Страшная черная ночь окутывала землю,
и вдали горело зловещее красное пламя…
П.Успенский «Символика Таро».
Кажется, тогда я и понял, что это такое. Хотя, и довольно странно так говорить, оставшись, в конце концов, в полном неведении. Естественно, у меня и раньше не раз возникали разговоры на эту тему, но тогда мне казалось, что мои собеседники говорят о чем-то таком, что имеет к земной жизни лишь опосредованное отношение. Теперь – понятно – я уже так не думаю.
Пожалуй, еще в детстве я не раз удивлялся, наблюдая одно странное явление. Когда созревает необходимость в каком-то знании, и когда это не просто любопытство, и когда ты шел к этому какое-то время, прилагая усилия и веру в победу, выстраивая цепь окружения из людей и предметов, то, в конце концов, все ответы появятся, и при этом – как бы сами собой. Ни с того ни с сего, и ниоткуда. Просто вдруг, кто-то подарит книгу, или же – появятся телепередачи, встретятся люди, которые что-то подскажут. Да что там! Иногда даже таблоиды на улицах могут оказаться вполне знаковыми. Нередко подобные знаки сыплются на тебя в какой-то момент, словно из рога изобилия. Когда замечаешь это и начинаешь придавать значение происходящему, тогда они словно бы поворачиваются другой своей стороной, совпадения кажутся уже просто невероятными, и затем все это словно бы затягивает в большой, тихий, но очень мощный водоворот… К слову, подобные «водовороты» судьбы я и стал называть «завихрениями».
Однако это вовсе не значит, завихрение всегда понятно. Иногда ты вдруг получаешь какие-то ответы на вопросы, которых никогда и не задавал! Или задавал, но уже так давно, что и думать забыл. Нет, это здорово, если завихрение понятно, если ты вызвал его своей волей и теперь знаешь, что с этим делать, но чаще – все совсем иначе.
В общем, когда оно возникает неизвестно из чего, приобретает непредсказуемые, невероятные формы, вытаскивая на свет нечто, что было скрыто в дремучих джунглях мира сновидений, то порой становиться очень странно и даже – чего греха таить – иногда и страшно. Страшно от простой очевидности, что вольно или невольно, но где-то ты что-то нарушил, разорвал или наоборот – соединил тонкие бесконечные нити мироздания, создал «причины», невидимые в этом мире никаким глазом, и теперь кто знает, каковыми будут следствия? Кто знает…
Впервые столь странное “завихрение”, лишенное какой бы то ни было логики и смысла, я наблюдал, когда бродил по Полесью. Это было за несколько лет до Чернобыля. Я хотел уединиться, чтобы прочувствовать какую-то тему и с тем пустился в странствия. Были каникулы – почему не уйти куда-то? Уже не помню, что это была за тема размышлений, но местом для этого я избрал глухие разбойничьи леса в междуречье Горыни и Уборти2.
В седьмой день Луны я вырезал посох, а в девятый двинулся в путь. Любопытно, что Уран все эти дни порывавшийся снова вернуться в Стрелец, остановился в самом начале Козерога, что, видимо, и явилось для меня одним из первых кубиков, построивших будущее завихрение… Хотя…
Честно говоря, вряд ли тут вообще можно что-то объяснить логически. Почему, например, я решил, что три события, о которых пойдет рассказ, вообще должны быть как-то связаны? Не знаю. Я просто чувствую, что они являются незримыми гранями единого, созданного мною, незримого «айсберга».
***
Кажется, это был второй день пути, когда я нашел очень сильное место и на несколько часов ушел в «шаманское путешествие»3. Я пытался понять и увидеть свой дальнейший путь и есть ли вообще в нем какой-то смысл? Однако, несмотря на очевидное наличие силы, ничего особенного я не увидел и не понял, а лишь наблюдал красную стену, как будто созданную из дыма или тумана, казавшуюся непонятной, а потому завораживающей.
Так я просидел пару часов, а после, закончив свои занятия, двинулся в путь, поскольку пройти следовало еще много – километров пятнадцать, до самой речки Моствы. Остановка на этой речке была задумана мною изначально. Река с темно-коричневой гладью, неслышно текла промеж высоких, совершенно безлюдных песчаных берегов. Места были совсем дикими, и это давало шанс пробыть в молчании хотя бы пару-тройку дней. Кое-кто мне говорил даже, что пробыв в таком молчании хоть немного, хоть с месяц, можно рассчитывать получить какой-нибудь очень значительный совет, или даже – новое знание.
В общем, я шел долго и, немного сбив ноги, уже – было – стал подумывать разбить переход на два этапа, остановившись на первую ночевку прямо посреди леса. Однако что-то словно бы толкало меня вперед. Я, например, стал замечать, что когда силы были уже совсем на исходе, и когда я собирался – уже упасть на мягкий мох и отдохнуть, как рюкзак, вдруг, становился легче и, я мог пройти еще лишний километр, а то и все – два. Впрочем, после подобного рывка, я все равно делал десятиминутную передышку. Отдохнув и разложив дары духам, я снова двигался в путь, пробираясь через лес, который был то почти непроходим, а то вдруг редел, перемежаясь болотами. Иногда лес совершенно исчезал, уступая место пустошам, кое-где поросшим сосновым молодняком и можжевельником.
