Глава 3. Вопросы без ответов

Он еще что-то спрашивал, этот настырный майор милиции. Но его слова доходили до Нины как через ватное одеяло, если им закрыться с головой: глухо и практически непонятно. Кажется, майор спросил, что побудило Модеста Вениаминовича, на ее взгляд, свести счеты с жизнью, «если это, конечно, было самоубийство», добавил он, пытливо всматриваясь в ее задумчивые глаза.

Нина ответила, что не знает, но ее ответ только насторожил дотошного милиционера.

– В случае, если гибель вашего мужа – убийство, и если вы хотите, чтобы человек или люди, совершившие это злодеяние, были найдены и наказаны по закону, в ваших интересах отвечать на наши вопросы искренне и правдиво, – снова глухо донесся до сознания Нины голос майора, и на сей раз все слова были для нее понятны.

– Вы все же полагаете, что это убийство? – тихо спросила Нина.

– Это всего лишь одна из версий, – ответил майор милиции и добавил: – Утверждать что-то категорично я не могу. Сейчас мы проводим следственные действия. Потом будет назначена судебная экспертиза. Надо дождаться результатов экспертизы, и тогда мы будем знать точно, что произошло – убийство или самоубийство.

– Вы знаете, – начала Нина, – эта нежданная смерть мужа меня совершенно выбила из колеи. Я как будто нахожусь во сне. У меня такое чувство, что вот сейчас я проснусь и все будет по-прежнему…

– К сожалению, это не сон, – заметил майор. – И по-прежнему уже никогда не будет.

– Я ведь даже подумать не могла, что… вот так… все произойдет. Что может все разрушиться в один миг! Когда я вошла в квартиру, то едва не лишилась чувств, когда… увидела его… висящим на двери в гостиной… – произнесла Нина, содрогнувшись, словно вновь переживала увиденное и смотрела сейчас не на задающего вопрос майора, а на него, своего мужа, висящего с тыльной стороны двери и с вытянутыми к полу носками… – Я пыталась вытащить его из петли, а потом поняла, что у меня не хватит на это силы.

– А когда вы пришли домой? – продолжил допрос майор. – В котором часу?

– Где-то в одиннадцать вечера, – немного подумав, ответила Нина. И добавила нетвердо: – Ну, может, было без пяти или без десяти одиннадцать.

– Позвольте узнать, где вы находились до этого часа и во сколько покинули днем вашу квартиру? – не сводя с Нины взгляда, спросил милиционер. И почему он так пристально и неотрывно глядит на нее? Может, с ней что-то не так?

Женщина машинально поправила прическу.

– Ушла из дому я где-то около часу дня, – несколько растерянно произнесла Нина. – И все время была у своей подруги Веры Кругловой. В городе у меня больше никого из близких мне людей нет, и идти мне больше не к кому, – завершила она свой ответ.

В лице майора что-то изменилось, он как будто бы хотел спросить: «А как же ваш муж, он что, разве не является близким вам человеком?» Нина, не выдержав взгляда майора, отвернулась. Вряд ли он станет задавать столь откровенный вопрос, который был бы совершенно неуместен в сложившейся ситуации.

– Дверь вы открыли своим ключом? – после недолгого молчания задал новый вопрос майор.

– Она была не заперта, – тихо ответила Нина.

– Вот как… Это вас не удивило? – Милиционер смотрел на нее очень внимательно.

– Удивило, конечно. Впрочем, я подумала тогда, что это муж, поджидая меня, открыл дверь. Возможно, что он увидел меня из окна.

– Итак: вы вошли в открытую квартиру и увидели, что ваш муж… висит на двери, – не нашел более подходящих слов Щелкунов.

– Да.

– Что произошло дальше?

– Не могу сказать точно, но, кажется, я сначала даже не поняла, что произошло, а потом замерла от ужаса. Попыталась вытащить его из петли, а потом выбежала на лестничную площадку и закричала. Я очень испугалась. На мой крик вышли соседи и позвонили в милицию. Потом они привели меня к себе, а затем приехали вы…

Последовало молчание. Казалось, майор закончил допрос или опрос – как это у них там называется – и теперь, наконец, оставит ее в покое, и она сможет где-нибудь уединиться, чтобы никого более не видеть и не отвечать ни на какие вопросы. Или куда-нибудь пойти, чтобы побыть одной. Только вот куда пойти?

Но нет: майор милиции снова показал ей предсмертную записку и спросил:

– Простите, но я вынужден еще раз вернуться к этой записке. Это ваш муж писал или нет?

– Ну а кто же еще? – Нина с удивлением, смешанным со страхом, посмотрела на настырного майора. Зачем он все это спрашивает? Что ему еще непонятно? Ведь все уже рассказала!

– Это не ответ, – твердо произнес майор. – Скажите точно: вы признаете, что эта записка написана рукою вашего мужа и на ней стоит его подпись?

