Сверкая золотом оснастки, мощный трёхпалубный лайнер величавой белой птицей скользил по засыпающей реке, тихо шелестя лёгкими волнами. Тёплый августовский вечер, поспешая за теплоходом, тоже покидал горизонт вместе с остывающим малиновым светилом. Мир наслаждался мгновениями, когда тьма ещё не наступила, но свет уже засобирался с земли.
В последние дни поездки, возвращаясь из Москвы, ни с того ни с сего Викентий Арсентьевич совершил для себя неожиданное открытие: он влюбился в эту пору загадочных мгновений смены дня и ночи. Завораживало, как золотой, жаркий час назад шар превращался в холодный малиновый, как всё вокруг замирало, и прямо-таки в загробной тишине он исчезал с глаз, казалось, навеки. Тогда, освобождаясь от мелочных занятий, художник переодевался в парадное и спешил на верхнюю палубу к заветному месту на кормовой скамье. Если везло, он блаженствовал в одиночестве, весь отдаваясь чувствам; завидя нашествие пассажиров, бежал на вторую палубу, где в эти часы на корме обычно никого не бывало: народ занимал места за столами в ресторане, готовясь к ужину. Удобно усаживаясь, художник замирал, забываясь и погружаясь в свои мысли, любовался красотой, открывающейся с высоты панорамы, сами собой приходили думы о вечном. Какой фантастически загадочной и даже пугающе-могучей становилась река! Словно гигантская первобытная змея, извиваясь в берегах хищным телом, прорывалась она к уже близкому морю. Громадина теплохода на серебряной шкуре этого чудовища ютилась мелкой чешуйкой, и Викентию Арсентьевичу становилось не по себе, а временами и страшно. От подползающей, всё заглатывающей тьмы хотелось к людям, к свету, к безмятежности и веселью. И он торопился в ресторан, где играла музыка.
Так и длилась бы в одиночестве эта чудная игра по вечерам, но со временем к Мерцалову присоединились старик и парочка. С библиотекарем Печёнкиным они сошлись сразу: он появился шумный, задиристый и тут же поскандалил с матросами, торопившимися убрать трап. Художник, оказавшийся поблизости, деликатно вмешался и уладил перебранку, встав на сторону новичка, чем быстро завоевал его дружбу. Парочка – спортивный парень и очаровательная брюнетка – объявились внезапно, будто свалилась с неба, и скоро тоже пристрастилась к верхней палубе, оккупируя её с наступлением лёгких сумерек. Знакомиться они не желали – как ни пытался Викентий Арсентьевич ненавязчиво затеять разговор, на его приветствия отвечали едва заметными кивками и отворачивались. Мерцалов к такому обхождению не привык, обиделся и перекочевал теперь уже совсем на вторую палубу. Такой же обструкции подверглись и попытки Печёнкина завязать дружбу с молодёжью, хотя он выведал, что спортсмена зовут Валентином, а имя женщины – Виктория. Но ехидный библиотекарь не сдавался и упорно мозолил глаза влюблённым. Ему было противопоказано солнце, дни он проводил в каюте с очередным детективом, которых у него в рюкзаке имелось с десяток, а к вечеру вальяжно фланировал по палубе, допекая занудством всех. Однако с призывами к ужину он исчезал: распорядок дня и диета были для него святой заповедью. Поначалу Викентий Арсентьевич тоже подчинялся зову желудка и лишь темнело, отправлялся следом за Печёнкиным, но потом махнул рукой: не хотелось разменивать чарующие минуты заката на суету у надоевшего ресторанного столика. И он задерживался, наслаждаясь удовольствием от последних лучей светила, оставляющего мир…
И в этот раз всё шло своим чередом. Исчез Печёнкин, дождавшись своего времени, почти опрокинулось солнце за горизонт, посылая прощальные лучи небу, но теплоход вдруг резко замедлил ход. Викентий Арсентьевич оставил заветное место на корме и двинулся по пустующей палубе к носовой части посмотреть, что застопорило плавание. Между тем шум двигателя смолк, и теплоход несло лишь течением. Впереди препятствий не наблюдалось, однако, когда Мерцалов добрался до цели, всё понял: теплоход двигался вдоль береговых островков, сплошь покрытых мощными зарослями камыша. Внутри этих джунглей в лёгких сумерках, призывая, мигал лучик электрического света, затем раздался стрекот подвесного мотора, и на речную гладь серой чайкой вылетела лёгкая шлюпка. В шлюпке прятались люди. Хватило нескольких минут, чтобы шлюпка лихо преодолела расстояние, разделяющее остров от теплохода и, описав на финише крутой вираж, нырнула под борт к середине судна.