К вечеру, когда солнце уже висело примерно на ладонь от горизонта, и я уже выбился из сил окончательно, лес вдруг снова немного поредел и, показалась тихая, прохладная гладь Моствы. Она, текла словно в каньоне между крутых песчаных берегов, поросших на противоположной стороне сумрачным угрюмым лесом.
Солнце, наконец, коснулось горизонта и потому следовало побыстрее собрать дров и поставить палатку. Со всем этим я справился довольно быстро, и, повесив котел на огонь, немедленно спрыгнул с обрыва к реке. Переплыв ее несколько раз туда и назад, я вдруг стал обращать внимание на некоторое неудобство, которое довлело надо мной, подобно тяжелому недоброму взгляду. Это было неприятное чувство, и неприятность состояла, скорее всего, в полном непонимании причины подобного состояния. Я старался об этом не думать слишком много и сохранять как можно более безразличный вид, но уже когда вылез на берег и стал одеваться, вдруг остановился. Окажись тут кто-то чужой, он бы, вероятно, отметил, как я довольно глупо и удивленно вертел головой по сторонам: до меня вдруг дошло, что причиной дискомфорта была странная, если не сказать – чудовищная, тишина. Она не напоминала просто тихий вечер или тихую комнату. Эта тишина походила, скорее всего, на ту, что бывает в студии звукозаписи или же барокамере. Непонятно, куда девались комары, мучившие меня нещадно почти весь день, не было слышно и птиц. Я вдруг почувствовал ужас от того, что я остался на этой планете совсем один…
Но я быстро отогнал дурацкое наваждение! Надо же – один на планете! Размечтался! Подивившись всему этому, и сохраняя невозмутимый вид, я направился к палатке, с тем, чтобы поужинать. Друзья мне говорили не раз, что вести себя следует в таких ситуациях, как можно более непринужденно. Я читал у самых разных путешественников, что страх делает тебя видимым перед всеми: от людей до самых низких духов. К слову, они же и вполне могли устроить весь этот странный спектакль. Зачем? Кто их поймет…
Солнце уже село, и лес вместе со своей густой, как мед, тишиной погрузился в такой же плотный, почти гуталиновый мрак, с которым тщетно пытался сражаться мой костерок. Я решил еще посидеть немного с тем, чтобы сделать записи в дневнике, и собрать воедино все мысли, пришедшие в голову за день.
Помню, я как раз сломал грифель у карандаша, когда вдруг послышался странный звук. На фоне все той же тишины он слышался действительно очень странно, и я проверил на месте ли топор. Звук больше всего походил на лязг цепи. Сначала я подумал, что это лошадь или коза, которая, быть может, вырвала кол и сбежала с пастбища, но я сразу отбросил эту идею, поскольку до ближайшей деревни было не менее двадцати километров, да еще и через лес. Лязг повторился, и я, посветив фонарем в сторону берега, откуда исходил этот звук, облился холодным потом. На пологой береговой отмели, прямо под обрывом, где находилась моя палатка, стоял здоровенный матерый волчище. Как мне показалось, он был раза в полтора крупнее большой немецкой овчарки. Зверь попал в капкан, а затем, выдрав его, убежал, заливая след кровью и наполняя воздух ночного леса отчаяньем и болью. Впрочем, он посмотрел на меня спокойно и без всякого интереса.
Первый шок прошел, я вспомнил, что волки на огонь не идут и что летом они вообще не особенно агрессивны. Хотя, капкан… Боль вполне могла пробудить в нем самую лютую злобу… Погасив фонарь, я дал глазам пару секунд привыкнуть, а затем стал наблюдать за серым пришельцем в свете костра. Волк отвернулся, и, постояв немного, двинулся в воду. Раздался тихий плеск. Через пару минуть я стал ждать, что теперь уже на том берегу плеснется вода и раздастся все тот же лязг, но, сколько я ни вслушивался, ничего этого не произошло. Волк исчез, и больше я его никогда не видел. Я понятия не имею, куда он мог деваться, кроме как вылезти на другом берегу. И, в тоже время, было бы странным предположить, что такой мощный зверь оказался неспособным одолеть небольшую реку и утонул.
Однако было еще одно обстоятельство, воспринятое мною тогда спокойно, но сегодня терзающее, как все неясное. Дело в том, что как только волк ступил в воду, на другом берегу на краю леса показались две очень темные фигуры, очертанием похожие на людей. Было очень темно, и я лишь боковым зрением различал их, словно бы сотканных из еще более глубокой тьмы, чем тот ночной деготь, в котором находился я сам. Они едва слышно переговаривались, и мне показалось, что правый, протянул руку вперед, будто указывая на костер, хотя, конечно, за последнее обстоятельство нельзя поручиться всецело. А затем все как-то резко вернулось к нормальному состоянию. Стали слышны шорохи и ветер в кронах. Где-то истошно закричала ночная птица. И даже костер, казалось, стал потрескивать значительно громче и чаще.