– Да, признаю…

Нина старалась говорить убедительно, но голос подвел, было заметно ее волнение. Ну что еще этому человеку от нее нужно? Неужели милиционер не видит, что она хочет остаться одна, что разговаривать ей тяжело, что у нее не осталось сил отвечать на его вопросы.

Виталий Викторович, в свою очередь, задавался различными вопросами, на которые не находил ответов. Главным вопросом был, конечно, следующий: Печорский повесился сам или его сначала задушили, а потом повесили, имитируя самоубийство?

Записка, оставленная Печорским, написана им самим или это подделка? Если подделка, то тогда почерк и особенно подпись довольно убедительно сработаны. Если записка фальшивая, то подделал ее тот человек, кто знал почерк Модеста Вениаминовича, имел время и возможность попрактиковаться в подделке. И не является ли этот кто-то (возможный убийца) хорошим знакомым ныне покойного Печорского? Может, кто-то из его работников или человек, вхожий в их с Ниной дом?

Почему Печорская опасается вопросов – и это весьма заметно, – касающихся подлинности предсмертной записки? И почему вдова стоит на своем, говоря, что почерк и подпись в записке принадлежат ее мужу, хотя различия написания в записке и письмах, написанных рукою Печорского, довольно заметны?

А может, все гораздо проще: Нина Печорская желала смерти своему мужу? Он намного старше ее, возможно, стал попросту ей в тягость. И если поначалу и было какое-то чувство к нему, то оно улетучилось, в пользу чего свидетельствуют соседи, указывающие на частые в последнее время размолвки и ссоры между супругами.

С деньгами и всем имуществом мужа, которое после его смерти перейдет к ней, Нина преспокойно и сытно проживет и без него. Только вот как она все это провернула? Конечно, почерк и подпись в предсмертной записке Печорская могла подделать, поскольку у нее под рукой имелись письма, написанные Модестом Вениаминовичем, и документы с его подписью. И удушить супруга, надо полагать, она тоже могла. Девонька-то крепкая! Зашла незаметно сзади, накинула муженьку на шею удавку и что есть силы сдавила… А почему бы и нет? Но вот как ей удалось подвесить Печорского на двери в гостиной? Это вопрос. Мужчина он довольно грузный, и поднять его ей одной не под силу! В таком случае ей кто-то помогал. Таинственный воздыхатель? Любовник? Ну а почему бы и нет? Печорская молодая женщина, довольно хороша собой, почему бы ей не иметь такого же молодого сердечного друга? Тогда наличие любовника многое объясняет. В том числе и охлаждение к ней Модеста Вениаминовича. Однако в этом случае имеется одно немаловажное «но»… Чтобы провернуть такую комбинацию, необходима сноровка, тяга к риску. Ни того ни другого у Нины Печорской не наблюдается. М-да-а. Задачка…


Кажется, долговязый майор все-таки отвязался от нее. (Печорская тайком взглянула на Щелкунова.) Успокоился, сидит себе на стуле, даже не пошевелится. Очевидно, размышляет о произошедшем. А что ему еще остается? Не рад, что пришлось ехать на самоубийство, вместо того чтобы сидеть за праздничным столом.

Скорее бы все это закончилось…

А эта девица в форме младшего лейтенанта все рыскает злобной мегерой по квартире, будто надеется что-то отыскать. И старый участковый с ней. Такой же ведьмак! Неужели они ее подозревают?

Печорская от нехороших мыслей невольно поежилась. Какое-то время она просидела, углубившись в собственные невеселые думы, и даже не заметила, как ушел майор. Потом пришел человек с фотоаппаратом, сделал несколько снимков распластанного на полу Печорского. За ним следом появились двое крепких мужчин в белых халатах. Погрузили без особой почтительности тело мужа на носилки и расторопно (явно спешили к новогоднему столу, чтобы выпить рюмочку-другую) вынесли его из квартиры. Снова появился неприятный майор. Дополнительных вопросов задавать больше не стал. Когда выносили тело Модеста, майор изучающе глазел на молодую вдову, так и не взглянувшую на мужа. «Пусть думает про меня, что ему вздумается, – решила Печорская, отвернувшись. – Мне безразлично».

Потом все ушли из квартиры, и молодая вдова осталась одна наедине с невеселыми мыслями. Наверху звучала громкая музыка, до случившегося никому не было дела. Жизнь продолжалась. Соседи шумно встречали Новый год.

Так Нина просидела часов до трех ночи. Затем она очнулась, огляделась, словно не понимая, что она делает в этой квартире, ставшей ей ненавистной за несколько последних месяцев; поднялась, и ноги сами понесли ее прочь из опостылевшей квартиры, от соседей, проживавших в этом доме, и вообще от всех людей. От них одни только беды. Неожиданно она сделала для себя открытие: она не любит людей. Вот только не могла понять, в какое время в ее душе произошли столь радикальные перемены. Как хорошо было бы, чтобы в этом городе кроме нее и еще одного человека не было бы больше никого.