Если поначалу Викентий Арсентьевич, не отличавшийся особым зрением, путался в догадках о намерениях «голопузых», как он окрестил для себя людей, ради которых остановился корабль, то, понаблюдав некоторое время, он до того разволновался, что его пробил озноб. Два голых по пояс мужика в шляпах, скрывавших лица, пытались выгрузить что-то на судно: один ловко поймал канат, брошенный сверху, подтянул шлюпку к борту, второй поднатужился и, рассчитанным рывком оторвав со дна шлюпки огромную металлическую флягу-бадью, вскинул её наверх. Пара крепких рук подхватила ёмкость, и она исчезла с глаз Мерцалова. Как тот ни перегибался через борт, пытаясь разглядеть участников получше, сделать это ему не удалось.
Следом за первой флягой последовала такая же вторая, стремительно перекочевавшая из шлюпки на судно. Сорокалитровые ёмкости с накидными крышками Викентию Арсентьевичу приходилось наблюдать у крикливых молочниц, когда ранними часами он выгуливал кучерявого Рекса, но не молоко же таким способом доставили на борт теплохода неизвестные дикари?
Викентию Арсентьевичу стало не по себе. Он отпрянул от борта, испуганно огляделся. Вокруг ни души, огней не зажигали, только на нижней палубе слышалась возня, и раздавались глухие голоса.
«Нет, во флягах что-то другое, – ужаснула Мерцалова лихорадочная догадка. – Это чёрная икра». До него, далёкого от прозаической жизни человека искусства, доходили слухи о спекулянтах, браконьерах, о сбытчиках красной рыбы и чёрной икры. Но всё это не задерживалось в сознании, пролетало. В памятные даты домработница Зинаида Никитична, накрывая стол для гостей, не забывала о каспийских деликатесах, но где она их доставала, его не интересовало.
«Конечно, во флягах это страшное и запретное! Ворованное и преступное!.. – трясся от страха художник. – И время специально выбрано, когда нет никого, все на ужине, темнота вокруг…»
Суета внизу стихла, зато отчётливо различался разговор двух мужчин:
– Как качество?
– Спрашиваешь! Гольд рашен!
– Проверим?
– Чучело! Запрещено.
– Не помешает.
– Ну, открой… попробуй.
И следом раздался резкий удар по рукам – похоже, вмешался третий.
– Ты чего, Иван! Больно же!
– Урод! Испоганишь всю партию! Рудольф башку оторвёт, если кто прикоснётся!
– Так я же свой…
– Уроет любого, кто сунется! А ты – шестёрка!
– Борис вот разрешил…
– Заткнись! И Борису несдобровать. Ишь, нашёл начальника!
– Проверить хотел. На берегу одному лоху чурбан, икрой обмазанный, втюрили. Турист и носом не повёл, а потом к ментам кинулся. Да куда там, те и палец о палец не ударили.
– То цыгане, аферюги, блефуют, а мы – фирма! Кумекай бестолковкой! Рудольф таких штучек не признаёт, он своего не пощадит! Сам накажет, ему в ментах нет нужды.
– Шикарно устроился…
– Лучше всех! За бабками к капитану он сам явится. Насмотришься.
– Нас туда не подпускают.
– И правильно.