Посидев еще немного и сделав соответствующие записи, я пошел спать, поскольку уже просто валился с ног. Я залез в спальник, и, не успев еще толком застегнуть его – почти сразу заснул. Но вот еще одна странность: в эту ночь мне приснился очень необычный сон. Вообще сны после такого трудного для меня большая редкость, если только я их не вызываю специально. А тут – совершенно неординарный сон: такой яркий, и я бы даже сказал – кинематографичный… Мне снилось, что я стою на лесной поляне, а за спиной у меня горит лес. Вдруг, из живой рощи, которая находилась впереди, выскакивает тройка лошадей, запряженных в карету или фаэтон, и направляется в сторону горящего леса. На козлах, где должен был сидеть кучер, не было никого, и лошади просто скакали, куда и как им вздумается. Я попытался вмешаться и заставить лошадей остановиться, но если раньше мне удавались и более сложные трюки, то тут все было тщетно. Лошади не слушались и неслись прямо в огонь…
Утром я проснулся озадаченный: потерять контроль над снами – не очень-то добрый знак… Однако, как и прежде, я сделал вид, что ничего не происходит, и, как ни в чем не бывало, занялся делами. Минут двадцать я разминался и после пошел на берег исследовать следы ночного волка, и заодно – поплавать, конечно.
Увиденное ошарашило меня как гром. Все мысли смешались и мир в голове, можно сказать, рухнул. На отмели, где я видел волка, следов не было! Передо мной лежала довольно длинная песчаная целина не тронутая даже крестиками вальдшнепов, или куликов. Я переплыл на другой берег, но и там, понятно, не было ничего кроме ровного, утрамбованного водой и ветром песка… На том месте, где я видел черных людей, также никаких следов не было, но, что особенно удивительно – лес там был совершенно непроходим из-за зарослей ежевики и дикой смородины.
Вскоре я добрался до Припяти, а по ней на «ракете» до Киева. В тот же день я пошел к друзьям, и мы засиделись допоздна, обсуждая все, что мне удалось почувствовать в своих странствиях. На мою историю с волком, снами и прочими приключениями, один из них махнул рукой, и небрежно сказал: «Завихрение, это бывает! Наверное, ты где-то накосячил!»
Я равнодушно кивнул, а когда ставил чайник, и обернулся к окну, вдруг, как-то машинально сказал: «Вот уже и светает». И тогда кто-то ответил, приподнявшись над столом: «Бог с тобой, сейчас два часа ночи. Это же пожар!»
Если это и был пожар, то горело, наверное, полгорода. Зарево было гигантское и было светло, как днем, правда, свет был красным, и на душе стало очень тревожно. Через некоторое время и впрямь стало понятно, что это пламя, поскольку в воздух летело что-то похожее на темные лохмотья, а небо лизали оранжевые языки. Правда, – вот опять странность – дыма не было! Примерно через час все закончилось, и город погрузился в привычную тьму.
Я заночевал там же, а наутро поехал по делам. На остановке, мне пришла идея остановить такси, и разузнать последние сплетни относительно ночного пожара. Так я и сделал: остановил машину и сел. Водитель, казавшийся усталым и измученным, сказал, что едет в парк. Это было не очень-то по пути, но я все же согласился, поскольку обстоятельства были в мою пользу – этот человек работал в ночной смене. Дорога была длинной, беседа не клеилась, все попытки повернуть разговор к пожару повисали в воздухе – шофер говорил о чем угодно, но интересовавшая меня тема оставалась нетронутой. В конце концов, я пошел на абордаж:
– Что это так здорово горело сегодня ночью?
– Не знаю, а где именно?– спросил водитель.
– По-моему где-то за вокзалом, около двух часов ночи, – ответил я.
– Не знаю, я как раз был там, около трех, правда, но не видел ничего такого. Не знаю…
Я был поражен.
Нет, на работу я в тот день не поехал. Я ездил по городу и спрашивал, спрашивал… Я опросил тогда, наверное, человек пятьдесят самых разных людей: продавцов, таксистов, просто прохожих, но все высказались примерно так же, как и давешний таксист. Надо сказать, что я не спал более суток, пытаясь что-то вычислять, шерстя газеты и слушая «вражьи голоса», поскольку по советскому радио никогда не сообщали ни о каких авариях или пожарах!
И тогда же пришла печаль. Впрочем, и теперь, когда я в воспоминаниях возвращаюсь к тем событиям, меня что-то угнетает, что-то не дает мне покоя, будто надо мной тяготеет какой-то долг, будто что-то осталось незакрытым или незаконченным. Это очень странное и довольно тяжелое чувство, чем-то похожее на одиночество, данное, увы, не в награду, а, скорее – в наказание. Что это? Или за что? Я не знаю. Сегодня это уже как несильная ноющая боль в старых ранах, которая обычно напоминает о себе к непогоде. Боль, которую не удается забыть и от которой, похоже, уже никуда не деться.