Улица Грузинская, застроенная старинными особняками, перемежающимися с деревянными купеческими домами, была пустынна и темна. Впрочем, прохожих на улицах города не было практически часов с девяти вечера – такая привычка установилась еще в годы войны и сейчас, несмотря на начавшийся третий год мирной жизни, еще не изжилась.

Пустынные улицы вполне устраивали Нину. Как хорошо, что нет прохожих! Не нужно было никому смотреть в глаза и уступать дорогу. И никто не провожал ее участливым взглядом, что она всегда чувствовала: «Новый год, а женщина одна, видно, не все у нее в жизни в порядке».

Нина Печорская шла, куда глаза глядят и несут ноги. Она миновала перекрестки с улицей Гоголя, Комлева и Толстого. Уже когда она подходила к Варваринской церкви, давно прекратившей не приветствовавшиеся советской властью богослужения, с отбитыми крестами на куполах и вывеской протезной мастерской над входом, ее неожиданно громко окликнули:

– Гражданочка!

Печорская медленно оглянулась. В нескольких метрах от нее был конный милицейский патруль из двух человек. Один милиционер, парень немногим за двадцать, ловко спешился, подошел к ней и удивленно поинтересовался:

– Вы что одна гуляете в такое время?

– А что – разве это запрещено? – с вызовом ответила Печорская, глядя милиционеру прямо в глаза. Нина вдруг с некоторым удивлением для себя осознала, что за последние часы в ее сознании произошли серьезные перемены – страх куда-то улетучился. Она стала другой, более раскованной, что ли. – Уж не арестовать ли вы меня надумали? А может быть, хотите проводить одинокую женщину, чтобы с ней ничего не случилось?

– Ты смотри, как она нам дерзит, – с некоторым изумлением обратился спешившийся милиционер к конному, продолжавшему внимательно изучать Печорскую. – Не помнишь, у нас такая не проходит по ориентировкам?

– Вроде бы не встречал, – неуверенно отозвался второй, с густыми темными усами, делавшими его старше.

– Видно, ей не впервой с милицией общаться, – проговорил пеший. – Давай-ка мы ее в отделение… проводим. Там ей самое место будет. А там и разберемся, что за птица такая нам в силки попалась.

– Она наверняка из этих самых… – сказал конный напарнику. Картинно округлил глаза и криво ухмыльнулся: дескать, по долгу службы такая порода женщин ему хорошо знакома. И как обращаться с ними – ему тоже хорошо известно.

* * *

В отделении милиции было тихо. Можно было с уверенностью сказать, что в помещении никого нет. Слева от входной двери в застекленной фанерной будке, напоминающей будочку частника-сапожника, сидел хмурый дежурный сержант с заспанным лицом, вконец расстроенный оттого, что злая планида уготовила ему участь дежурить в новогоднюю ночь, вместо того чтобы сытно подремывать в это время за праздничным столом или принимать в гостях последнюю стопку «на посошок». И вот теперь он был вынужден сидеть в осточертевшей дежурке в холодном и пустом отделении милиции и считать часы до окончания дежурства.

Одно радовало: по приходе домой жинка Дуняша угостит его куском жареной курочки с печеной картошкой и поднесет стопарь-другой беленькой с наколотым на вилку соленым огурчиком в мелких пупырках. И он пусть и с запозданием, но встретит одна тысяча девятьсот сорок восьмой год как положено… Возможно, что наступивший год принесет ему удачу.

Сержант определил Печорскую в одну из пустующих камер, перед этим предварительно обыскав женщину. Чего-то запрещенного при ней не имелось. В карманах лишь позвякивала горсть мелочи.

– Ваше имя и место жительства, – спросил дежурный перед тем, как закрыть дверь в камеру.

Нина промолчала.

– Как вас зовут? – уже громче и сердито обратился к задержанной сержант. И не получил ответа. – Мне что, голос на вас нужно повышать?

Нина отвернулась.

– Ну как знаешь, – безразлично произнес сержант. – Проблем ищешь? Так ты их получишь.

Он запер камеру на два оборота ключа и, вернувшись на прежнее место, что-то записал в амбарную замусоленную книгу, лежащую перед ним на столе.

Утром в восемь часов и пятнадцать минут дверь камеры широко распахнулась.

– Выходите, – прозвучал из коридора мужской требовательный голос.

Печорская вышла и вопросительно уставилась на незнакомого черноволосого капитана милиции, открывшего дверь.

– Следуйте за мной.

