямился он, теребя волосы.
Ветка зубрила свою роль без лишних эмоций.
– По-моему, ты спешишь с выводами. Возможно, мы чего-то пока не понимаем.
– Пустота прозрачна. Тут нечего понимать, – язвил мальчик.
– Уверена, всё гораздо сложнее, чем кажется, – противоречила Ветка. – Не стоит делать выводов, не сыграв ни одного спектакля.
– Всё равно картон и пустота, – повторял Мыш, поджимая губы.
На репетициях быстро выяснилось, что Мыш не в состоянии произнести даже простейшей реплики так, чтобы она устраивала Альберта.
– Стоп! Ты вообще не понимаешь, что говоришь, – то и дело раздавался рык режиссёра.
Альберт играл отца, который трижды отводил своих детей в тёмный лес, чтобы их сожрали там дикие звери. По сюжету в стране царил голод, у отца не было возможности прокормить детей, и он, не желая видеть, как мальчик и девочка будут долго и мучительно умирать, отправляет их на пусть и страшную, но все же относительно быстротечную гибель.
– Когда ты говоришь «батюшка, можно я погуляю перед сном», уже тогда зритель должен понять, что у тебя есть ещё какие-то намерения, кроме как просто погулять. Понятно? Заново.
Мыш пробовал снова и снова, день за днём, репетиция за репетицией.
– Проблема в том, что ты совершенно закрыт на сцене! – рокотал Альберт, воздевая руки. – Хотя почему только на сцене. Ты и в жизни такой же.
– И что? Да, я интроверт.
– В театре нельзя быть интровертом! – Альберт наклонялся к самому лицу мальчика, заглядывал в глаза. – Тут надо открываться, наизнанку себя выворачивать. Понимаешь? Чтобы тебя услышали, ты должен обращаться не к себе, а к тем, кто в зале. И обращаться с той же искренностью, с какой обращаешься к себе. Давай, открывайся, ларчик!
– Сезамчик! – хихикнула Ветка.
– А ты чего улыбаешься, скелет ходячий? К тебе тоже есть много вопросов!
– А я что? Я ничего…
У Ветки, кстати, дела обстояли гораздо лучше. Распахнутая, вечно готовая к общению, для неё не составляло никакого труда выражать свои эмоции со всеми подтекстами и смыслами, какие только угодно было видеть режиссёру.
– Ганц, готов? – обращался к нему режиссёр.
– Готов, – сообщал Мыш, хмурясь и глядя исподлобья.
– Давай пробуй. Только без этой твоей звериной серьёзности. Это театр, игра, праздник, если хочешь. Так играй! Порхай и ничего не стесняйся.
Так или иначе, дело двигалось. Постепенно они подошли к моменту, когда заблудившиеся Ганц и Гретель находят в лесу печь, обложенную пряниками и леденцами, и принимаются с упоением её обгладывать.
– Неплохо, неплохо. Вот так. Молодцы, чудесно, – наблюдал за их действиями из зала Альберт. – Ганц, сострой чуть более хищную гримасу. Ты всё-таки дико голодный и грызёшь угол печи. Дай мне хищника.
Он вглядывался в происходящее на сцене.
– Гретель! А у тебя всё с точностью до наоборот. Сплошное переигрывание и чёрт знает что! Ты же девочка, а не самка аллигатора. Сдержанней! Мне нужен более мелкий хищник. Поехали снова!..
– Хорька ему дай, – тихо посоветовал Мыш.
Альберт переживал каждый их успех и каждую неудачу как свою собственную: то ругал на чём свет стоит, то хлопал в ладоши и кричал «браво!», волновался, потел, не выпускал из рук пёстрого платка и поминутно прикладывался к фляжечке. Наконец увиденное вполне удовлетворило его, он взошёл на сцену и сказал:
– А теперь самое время появиться новому персонажу.
– Гному? – уточнил Мыш.
– Совершенно верно, Гному. Обстоятельства складываются так, что на репетиции он ходить не может, только на спектакли. Поэтому я, с вашего позволения, буду его временно заменять. Он появится отсюда.
Альберт постучал по едва заметной двери на могучем стволе дуба.
– Я, опять же с вашего позволения, не стану залезать внутрь. Итак, начали. Гретель, твоя реплика.
– Ой, Ганц, кто это? – испуганно спросила девочка.
– Я ваш друг, дети. Я ваш друг, – сказал Альберт-Гном, мгновенно преображаясь в вёрткое неприятное создание. – Как вас зовут?
– Я Гретель, – присела в растерянном книксене девочка.
– Я Ганц.
– Я люблю детей, – с улыбкой, открывшей все его зубы, заявил Гном. – Очень люблю.
Гном взял её ладонь и с преувеличенной серьёзностью, согнувшись в три погибели, поцеловал. Мышу показалось, что он скорее хотел укусить девочку, а не поцеловать.
Дети рассказали Гному о своём бедственном положении, и тот, извиваясь, принялся доказывать им, что не знает выхода из леса. Но если дети согласятся подождать, он непременно узнает: у ужа и гадюки, у кабана и лисы, у рыжика и мухомора.
Однако прежде они должны разгадать три загадки.
– Всего три! Три маленькие простенькие загадочки! – мельтешил Гном. – Согласны?
– Хорошо. Мы согласны, – ответили дети.
– Но если вы не разгадаете хотя бы одну, я съем вас. Зажарю вот в этой замечательной печи и съем. Ха-ха. Что? Годится?
Ганц и Гретель переглянулись.
– Делать нечего, по рукам.
– Обожаю детей! – с радостными подвываниями произнёс Гном и потряс палкой в воздухе.
Потом он загадывал им загадки, две из которых они успешно разгадали, а с третьей не справились, и Гном, потирая узкие сухие руки, собрался отправить их в печь. Но после того как выяснилось, что исполненная детьми раскоряка никак не пролезает в жерло печи, он вызвался показать, как на самом деле нужно лежать на лопате, и в итоге отправлялся в сочащееся сочным алым светом печное нутро. После чего дети радостно возвращались домой к отцу.
– Неплохо. В общем и целом молодцы, – с неподдельной радостью сказал Альберт, когда они дошли до финала. Однако тут же пригасил ликование: – Только не обольщайтесь, работы ещё очень и очень много.