Шлюпка отвалила, застрекотав мотором, полетела в темноту. С бурно колотящимся сердцем Викентий Арсентьевич спустился на палубу. Двигаться не мог, старался совсем не дышать. Прошло достаточно времени, прежде чем к Мерцалову вернулось самообладание, ему хотелось одного – броситься вниз, к себе в каюту, запереться и забыться, чтобы, проснувшись, ничего не помнить. Забыть напрочь виденное. Быстрей бы приплыть назад и оказаться дома…
Внезапный шум, но теперь уже не внизу, а над ним, на верхней палубе, вывел его из оцепенения и заставил напрячь слух. Голосов было несколько, выделялся визгливый, Печёнкина. Библиотекаря успокаивали мужчина и женщина, спортсмен и его подруга. Подумалось Мерцалову: «Когда же Семёныч успел возвратиться с ужина? Не замечалось раньше такого рвения. Народа, освобождающегося из ресторана, не наблюдалось, а бузотёр уже наверху и уже скандалит?» Викентий Арсентьевич не заметил, как тот проскользнул туда. Впрочем, удивляться нечему. Он сам только успел очухаться от происшедшего. До сих пор в себя не придёт. Хорошо, незамеченным остался…
А наверху неугомонный Печёнкин затевал настоящую склоку.
– Браконьеры чёртовы! – метал гром и молнии Семёныч. – Спекулянты! Знаю я вас! У трудового народа на шее сидите! Икру загрузили для московских туристов! Давить вас, гадов, надо!..
Его увещевали, успокаивали, но бесполезно.
– Я это дело так не оставлю! Милицию буду вызывать!..
Скандал разгорался.
– Надоело смотреть на это безобразие! Тюрьма по вам плачет! Остановите корабль, пока остальные на шлюпке не удрали!
Печёнкин не ошибался: люди на моторных лодках скрылись, теплоход, запустив двигатель, рвался вперёд, стремительно удаляясь от островов. Больших огней на нём по-прежнему не спешили зажигать.
– К капитану пойду! Пусть милицию вызывает! С поличным вас возьмут! – шумел наверху Печёнкин.
Ему угрожали мужские голоса, но смутьян не унимался, и по последним его решительным выкрикам можно было догадаться, что он засобирался идти к капитану.
На этом вроде затихло, начал успокаиваться и Викентий Арсентьевич – история, свидетелем которой он невольно стал, разрешилась без его вмешательства. Художник не был сторонником конфликтных ситуаций, более того, опасался их. Мирный по природе человек, он избегал лишних волнений, считая, что интеллигентная натура может себе позволить обходиться без склок и драк.
«Успокоился задира, – с облегчением решил Викентий Арсентьевич; оглядевшись, он заспешил к центральному трапу, чтобы встретиться с Печёнкиным, охладить его пыл, уговорить не поднимать шума раньше времени. – Кто знает, что в тех флягах? Он ближе был к шлюпке, но толком ничего не разглядел, мало что понял из разговора речных бродяг: домыслы и догадки. Стоит ли портить многим настроение? Завтра теплоход будет дома. На берег выбегут встречать радостные родственники и близкие. Музыка, цветы, улыбки. Теплоход вдруг задержит милиция, начнутся нервные разбирательства… Кому это надо?.. Портить отдых себе и другим! Чем ещё кончится?.. Если что и было, перекупщики сумеют перепрятать груз до подхода в порт, избавятся от него заранее».
Преисполненный этими соображениями, Викентий Арсентьевич, плутая в потёмках, продвигался по проходу к заветному трапу, но резкий звук, похожий на громкий короткий крик, остановил его. Похолодела спина, и сердце сжалось, остановив дыхание. «Стар я стал для таких переживаний. Как согласился на эту поездку? – закружились тревожные мысли. – Как меня, закоренелого домоседа, самые длительные путешествия которого составляли утренние вылазки с Рексом, соблазнило отправиться теплоходом в такую даль? Ведь упирался, не хотел ехать, но приятель из Костромы замучил телефонными звонками и уговорил, заморочив голову этюдами и пейзажами на воде… Будь они неладны!..»
Додумать не удалось. Ещё один громкий крик и всплеск воды у теплохода заставили его вздрогнуть всем телом. Переборов страх, художник бросился к борту: на тёмной поверхности воды разбегались тревожные круги волн от неведомого, только что сброшенного с верхней палубы. А корабль уже летел вперёд, лишь мелко дрожал поручень бортового ограждения в озябших руках Мерцалова да той же дрожью отзывалась под согнувшимися его ногами палуба. Викентий Арсентьевич мешком завалился на бок и надолго онемел…