Женщина покорно пошла за милиционером, не задумываясь особо, куда ее ведут и с какой целью, – окружавшее ей сделалось безразличным. Если бы ей вдруг объявили, что ее ведут на расстрел, она бы даже не испугалась, а встретила известие смиренно. За ночь, проведенную в камере, Нина не то чтобы успокоилась – она просто сумела привести в порядок мысли, до этого хаотично блуждавшие в ее голове. За них невозможно было ухватиться, тем более додумать начатое и прийти к какому-либо осмысленному логическому заключению.

Время, проведенное в камере, предоставило ей возможность мыслить рационально, трезво воспринимать слова, обращенные к ней, то есть правильно понимать их значение и вложенную в них мысль, и без промедления искать на них подобающие ответы.

Беспомощная растерянность, овладевшая ею сразу после обнаружения трупа Печорского и во время допроса майором, прошла и уступила место состоянию, которое можно было назвать спокойным с долей невесть откуда взявшегося упрямства, чего раньше Нина за собой не замечала.

Печорская и сопровождавший ее капитан милиции прошли по длинному коридору и остановились у коричневой деревянной двери с цифрой «8». После чего милиционер извлек из кармана галифе длинный ключ и открыл кабинет.

– Проходите, – вполне дружелюбно предложил он.

Нина прошла на середину комнаты, где вдоль стен стояли три стола, и остановилась.

– Присаживайтесь, – указал капитан на стол с двумя стульями, располагавшимися у окна.

Нина осторожно опустилась на стул. С противоположной стороны стола разместился капитан. Он достал из ящика стола бумагу, ручку и принялся заполнять шапку протокола, часто макая ручку в коричневую чернильницу-непроливашку, в которой чернила, похоже, были только на донышке. Такие чернильницы Нина помнила еще со школы. Они вставлялись в специальные отверстия в партах, чтобы чернильницы ненароком нельзя было смахнуть или уронить. Ибо, несмотря на свое название – непроливашки, – они все же проливались и чернила пачкали парты, пол, а то и руки и одежду.

– Я капитан Еремин и буду заниматься вашим делом. Назовите свое имя, – потребовал милиционер, разглядывая задержанную и пытаясь сделать для себя какие-нибудь умозаключения относительно молодой женщины. Но кроме одного – что она трезвая и весьма хорошо одета – в голову ничего более не приходило.

– Вера Круглова.

– С отчеством попрошу, – заметил задержанной капитан милиции и в очередной раз макнул перо в чернильницу, чтобы записать полученный ответ. То, что молодая женщина, сидящая против него, врет, он не мог и предположить.

– Вера Николаевна Круглова.

– Год рождения? – бесцветным голосом продолжал опрос капитан.

– Одна тысяча девятьсот двадцать третий.

– Место рождения?

– Город Ленинград, – столь же уверенно произнесла задержанная.

«Из эвакуированных. В начале войны их большая партия в Казань прибыла», – сделал еще одно умозаключение Еремин, после чего спросил:

– Где вы проживаете в настоящее время?

Нина назвала адрес Веры. Если уж начала врать, то нужно держаться этой линии до конца. Капитан аккуратно записал ответы Нины в протокол, после чего внимательно глянул на молодую женщину и спросил, почему она отказалась назвать свое имя дежурному сержанту. Нина легкомысленно – на взгляд капитана – пожала плечами:

– Не знаю. Что-то нашло на меня… Может, загрустилось.

– Что вы делали ночью на улице? – задал милиционер новый вопрос.

– Встречала Новый год, – на полном серьезе ответила Нина и посмотрела капитану в глаза.

– Как это? – не понял капитан. – В три часа ночи?

Взгляд женщины выдержать он не сумел и опустил глаза. Вообще, подобного рода задержанные встречались в его практике нечасто. Что-то подсказывало ему, что сегодняшний случай – особый.

– Да, – просто ответила миловидная молодая женщина. – Я смотрела на небо и надеялась увидеть мчащийся в санях на северных оленях наступивший молодой год. А когда бы я его увидела, то непременно загадала бы желание. И оно в новом году обязательно бы сбылось.

– И сколько же вы так ждали… своих коней?

– Получается, что три часа.

Еремин наконец осознал, что над ним откровенно потешаются. Причем беззлобно, и что более обидно – мимоходом и отнюдь не собираясь оскорбить или обидеть.

Милиционер неприязненно посмотрел на Печорскую. Наверное, он бы провел с ней нравоучительную беседу, выпустил бы пар и отпустил на все четыре стороны, так как предъявить гражданке все равно было нечего. А потом, она совсем не походила на злоумышленницу. Но в это время дверь кабинета открылась, и в сопровождении начальника городского отделения майора Мишина и участкового уполномоченного старшего лейтенанта Бабенко в него вошел человек с важной осанкой. Держался он так же прямо, как гренадер на строевом плацу. Звали этого человека Валдис Гриндель…

Загрузка...